людей ограниченных, автор всегда будет почитаться каждым разумным  и  ученым
человеком.
     Говоря сие, он протянул мне  Петрония  Арбитра  *  и  полюбопытствовал,
каково мое мнение о его остроте ума и стиле. Я ему  сказал,  что,  по  моему
разумению, он пишет весьма легко и живо, но вместе  с  тем  настолько  лишен
стыда  и  благопристойности,  что  не  найдет  защиты  и  пощады   у   людей
нравственных и разборчивых.
     - Мне известно,  -  сказал  граф,  -  что  все  порицают  его  странные
склонности и наши законы осуждают их, но, мне кажется,  это  вызвано  больше
предрассудками и неправильным пониманием, чем разумным толкованием. Говорят,
лучшие люди древних времен предавались этой страсти, один  из  мудрейших  их
законодателей допустил эту страсть  в  своем  государстве,  самые  известные
поэты, не колеблясь, открыто признавали ее. В настоящее время  она  известна
не только повсюду на Востоке, но и в большей части Европы; у нас она  быстро
распространяется и, по всей вероятности, в короткое время станет не  простым
блудодейством, но  весьма  светским  пороком.  В  защиту  ее  можно  кое-что
сказать: несмотря на строгость закона против виновных,  надо  признать,  что
сия страсть не навлекает на общество тех зол и тягостей, какие приносят  ему
жалкие, брошенные незаконнорожденные дети, каковых  родители  убивают,  либо
доводят до нищеты и злодейств,  либо  порождают,  заставляя  государство  их
кормить; надо признать, что сия страсть препятствует  распущенности  молодых
девушек и продажности жен  честных  людей;  я  уже  не  беру  в  соображение
здоровье, которое  куда  менее  подвержено  порче,  если  удовлетворять  сию
склонность,  чем  если  предаваться  обычному  сладострастию,   разрушающему
здоровье молодых людей и приводящему к появлению на свет слабого  потомства,
которое вырождается от поколения к поколению. Наконец мне говорили, есть еще
причина, более могущественная, чем все мной  упомянутые,  побуждающая  людей
питать сию склонность, а именно тонкое удовольствие, которое сопутствует  ее
удовлетворению.
     Из этой  речи  я  вынес  суждение,  что  его  лордство,  узнав  о  моих
путешествиях, опасался, не заражен ли я этим грязным и дурным вожделением, и
пустил в ход сей способ разузнать мое мнение об этом предмете.
     Возмущенный  таким  предположением  и  подозрением,  я   с   превеликой
горячностью стал осуждать эту склонность, как  противонатуральное,  нелепое,
угрожающее пагубными последствиями вожделение.  Свое  крайнее  отвращение  и
омерзение к этому пороку я выразил в стихах, написанных сатириком:

                     Тот, кто порок у нас посеял сей,
                     Да будет проклят, негодяй, навек!
                     Порок! Едва ли сыщется грязней
                     Другой, запятнан коим человек!

     Мое негодование вызвало у графа улыбку, и он сказал, что рад  убедиться
в совпадении наших взглядов и что заговорил он о  сем  предмете  только  для
того, чтобы узнать мое мнение, которое, по его уверению, пришлось ему весьма
по душе.
     Этой аудиенцией я наслаждался уже довольно долго и  взглянул  на  часы,
чтобы узнать, не пора ли мне итти; его лордство,  завидев  чеканный  футляр,
выразил желание поглядеть девиз и отделку, которую он весьма одобрил, даже с
некоторым восхищением. Взяв в соображение, сколь я обязан  его  лордству,  я
счел этот момент  самым  подходящим  для  выражения  моей  благодарности.  Я
попросил оказать мне честь и принять эти часы как слабое  свидетельство  тех
чувств, какие вызвало во мне благородство лорда; но он решительно отказался,
выразив сожаление, что я  почитаю  его  корыстолюбивым,  и  прибавив,  будто
никогда не видел столь превосходных часов и хотел бы  знать,  где  он  может
достать точно такие.
     Я рассыпался в извинениях за свою смелость, которую он должен приписать
только моему уважению к нему, и сообщил, что получил случайно  эти  часы  во
Франции и не ведаю имени мастера, так  как  его  нет  на  оборотной  стороне
крышки; затем я еще раз  смиренно  попросил  его  принять  их.  Он  все  еще
отказывался, но поблагодарил меня за великодушное предложение и заметил, что
это такой подарок, который ни один нобльмен не постеснялся бы принять, но он
решил показать свою полную незаинтересованность в отношении меня, к которому
он питает какое-то особое, исключительное расположение, и потому (если бы  я
пожелал расстаться с этими часами) ему хотелось бы знать, сколько  эти  часы
стоят, чтобы он мог, по крайней мере, возместить ущерб, уплатив мне  деньги.
Я же стал убеждать его лордство, что почел бы для себя только лестным,  если
бы он принял эти часы без дальних разговоров. Наконец он дал себя убедить и,
дабы не поступать неучтиво по отношению ко мне, опустил часы себе в  карман,
к моему немалому удовольствию, а затем я встал и после нежного  объятия  его
лордства удалился, напутствуемый советом уповать на его обещание.
     Подкупленное таким приемом,  сердце  мое  раскрылось;  я  роздал  гинею
лакеям, которые проводили меня до дверей, помчался  к  дому,  где  жил  лорд
Стрэдл, подарил ему бриллиантовое кольцо в благодарность  за  оказанную  мне
большую услугу, и оттуда поспешил домой поделиться своей радостью с добряком
Стрэпом. Но я решил, что порадую его больше, ежели сперва  огорчу,  а  затем
преподнесу добрые вести, которые от этого станут вдвое приятней. Для этого я
притворился очень опечаленным и лаконично сказал ему,  что  потерял  часы  и
бриллиантовое кольцо.
     Бедняга Хью, почти исчахнувший от такого  рода  сообщений,  как  только
услышал эти слова, не мог удержаться и с безумным видом закричал:
     - Господи помилуй!
     Я не мог больше разыгрывать комедии и, расхохотавшись,  рассказал  все,
что произошло.
     Его лицо  немедленно  изменилось,  и  перемена  была  умилительная:  он
заплакал от радости, называя  милорда  Стратуела  "сокровищем",  "фениксом",
rara avis {Редкая птица (лат.) - начало стиха известной  VI  сатиры  Ювенала
("Редкая птица на земле...").}, и воссылал благодарение господу за  то,  что
среди наших знатных  особ  еще  не  совсем  вывелась  добродетель.  Закончив
поздравлять друг друга, мы дали волю воображению и, предвкушая наше счастье,
прошлись по всем ступеням моего производства по службе, пока я не  дошел  до
поста премьер-министра, а он до должности моего первого секретаря.
     Отравленный этими мечтаниями, я пошел пообедать  и,  встретив  Бентера,
поведал ему доверительно всю историю и в  заключение  пообещал  сделать  для
него все, что будет  в  моей  власти.  Он  выслушал  меня  до  конца  весьма
терпеливо,  затем  некоторое  время  смотрел  на  меня  пренебрежительно  и,
наконец, сказал:
     - Итак, вы думаете, что ваше дело сделано?
     - Я бы сказал, что это так, - ответил я.
     - А я бы вам посоветовал полезть в петлю!  -  отозвался  он.  -  Тысяча
чертей! Если бы меня так одурачили  два  таких  мошенника,  как  Стратуел  и
Стрэдл, я бы повесился без лишних слов!
     Смущенный этим восклицанием, я попросил его объясниться.
     Тогда он сказал, что Стрэдл  -  жалкое,  презренное  создание,  которое
живет тем, что занимается сводничеством среди моих приятелей лордов и  берет
у них взаймы; именно по этой самой причине он ввел  меня  к  Стратуелу,  чье
пристрастие к лицам того же пола слишком известно, и нельзя понять, почему я
о нем не слышал, а Стратуел не только не может  добыть  для  меня  обещанный
пост, но его влияние при дворе столь ничтожно,  что  он  ничем  не  смог  бы
помочь даже престарелому лакею поступить на службу в таможню или в  акцизное
ведомство; обычно он водит за нос людей неосведомленных - их загоняют к нему
его шакалы - заверениями и ласками, мне уже известными, пока не  лишит  всех
наличных денег и ценных вещей, а нередко и целомудрия и  затем  бросает  их,
обрекая на позор и нужду. Своим слугам он не платит жалования, и это их дело
урвать часть добычи. А все его намерения касательно меня настолько очевидны,
что он не смог бы надуть никого, кто хоть сколько-нибудь знает  человеческую
природу.
     Пусть читатель судит, как я отнесся к этим сведениям, низвергшим меня с
высочайших вершин надежды в самую глубокую  пропасть  уныния  и  заставившим
подумать, не стоит ли последовать совету Бентера и  прибегнуть  к  петле.  У
меня не было оснований сомневаться в правдивости  моего  приятеля,  так  как
поведение Стратуела точно соответствовало его  нраву,  описанному  Бентером.
Его объятия, прижимания, стискивания, пылкие взгляды  -  все  это  перестало
быть тайной, так же как и  его  защита  Петрония  и  ревнивая  хмурость  его
камердинера, который, должно быть, был любимцем своего господина.


ГЛАВА LII

     Я пытаюсь вернуть мои часы и кольцо, но безуспешно. -  Решаю  отомстить
Стратуелу докучливыми приставаниями. - У меня остается  последняя  гинея.  -
Вынужден сказать о моей  нужде  Стрэпу,  который  от  этого  известия  почти
лишается рассудка. - Однако он соглашается заложить  мою  лучшую  шпагу  для
удовлетворения насущных потребностей. - Эта небольшая сумма истрачена,  и  я
теряю голову от своих неудач. - По совету Бентера отправляюсь в игорный дом,
где на мою долю выпадает большая удача. - Восторг  Стрэпа.  -  Миссис  Гауки
является ко мне, выражает раскаяние в своем вероломстве и умоляет о  помощи.
- Благодаря ее признанию я оправдываюсь и затем устраиваю  ее  примирение  с
отцом.

     Потрясенный,  я  ничего  не  мог  сказать   Бентеру,   с   негодованием
упрекавшему меня в том, что я отдал  плутам  вещи,  за  которые  можно  было
получить сумму, позволившую бы мне жить в течение  нескольких  месяцев,  как
подобает джентльмену, и вдобавок помочь моим друзьям.
     Как я ни был  ошеломлен,  но  легко  угадал  причину  его  негодования,
улизнул, не сказав ни слова в ответ на его попреки, и стал обдумывать, каким
манером можно будет вернуть вещи, столь глупо мною потерянные.  Я  пришел  к
выводу, что это был бы отнюдь не грабеж, ежели бы я  отобрал  их  силой,  не
опасаясь попасть впросак, но так как такой возможности я  не  предвидел,  то
решил действовать хитростью и  пойти  немедленно  к  Стрэдлу,  которого  мне
посчастливилось застать дома.
     - Милорд, - сказал я, - я вспомнил, что бриллиант, который я имел честь
вам презентовать, немного шатается в лунке, а как раз в настоящее  время  из
Парижа приехал молодой человек, считающийся лучшим ювелиром в Европе. Я знал
его во Франции, и если ваше лордство разрешит, я отнесу ему кольцо, чтобы он
привел его в порядок.
     Его лордство  не  пошел  на  эту  приманку;  он  поблагодарил  меня  за
предложение и сказал, что, заметив сей дефект, он уже отослал кольцо  своему
ювелиру для починки. Пожалуй, кольцо  в  самом  деле  было  в  это  время  у
ювелира, но отнюдь не для починки, ибо оно в ней не нуждалось.
     Потерпев неудачу со своей хитрой уловкой, я проклял мое  простодушие  и
решил вести с графом более тонкую игру, которую задумал так: не  сомневаясь,
что меня допустят к нему, как и раньше, я надеялся заполучить  в  свои  руки
часы, а затем, притворяясь, будто я завожу их или играю ими, уронить  их  на
пол;  при  падении  они,  по  всем  вероятиям,  остановятся,  что  даст  мне
возможность настаивать на уносе их для починки.  Ну,  а  потом  я  не  очень
торопился бы их вернуть!
     Как  жаль,  что  мне  не  удалось  привести  этот  прекрасный  план   в
исполнение!
     Когда я вновь явился в дом его лордства, меня впустили в гостиную,  как
всегда, беспрепятственно; но после того как я прождал там  некоторое  время,
вошел камердинер, передал привет его лордства  и  просьбу,  чтобы  я  пришел
завтра на его утренний прием, так как сейчас он очень нездоров и ему  трудно
видеть кого бы то ни было.
     Я  истолковал  эту  весть  как  дурное  предзнаменование  и,  проклиная
вежливость его лордства, удалился, готовый исколотить самого себя за то, что
меня так отменно провели.
     Но, дабы получить  какое-нибудь  возмещение  за  понесенную  потерю,  я
настойчиво осаждал его на утренних приемах и  преследовал  домогательствами,
не  без  слабой  надежды  извлечь  из  своих  уловок  нечто   большее,   чем
удовольствие причинять ему беспокойство, хотя я больше уже не получал личной
аудиенции, пока продолжал свои  посещения.  Нехватало  у  меня  и  решимости
вывести из заблуждения Стрэпа, взгляд которого скоро стал  столь  острым  от
нетерпения, что, когда я возвращался  домой,  его  глаза  пожирали  меня  со
страстным вниманием.
     Но вот пришла пора, когда у меня осталась последняя гинея, и я вынужден
был сообщить ему о своей нужде, хотя и попытался подсластить это  признание,
рассказав о ежедневных уверениях, получаемых мною от моего патрона.  Но  эти
обещания не обладали достаточной убедительностью, чтобы поддержать дух моего
друга, который, как  только  узнал  о  печальном  состоянии  моих  финансов,
испустил ужасный стон и воскликнул:
     - Господи помилуй, что же мы теперь будем делать!
     Для его успокоения я сказал, что многие мои знакомые, находящиеся в еще
более плачевном положении, чем мы, тем не менее  ведут  жизнь  джентльменов;
вместе с тем я посоветовал ему благодарить бога, что  мы  не  влезли  еще  в
долги, и предложил заложить мою стальную  шпагу,  выложенную  золотом,  и  в
дальнейшем положиться на мою рассудительность.
     Этот способ был горек, как желчь и полынь, для бедняги Стрэпа,  который
хоть и  был  непреодолимо  привязан  ко  мне,  но  еще  сохранял  понятия  о
бережливости и расходах,  соответствующие  узости  его  воспитания;  тем  не
менее, он исполнил мою просьбу и мгновенно заложил шпагу за семь гиней.  Эта
незначительная сумма вызвала у меня такую радость, словно я хранил  в  банке
пятьсот фунтов, ибо к этому времени я так наловчился откладывать на  будущее
все неприятные размышления, что  угроза  нужды  редко  пугала  меня  слишком
сильно, как бы ни была близка нищета.
     А она и в самом деле была ближе, чем я воображал. Хозяин дома, нуждаясь
в деньгах, напомнил мне, что я задолжал за помещение  пять  гиней;  сообщив,
что ему не хватает денег для какой-то уплаты, он попросил меня извинить  его
за назойливость и погасить мой долг. Хотя мне и было очень  трудно  выложить
столько наличных денег, но по гордости своей я решил это сделать.  Так  я  и
поступил самым благородным манером после того, как он  написал  расписку;  к
тому же, - добавил я с презрительным видом, - он, должно быть, решил, что  я
у  него  долго  не  заживусь.  А  тут  же  стоял  Стрэп  и,  зная   о   моих
обстоятельствах,  украдкой  ломал  руки,  кусал  губы  и  от  отчаяния  весь
пожелтел.
     Как бы мое тщеславие ни заставляло меня напускать на себя  безразличный
вид, я был ошеломлен требованием хозяина  и,  удовлетворив  его,  тотчас  же
поспешил к своим сотрапезникам с целью  облегчить  мои  заботы  беседой  или
утопить их в вине.
     После обеда компания провела время в кофейне, а  оттуда  отправилась  в
таверну, где, вместо того чтобы разделить  общее  веселье,  я  погрузился  в
печаль, видя, как все они веселятся, подобно грешной душе  в  аду  при  виде
небес. Тщетно пил я стакан за стаканом! Вино потеряло свою власть надо  мной
и не только не поднимало упавшего моего духа, но даже не могло склонить меня
ко сну.
     Бентер, единственно близкий мой приятель (не  считая  Стрэпа),  заметил
мое состояние и, когда мы поднялись из-за стола, укорил  за  малодушие,  так
как я-де падаю духом от любого разочарования, виновником которого может быть
такой плут, как Стратуел. Я ответил ему, что не понимаю,  почему  мне  будет
легче, если Стратуел плут, и  объяснил,  что  мое  теперешнее  горе  вызвано
отнюдь не упомянутым им  разочарованием,  но  той  ничтожной  суммой  денег,
которой я располагаю, не достигающей и двух гиней.
     Тут он вскричал:
     - Пс-с-с! И другой причины нет?!
     Затем он стал убеждать меня, что в столице есть  тысяча  способов  жить
вовсе без денег, как живет,  к  примеру,  он  сам  уже  много  лет,  целиком
полагаясь на свой ум. Я выразил  искреннее  желание  познакомиться  с  этими
способами, и, больше меня ни в чем не попрекая, он предложил  мне  следовать
за ним.
     Он повел меня в дом на площади Ковент-Гарден,  куда  мы  вошли,  отдали
свои шпаги мрачному парню, стоявшему у лестницы, и поднялись на второй этаж,
где я увидел множество людей, окружавших два игорных стола, на которых  было
навалено золото и серебро.
     Мой  вожатый  сообщил,  что  это  дом  почтенного  шотландского  лорда,
который, пользуясь привилегией пэра, открыл игорное заведение и на доходы  с
него живет весьма богато.
     Потом он объяснил мне разницу  между  "крупными"  и  "мелкими",  описал
первых как старых мошенников, а вторых как дурачков, и посоветовал  попытать
счастье у стола с  серебром,  ставя  по  кроне.  Прежде  чем  на  что-нибудь
решиться, я стал рассматривать всю компанию пристальней,  и  она  показалась
мне сборищем таких отъявленных плутов, что при виде их я пришел в ужас. Свое
изумление  я  поведал  Бентеру,  шепнувшему  мне  на  ухо,  что  большинство
присутствующих  состоит  из  пройдох,  разбойников  с   большой   дороги   и
ремесленных  учеников,  присвоивших  деньги  своих  хозяев  и  от   отчаяния
пытающихся в этом доме покрыть свою растрату.
     Такое  сообщение  не  весьма  вдохновило  меня  рисковать  частью  моей
скромной наличности, но в  конце  концов  мне  надоели  настояния  приятеля,
убеждавшего, что мне ничто не угрожает, ибо хозяин  заведения  держит  людей
для наведения порядка, и я решил рискнуть одним шиллингом, который через час
дал мне выигрыш в тридцать шиллингов.
     Я удостоверился к этому времени в чистой игре и, вдохновленный успехом,
уже не нуждался в уговорах продолжать игру. Я одолжил  Бентеру  (у  которого
редко бывали монеты в кармане) гинею, которую он отнес  на  "золотой"  стол,
где потерял в один момент. Он был бы непрочь взять взаймы еще  гинею,  но  я
остался глух ко всем его доводам, и он с досадой удалился.
     Тем временем мой выигрыш достиг шести гиней, и  в  соответствии  с  ним
вырастало мое желание выиграть еще и еще. Поэтому я перешел к другому столу,
стал ставить по полгинеи при каждой сдаче.  Фортуна  все  еще  была  ко  мне
благосклонна, и я превратился в "крупного", в  каковом  качестве  оставался,
пока  не  наступил  белый  день,  когда  я  подсчитал,  что   после   многих
превратностей теперь у меня в кармане полтораста гиней.
     Полагая, что пришло время удалиться с добычей, я задал вопрос, не хочет
ли кто-нибудь занять мое место, и хотел встать,  в  ответ  на  что  сидевший
против меня старый гасконец, у которого я немного выиграл, вскочил с яростью
и закричал:
     -  Restez,  foutre,  restez!  II  faut  donner  moi   mon   ra-vanchio!
{Останьтесь,  чорт  возьми,  останьтесь!  Надо  дать  мне  реванш!  (франц.)
искажено).} В это же время еврей, сидевший с ним рядом,  намекнул,  будто  я
больше обязан моей ловкости, чем фортуне, и что он-де видел, как  я  слишком
часто вытирал стол, который кое-где казался ему жирным.
     Такой намек  вызвал  крики  возмущения,  направленные  против  меня,  в
особенности у проигравших, которые, ругаясь и проклиная, угрожали  задержать
меня как шулера, если я не соглашусь уладить дело, возвратив  большую  часть
выигрыша.
     Правду сказать, мне было не по себе от этих обвинений, но  я  заявил  о
своей невиновности, стал угрожать, в свою очередь, преследованием  еврея  за
клевету и смело предложил передать все дело на рассмотрение любому  судье  в
Вестминстере. Но они знали себя слишком хорошо, чтобы открывать свои  имена,
и, убедившись, что меня нельзя заставить угрозами пойти на уступки, почли за
благо не настаивать на обвинении и очистили для меня  проход,  чтобы  я  мог
уйти.
     Однако я не встал из-за стола раньше,  чем  израелит  не  отказался  от
слов, сказанных мне в поношение, и не попросил у ме