оенно-морское ведомство до часу  дня,
и потому мы отправились туда и вручили их секретарю, который их распечатал и
прочитал, и я был  очень  рад  услышать  о  присвоении  мне  звания  второго
помощника лекаря третьего ранга. Когда секретарь наколол  все  свидетельства
на  шпенек,  один  из  нашей  компании  осведомился,  есть  ли  какие-нибудь
вакансии; на этот вопрос тот ответил:
     - Нет.
     Тогда  я  осмелился  спросить,  снаряжается  ли   в   ближайшее   время
какой-нибудь  корабль;  вместо  ответа,  секретарь  посмотрел  на   меня   с
неизъяснимым презрением, вытолкал нас из своей комнаты  и  запер  дверь,  не
удостоив больше ни единым словом. Мы спустились вниз  и  стали  толковать  о
наших чаяниях, и тут я узнал, что все они имели рекомендации  к  кому-нибудь
из комиссаров,  а  каждый  из  этих  комиссаров  обещал  первую  открывшуюся
вакансию;  но  никто  не  полагался  только  на  эти  посулы,  не  заготовив
подношения секретарю, с коим иные из комиссаров были в доле. Для  этой  цели
каждый припас небольшую сумму, и меня спросили, сколько я намерен дать.  Это
был мучительный вопрос для меня,  ибо  я  не  только  не  мог  удовлетворить
прожорливого секретаря, но даже не имел денег на обед. Посему я ответил, что
еще не решил, сколько дам, и улизнул домой, проклиная всю дорогу свою судьбу
и с великой горечью понося жестокость моего деда и гнусную скаредность  моей
родни, оставившей меня добычей презрения и нужды.
     Погруженный в эти нерадостные размышления, я дошел до дому, где жил,  и
успокоил моего хозяина, бывшего в большой тревоге, ибо сей добряк  опасался,
не случилось ли со мной чего-нибудь дурного, и боялся, что он не увидит меня
больше. Стрэп, придя поутру меня навестить и узнав, что меня нет дома,  чуть
не рехнулся и, получив у своего хозяина разрешение  отлучиться,  пошел  меня
разыскивать, хотя знал город еще хуже, чем я.
     Не желая посвящать квартирного хозяина в мои приключения,  я  рассказал
ему о встрече в Палате хирургов с одним знакомым, с которым провел  вечер  и
ночь, но меня беспокоили клопы и я спал плохо, почему  и  хотел  бы  немного
отдохнуть; с этими словами я отправился спать, наказав разбудить меня,  если
Стрэп придет раньше, чем я проснусь. Мой друг поднял меня с  постели,  войдя
вкомнату около трех часов дня, и предстал предо мной в  таком  виде,  что  я
едва мог поверить своим глазам.
     Коротко  говоря,  сей  преданный  брадобрей,  отправившись   в   Палату
хирургов, тщетно осведомлялся там обо мне; оттуда он  нашел  дорогу  к  дому
военно-морского ведомства, где не мог получить  никаких  сведений,  так  как
никто из находившихся там в то время меня не знал.  Затем  он  отправился  к
бирже в надежде увидеть меня, но безуспешно. В конце концов,  почти  потеряв
надежду меня найти, он решил расспрашивать всех встречных на улице, в чаянии
получить от кого-нибудь сведения обо мне. И он  в  самом  деле  привел  свое
решение в исполнение, невзирая на глумление, ругательства и проклятия, коими
ему отвечали; наконец ученик кузнеца, увидев, как он остановил носильщика  с
поклажей на спине и услыхав его вопрос, в ответ  на  который  Стрэп  получил
крепкую ругань, окликнул его  и  спросил,  не  шотландец  ли  тот,  кого  он
разыскивает. Стрэп с жаром воскликнул:
     - Вот-вот. И на нем коричневый кафтан с длинными полами.
     - Он самый, - сказал кузнец, - я его видел здесь час тому назад.
     - Да ну! - вскричал Стрэп, потирая руки. - Здорово! Очень рад. В  какую
сторону он направлялся? - Ехал на телеге к Тайберну  *.  Поторапливайтесь  и
поспеете во-время, чтобы посмотреть, как его вздернут.
     Это острословие столь разъярило моего  друга,  что  он  назвал  кузнеца
негодяем и объявил о своей готовности поставить полфартинга и драться с ним.
     - Э, нет! - сказал тот раздеваясь. - Мне не получить ваших  денег.  Вы,
шотландцы, редко имеете их при себе. Я буду драться даром.
     Толпа тотчас же очистила круг,  и  Стрэп,  убедившись  в  невозможности
отступить с почетом без боя и пылая негодованием  против  врага,  препоручил
свою одежду заботам толпы, и  бой  начался  стремительным  наскоком  Стрэпа,
который в несколько  минут  растратил  свои  силы,  налетая  на  осторожного
противника, который выдерживал штурм хладнокровно, пока  не  установил,  что
цырюльник выдохся; после этого он начал  возвращать  ему  удары  с  большими
процентами, вследствие чего Стрэп, трижды опрокинувшись на камни,  вышел  из
игры и должен был признать преимущество  кузнеца.  После  одержанной  победы
решено было отправиться  в  погребок  неподалеку,  чтобы  заключить  мировую
выпивкой. Но когда мой друг стал собирать части своего костюма, он убедился,
что кто-то из достойных зрителей уже распорядился его  рубашкой,  галстуком,
шляпой и париком, каковые исчезли; быть может, кафтан и камзол  ждала  такая
же участь, если бы их стоило утащить. Шум, поднятый им, ни к чему не привел,
только доставил зрителям увеселение, и Стрэп был рад убраться восвояси,  что
и выполнил с немалым трудом и предстал передо мной весь в грязи и крови.
     Несмотря на приключившуюся беду, он был в таком восторге,  увидев  меня
живым и невредимым, что чуть не задушил и не раздавил в объятиях. После того
как он почистился и надел мою рубашку и шерстяной ночной колпак, я рассказал
ему подробности моих  ночных  похождений,  преисполнивших  его  изумления  и
заставивших весьма энергически повторить утверждение,  которое  неоднократно
бывало у него на устах: "Поистине Лондон - гостиная дьявола". Никто  из  нас
не обедал, и он посоветовал мне подняться с постели; а тут  как  раз  пришла
молочница, он спустился вниз, принес кварту молока и хлеба на  пенни,  и  мы
отменно пообедали. Затем он поделился со мной своими деньгами -  а  их  было
восемнадцать пенсов - и  покинул  меня,  намереваясь  позаимствовать  старый
парик и шляпу у своего приятеля, школьного учителя.
     Только он ушел, как я  с  великой  тревогой  стал  размышлять  о  своем
положении  и  перебирать  всевозможные   планы,   какие   подсказывало   мое
воображение, дабы остановиться на таком из  них,  который  позволил  бы  мне
прокормить себя, так как трудно передать мои терзания, когда я думал о  моей
злосчастной зависимости от бедняги  цырюльника,  на  чей  счет  я  жил.  Моя
гордость  забила  тревогу,  и,  не  имея  надежды   чего-либо   добиться   в
военно-морском ведомстве, я решил поступить завтра же,  будь  что  будет,  в
пешую гвардию. Это сумасбродное решение, польстив моей натуре, доставило мне
большое удовлетворение, и я уже вел  свой  полк  в  атаку  на  врага,  когда
вернувшийся Стрэп прервал мои мечтания. Школьный учитель подарил ему парик с
косичкой, который я видел на нем в день нашего знакомства,  а  также  старую
шляпу, поля коей могли бы затенить и лицо колосса. Хотя Стрэп рискнул надеть
эти подарки в сумерки, ему не хотелось потешать толпу при дневном  свете,  а
посему он тотчас приступил к работе и обкорнал их,  уменьшив  до  пристойных
размеров. Занимаясь этим делом, он обратился ко мне с такими словами:
     - Что и говорить, мистер Рэндом, вы  родились  джентльменом  и  многому
обучались, да и поистине похожи на джентльмена, а что до внешнего  вида,  то
вы не уступите лучшим из них. Я же сын бедного,  но  честного  сапожника,  и
мать моя была самой усердной и старательной хозяйкой до той  поры,  пока  не
начала выпивать, о  чем  вам  очень  хорошо  известно,  но  у  каждого  свои
недостатки, humanum est errare {Человеку свойственно ошибаться (лат.}.}. Ну,
а я бедный подмастерье-цырюльник, нехудо скроенный, немного знаю по-латыни и
кое-что смекаю в греческом, но  что  толку?  Пожалуй,  могу  прибавить,  что
немножко знаю свет, - но это к делу не относится, - хотя вы из  благородных,
а я из простых, но отсюда не следует, что  я  из  простых  не  могу  оказать
добрые услуги вам из  благородных.  Ну  таквот:  мой  родственник,  школьный
учитель - может быть, вы не знали, как он мне приходится, так я  вам  сейчас
объясню: его мать и племянник сестры моей бабушки... нет не то... дочь брата
моего дедушки. ., Чорт возьми, позабыл... Но, погодите, вот что я знаю -  мы
с ним семиюродные братья.
     Желание узнать, какую добрую услугу он мне оказал,  одержало  верх  над
моим терпением, и я перебил его, воскликнув:
     - К чорту твою родню и  родословную!  Ежели  школьный  учитель  или  ты
можете мне чем-нибудь помочь, почему  ты  не  скажешь  об  этом  без  всяких
проволочек?
     Когда я произнес с жаром эти слова, Стрэп воззрился на меня с серьезной
миной, затем продолжал:
     - Право же, не следует посылать к чорту мою родословную по той причине,
что она не столь знатная, как ваша. В последнее время я с грустью  наблюдаю,
как изменился ваш нрав, вы всегда вспыхивали,  как  огонь,  а  теперь  стали
гневливы, как старый Периуинкл, пьяный медник, над которым мы с  вами  -  да
простит нас бог! - столько раз потешались неудачно, когда были в  школе.  Но
не буду  больше  испытывать  ваше  терпение,  ничто  так  не  тревожит,  как
сомнение, -  dubio,  procul  dubio,  nil  dubius  {Благодаря  сомнению,  без
сомнения, ничего сомнительного нет (лат.).}. Мой приятель, или  родственник,
как вам будет угодно, или  и  то  и  другое  вместе,  ну,  словом,  школьный
учитель, узнав о моем уважении к вам, - вы можете быть уверенны,  что  я  не
упускал случая поведать ему о  ваших  достоинствах,  -  кстати  он  согласен
обучать вас правильному английскому произношению, без чего, по  его  словам,
вы не пригодны ни к чему в этой стране... так вот, говорю я, мой родственник
замолвил словечко французу-аптекарю, которому  нужен  подручный,  и  по  его
рекомендации вы можете иметь, когда вам угодно,  пятнадцать  фунтов  в  год,
стол и квартиру.
     Это известие было  для  меня  слишком  важным,  чтобы  я  мог  спокойно
поразмыслить над ним; вскочив, я уговорил Стрэпа немедленно проводить меня к
его приятелю, чтобы не упустить благоприятного случая из-за промедления  или
небрежности с моей стороны.
     Нам сказали, что  школьный  учитель  ушел  с  приятелем  в  трактир  по
соседству, куда мы отправились и нашли  его  сидящим  за  кружкой  вместе  с
упомянутым выше аптекарем. Когда по нашему желанию его вызвали к  двери,  он
заметил  мое  нетерпение,  и  у  него  вырвалось  обычное  его   восклицание
изумления:
     - О, господи Иисусе! Надо думать, услыхав об этом  предложении,  вы  не
стали спускаться по лестнице, чтобы не мешкать, а выпрыгнули из окна! Должно
быть, сшибли по дороге какого-нибудь носильщика или торговку  устрицами!  По
милосердию божьему вы на  бегу  не  размозжили  себе  головы,  ударившись  о
какой-нибудь столб! Находись я в самом дальнем  углу  моего  дома,  в  самой
penetralia {Внутренняя часть дома или храма (лат.).}, -  даже  в  постели  с
моей женой, - ваша стремительность, вероятно, преодолела бы  всякие  запоры,
засовы, пристойность и все прочее. Я бы не укрылся  от  вас  даже  в  логове
Какуса * или в sanctum sanctorum {Святая святых, святилище в храме (лат.).},
но пойдем... Джентльмен, о котором я говорил, находится здесь, сейчас я  вас
представлю ему.
     Войдя в комнату, я увидел четыре-пять курильщиков, к одному из  которых
школьный учитель обратился так:
     - Мистер Лявман, вот это тот самый молодой человек,  о  котором  я  вам
говорил.
     У аптекаря, высохшего пожилого человечка, лоб был вышиной в  дюйм,  нос
вздернут, маленькие серые глазки помещались в глубоких впадинах над широкими
скулами, по обеим сторонам лица свисала  мешком  дряблая  кожа  в  морщинах,
подобных складкам  на  морде  павиана,  а  рот  так  привык  к  сокращениям,
вызываемым усмешкой, что не мог  произнести  ни  слова,  чтобы  не  обнажить
остатки  зубов,  состоявшие  из  четырех  желтых  клыков,  удачно  названных
анатомами canine {Собачий (лат.)},-этот человек  осматривал  меня  некоторое
время, после чего сказал:
     -  Ого!  Ошень  карошо,  мсье  Конкорденс.   Молодой   шеловек,   добро
пошаловать, выпейте крушечку пива. Завтра наутро  приходите  мой  дом,  мсье
Конкорденс покашет вам дорогу.
     В ответ на это я отвесил поклон и, выходя из комнаты,  слышал,  как  он
сказал:
     - "Ma foil! C'est un beau garcon, c'est un gaillard!  {Ей-ей,  красивый
парень. Молодец! (франц).} Благодаря моему  прилежанию  я,  служа  у  Крэба,
усвоил французский настолько, что мог читать книги на этом языке и  понимать
разговор, однако перед моим новым хозяином я решил прикинуться  не  ведающим
по-французски, дабы он и его семья, которая, как я полагал,  происходила  из
той же страны, не держались  настороже  в  моем  присутствии,  а  я  мог  бы
почерпнуть из их разговоров нечто такое, что могло бы  меня  позабавить  или
пойти на пользу.
     Наутро мистер Конкорденс проводил меня к  аптекарю,  где  заключен  был
договор и немедленно отдан был  приказ  приготовить  для  меня  комнату;  но
прежде чем я приступил к работе, школьный учитель  направил  меня  к  своему
портному, который открыл мне кредит на шитье костюма, с тем чтобы я  уплатил
из первых заработанных мной денег, которые стали мне причитаться с этого  же
дня; затем он на тех же условиях  снабдил  меня  новой  шляпой,  так  что  я
надеялся через несколько дней обрести весьма презентабельный вид.
     Тем временем Стрэп перенес мои  пожитки  в  отведенное  мне  помещение,
оказавшееся задней комнатой на третьем этаже; все убранство ее  состояло  из
тюфяка, на котором мне предстояло спать, стула без спинки, глиняного ночного
горшка без ручки, бутылки вместо подсвечника и треугольного осколка зеркала,
а прочие украшавшие ее вещи были не так давно перенесены на один из чердаков
для удобства слуги ирландского капитана, который проживал на втором этаже.


ГЛАВА XIX

     Характеры мистера Лявмана, его жены и дочери. - Кое-какие  сведения  об
этом семействе. - Мать соперничает с дочерью. - Я повинен в ошибке,  которая
доставляет мне  временное  удовлетворение,  но  сопровождается  хлопотливыми
последствиями.

     На следующий день, в то время как я работал  в  лавке,  вошла  нарядная
бойкая девица якобы с намерением отыскать для чего-то какой-нибудь  пузырек.
Воспользовавшись случаем, когда, по ее предположению, я не  обращал  на  нее
внимания, она внимательно меня осмотрела и удалилась молча, с  презрительной
миной. Я без  труда  разгадал  ее  мысли  и  принял,  из  гордости,  решение
относиться к ней с таким же равнодушием и пренебрежением.
     Служанки, с коими я столовался на кухне, поведали мне  за  обедом,  что
это была единственная дочь моего хозяина, которую ожидало богатое  приданое,
благодаря  чему,  а  также  ее  красоте,  за  ней  ухаживало  много  молодых
джентльменов; уже дважды готовилась она сочетаться узами брака,  но  тут  ее
подстерегало  разочарование  вследствие  скаредности   отца,   отказавшегося
расстаться хотя бы с одним шиллингом, чтобы споспешествовать ее  замужеству,
и по этой причине молодая леди  не  оказывала  своему  отцу  того  дочернего
почтения, какого следовало ожидать. В особенности же питала она  неукротимую
ненависть к его соотечественникам, и этой  своей  чертой  походила  на  свою
мать-англичанку, а по намекам, оброненным  служанками,  я  угадал,  что  эта
матрона управляла мужем, отличалась пылким нравом, частенько дававшим о себе
знать ее подчиненным, любила увеселения и почитала мисс своей соперницей  во
всех отношениях. В сущности это и было истинной причиной всех  разочарований
молодой леди, так как, ежели бы мать пеклась об ее интересах, то и  отец  не
осмелился бы отвечать отказом на ее требования.
     Помимо  всех  этих  сведений  я  и  сам  сделал   кое-какие   открытия.
Многозначительные усмешки мистера Лявмана, относившиеся к его жене, когда та
смотрела в другую сторону, убедили меня в том,  что  он  отнюдь  не  доволен
своею участью, а  его  поведение  в  присутствии  капитана  указало  мне  на
ревность как на главную причину его терзаний.
     Что касается до моего положения, то меня считали всего-навсего  простым
слугой, и я, прожив уже шесть дней в доме, не удостоился  услышать  хотя  бы
слово от матери или от дочери, причем последняя (как узнал  я  от  служанок)
выразила однажды за столом изумление, почему ее papa {Папа (франц.).}  нанял
такого неотесанного, неказистого подручного. Я был уязвлен этим сообщением и
в следующее воскресенье (когда пришел мой черед  пойти  поразвлечься)  надел
свой новый костюм, весьма меня приукрасивший, и, скажу  не  хвастая,  принял
недурной вид.
     Проведя почти весь день в обществе Стрэпа и кое-кого из его знакомых, я
вернулся под вечер домой, и дверь мне открыла мисс, не узнавшая меня,  когда
я  подошел,  и   сделавшая   низкий   реверанс,   на   который   я   ответил
глубокимпоклоном, после чего закрыл дверь. Когда я обернулся, она обнаружила
свою ошибку и зарделась, но не ушла. Коридор был узкий, я не мог пройти,  не
задев ее; и посему принужден был не трогаться с места и стоял, уставившись в
пол и густо покраснев. Наконец на помощь ей пришло высокое мнение о себе,  и
она, хихикая, удалилась, а я расслышал, как она пробормотала: "Балбес!"
     С той поры, пользуясь всевозможными предлогами, она заходила в лавку по
пятьдесят раз на день и преуморительно жеманилась, благодаря  чему  я  легко
мог заметить, что ее мнение обо мне изменилось и она  не  считает  столь  уж
недостойным делом покорить меня. Но гордыня и неумение прощать обиды  -  эти
два основных свойства моей натуры - столь закалили мое сердце против ее чар,
что я пребывал нечувствительным ко всем ее ухищрениям, и, несмотря на все ее
уловки, она не могла добиться от меня ни малейших знаков внимания.
     Такое пренебрежение быстро рассеяло  все  ее  благожелательные  ко  мне
чувства, и ее сердцем завладело бешенство уязвленной женщины.  Она  выражала
его  не  только  всевозможными  намеками,  подсказанными  злобой,  с   целью
повредить мне в глазах ее отца,  но  и  придумывала  для  меня  унизительные
поручения, каковые, по ее предположениям, в достаточной мере смирят мойнрав.
Однажды она приказала мне вычистить кафтан моего  хозяина,  я  отказался,  и
последовал резкий диалог, завершившийся тем, что она расплакалась от злости.
Тогда вмешалась ее мать и, расследовав дело, порешила его в мою пользу, хотя
этой услугой я был обязан отнюдь не уважению или  вниманию  ее  ко  мне,  но
исключительно желанию унизить дочь, которая по сему  поводу  заметила,  что,
как бы ни был человек прав, иные люди никогда не воздадут ему должного,  но,
конечно, есть у них для этого свои основания, и кое-кто  осведомлен  о  них,
однако же презирает их  жалкие  ухищрения.  Эти  многозначительные  словечки
"кое-кто" и "иные люди" побудили меня в дальнейшем внимательнее наблюдать за
поведением моей хозяйки, и вскоре у меня уже имелись причины  полагать,  что
она почитает свою дочь соперницей в любви капитана О'Доннела, проживавшего в
их доме.
     Тем временем я завоевал своим усердием и познаниями доброе расположение
моего хозяина, который частенько восклицал по-французски:
     - Mardie! C'est tin bon garcon! {Чорт возьми! Хороший парень! (франц.)}
     У него было много работы, но так как к нему обращались  преимущественно
его соотечественники-эмигранты, прибыток его был невелик. Однако его расходы
на лекарства были не весьма большие, ибо он  оказался  искуснейшим  из  всех
лондонских аптекарей по части подмены одной составной части другою, и я иной
раз забавлялся, глядя,  как  он,  не  колеблясь,  изготовляет  лекарство  по
рецепту врача, хотя в лавке у него не было ни одного упомянутого  в  рецепте
снадобья. Устричные раковины он  умел  превращать  в  глаза  краба,  простое
растительное масло в сладкое миндальное, сахарный  сироп  в  бальзамический,
воду из Темзы в aqua cinnamomi *, и сотни наиболее дорогих лечебных  средств
приготовлялись мгновенно из самых дешевых и простых снадобий.
     Если  же  пациенту