ают в каюте, рядом с капитанской, каковое обстоятельство, равно  как  и
другие  распоряжения  капитана,  порождают   у   судового   экипажа   весьма
неблагоприятное мнение о командире - По приказу адмирала, я оставлен в Вест-
Индии и назначен помощником лекаря  на  корвет  "Ящерица",  где  возобновляю
знакомство с лекарем, который обходится со мной весьма любезно - Я схожу  на
берег,  продаю  увольнительный  билет,  покупаю  необходимые  вещи   и,   по
возвращении  на  корабль,  с  удивлением  вижу  Крэмпли,  который   назначен
лейтенантом корвета - Мы отправляемся в  плаванье  -  Захватываем  приз,  на
котором я прибываю в порт Моран,  находясь  под  начальством  моего  бывшего
сотрапезника, с коим живу в добром согласии.

     Он все еще  воспевал  хвалу  капитану,  когда  я  получил  распоряжение
почиститься и явиться в капитанскую каюту, что я и  не  замедлил  исполнить,
надушившись розовой водой из аптекарского шкафчика. Когда я вошел  в  каюту,
мне было приказано стоять у двери, пока капитан Уифл будет разглядывать меня
издали в подзорную трубу. Удовлетворив таким манером один свой орган чувств,
он  приказал  мне  приближаться  медленно,  дабы  его  нос   мог   привыкать
постепенно, прежде чем претерпит сильное раздражение.  Посему  я  подошел  к
нему с величайшей  осторожностью  и  столь  успешно,  что  ему  угодно  было
заметить:
     - Гм .. это создание можно выносить.
     Он лежал, развалившись с томным видом на кушетке, а голову  поддерживал
ему камердинер, время от времени подносивший к его носу флакон с нюхательной
солью.
     - Вержет, - сказал он пискляво, - как  ты  думаешь,  этот  негодяй  (он
подразумевал меня) не причинит мне вреда? Могу я доверить ему руку?
     - Я думаю, большой польза прибудет вашей чести от потеря немного крови,
шестное слово, - отвечал камердинер. - А молодой шеловек имеет quelque chose
от bonne mine {Довольно приятную наружность (франц).}.
     - В таком случае, - сказал его господин, - я, пожалуй, должен пойти  на
риск.
     Затем он обратился ко мне:
     - Случалось ли тебе пускать кровь кому-нибудь, кроме скотов? Но к  чему
тебя спрашивать, ведь ты все равно ответишь самой гнусной ложью!
     - Скотов, сэр? - повторил я, оттягивая  его  перчатку,  чтобы  пощупать
пульс - Я никогда не вожусь со скотами.
     - Чорт побери' Что ты делаешь? - закричал он. -  Хочешь  вывихнуть  мне
кисть? Будь ты проклят! У меня рука онемела до самого  плеча!  Да  смилуется
надо мной небо! Неужели я должен погибнуть  от  рук  дикарей?  Несчастный  я
человек, почему прибыл я на корабль без моего собственного  лекаря,  мистера
Симпера?
     Я попросил извинения за столь грубое обхождение с ним и очень осторожно
перевязал ему руку шелковым  жгутом.  Пока  я  нащупывал  вену,  он  пожелал
узнать, сколько крови намерен я выпустить, а когда я ответил  -  "Не  больше
двенадцати унций", -  он  привскочил  вне  себя  от  ужаса  и  приказал  мне
удалиться, с проклятьями утверждая, что я покушаюсь на его жизнь.  Вержет  с
трудом успокоил его, открыл бюро, достал весы с маленькой кружечкой на одной
из чаш и, вручив их мне, сообщил, что за  один  прием  капитану  никогда  не
выпускают больше одной унции  и  трех  драхм.  Пока  я  готовился  к  такому
значительному кровопусканию, в каюту вошел молодой человек в ярком  костюме,
с очень нежным цветом лица и томной улыбкой  на  устах,  которая,  казалось,
стала для него привычной благодаря постоянному притворству. Едва увидав его,
капитан быстро поднялся и бросился в его объятия, восклицая:
     - О, мой милый Симпер! Я в крайнем расстройстве! Я был предан, напуган,
убит по небрежности моих слуг, допустивших,  чтобы  какоето  животное,  мул,
медведь застиг меня врасплох и довел до конвульсий зловонным табачным дымом!
     Симпер, который, как обнаружил я к тому времени, был  обязан  искусству
своим прекрасным цветом лица, принял вид кроткий и сострадательный и, заявив
в нежных выражениях о своем  огорчении,  посетовал  на  прискорбный  случай,
который довел капитана до такого состояния; затем,  пощупав  пациенту  пульс
через перчатку, заявил, что болезнь его чисто нервическая и несколько капель
бобровой струи и опия принесут ему больше  пользы,  чем  кровопускание,  ибо
утишат чрезмерное душевное возбуждение и приостановят брожение желчи. Я  был
послан  приготовить  это  лекарство,  которое  накапали  в   стакан   белого
испанского вина с горячим молоком и пряностями;  затем  капитана  уложили  в
постель, и дан был приказ офицерам на шканцах запретить кому бы то  ни  было
ходить по палубе над его каютой.
     Пока капитан почивал, доктор сидел возле него; он стал столь  необходим
капитану, что для него отвели каюту, смежную  с  парадной,  где  спал  Уифл,
чтобы он был под рукой, если бы что-нибудь  случилось  ночью.  На  следующий
день наш командир, благополучно оправившись от своего недуга, отдал  приказ,
чтобы никто из лейтенантов не  появлялся  на  палубе  без  парика,  шпаги  и
гофрированной рубашки, а мичманы и другие младшие офицеры не показывались  в
клетчатых рубашках или в  грязном  белье.  Он  запретил  также  всем,  кроме
Симпера и своих слуг, входить в парадную каюту, не  испросив  предварительно
позволения. Эти странные правила отнюдь не расположили в его пользу  команду
корабля, но, наоборот,  предоставили  удобный  случай  заинтересоваться  его
репутацией и обвинить его в таких сношениях с лекарем, о  коих  не  подобает
упоминать.
     Через две-три недели наш  корабль  получил  приказ  об  отплытии,  и  я
возымел надежду увидеть в скором времени свою родину, когда на  борт  явился
хирург адмирала и, вызвав Моргана и меня  на  шканцы,  сообщил  нам,  что  в
Вест-Индии наблюдается большой  недостаток  в  лекарях,  что  ему  приказано
задерживать по одному помощнику с  каждого  крупного  корабля,  уходящего  в
Англию, и что он предлагает нам договориться между собою в течение ближайших
суток о том, кто из нас останется. Мы были ошеломлены этим  предложением  и,
не говоря ни слова, таращили друг на друга глаза;  наконец  валлиец  нарушил
молчание  и  вызвался  остаться  в  Вест-Индии  при  условии,  если  адмирал
немедленно назначит его лекарем. Но в ответ он услыхал, что главных  лекарей
достаточно и он должен удовлетвориться должностью помощника, пока не получит
повышения в положенный срок. Тогда Морган наотрез отказался покинуть  судно,
на которое был назначен комиссарами  военно-морского  флота,  а  джентльмен,
также без обиняков сказал, что если мы не порешим этого дела  до  утра,  ему
придется бросить жребий, и пусть Морган полагается на свое счастье.
     Когда я воскресил в памяти невзгоды, перенесенные мною в Англии, где  у
меня  не  было  друзей,  которые  бы  позаботились  о  моих  интересах   или
содействовали моему повышению по службе во  флоте,  и  когда  поразмыслил  о
недостаче лекарей в Вест-Индии и о нездоровом климате,  чуть  ли  не  каждый
день сокращающем их число, я невольно подумал, что меня ждет более верный  и
быстрый успех, если я останусь там, где был, вместо того, чтобы вернуться  в
Европу. Посему я решил любезно  подчиниться,  и  на  следующий  день,  когда
джентльмен предложил нам бросить жребий, я сказал Моргану, что  ему  незачем
беспокоиться, так как я готов добровольно исполнить  желание  адмирала.  Мое
откровенное заявление вызвало похвалу джентльмена, который заверил меня, что
мне не придется сожалеть о таком решении. И в самом деле, он сдержал слово и
в тот же день добыл приказ о назначении меня  помощником  лекаря  на  корвет
"Ящерица", тем самым поставив меня на равную ногу с любым первым  помощником
во флоте.
     Получив увольнительный билет, я  спустил  свой  сундучок  и  постель  в
лежавший у борта каноэ, пожал руку моему верному другу сержанту  и  славному
Джеку Рэтлину и, проливая слезы, распрощался с Морганом после того,  как  мы
обменялись на память друг о друге пуговицами с рукавов. Предъявив  приказ  о
моем новом назначении капитану "Ящерицы", я осведомился о докторе и,  увидав
его, тотчас признал в нем одного из тех молодых людей, с  которыми  попал  в
арестный дом во время кутежа с Джексоном, о чем рассказывал ранее. Он принял
меня весьма учтиво, а когда я напомнил ему о нашем знакомстве, то  он  очень
обрадовался встрече со мной и устроил меня столоваться в  хорошей  компании,
состоявшей из канонира и первого помощника капитана.
     Больных на борту не было, и я получил  разрешение  сойти  на  следующий
день на берег с канониром, который познакомил меня с одним евреем,  купившим
увольнительный билет с сорокапроцентной скидкой. Приобретя  необходимые  мне
вещи, я вернулся вечером на корабль и,  к  своему  удивлению,  увидел  моего
старого недруга Крэмпли, разгуливающего по палубе. Хотя я и не страшился его
вражды, но его появление меня взволновало, и я поделился  своими  мыслями  с
лекарем, мистером Томлинсом, который сказал мне, что Крэмпли, имея друзей  в
свите адмирала, получил патент и назначение лейтенантом на корвет "Ящерица";
мистер Томлинс посоветовал мне,  раз  Крэмпли  теперь  выше  меня  по  чину,
оказывать ему уважение, иначе он найдет тысячу способов  вредить  мне.  Этот
совет был горькой микстурой для  меня,  которого  гордость  и  злоба  лишали
всякой возможности подчиниться или хотя бы примириться с  негодяем,  столько
раз обходившимся со мной столь бесчеловечно. Однако я решил иметь с ним  как
можно меньше дела и снискать, по мере сил, расположение остальных  офицеров,
чье дружелюбие могло бы послужить бастионом, защищающим меня от его злобы.
     Меньше чем через неделю мы отправились в плаванье и вышли на  ветер  от
восточного конца острова, где нам посчастливилось захватить испанский  барк,
с его призом, английским кораблем, шедшим в  Бристоль  и  две  недели  назад
покинувшим Ямайку без конвоя.  Всех  пленников,  которые  были  здоровы,  мы
высадили на северном побережье острова, на призы были переведены  английские
матросы, а командование барком поручено моему приятелю, помощнику  капитана,
с приказом  отвести  суда  в  порт  Моран  и  оставаться  там  до  окончания
крейсирования "Ящерицы", после чего она должна была зайти в тот же  порт  на
обратном пути в Порт Ройял. Вместе с ним меня послали оказать помощь раненым
испанцам, а также англичанам - всего их было шестнадцать человек, - и  иметь
попечение о них  на  берегу,  наняв  какой-нибудь  дом  под  госпиталь.  Это
назначение доставило  мне  большое  удовольствие,  ибо  на  некоторое  время
избавляло меня от наглых выходок Крэмпли, чья закоренелая злоба ко  мне  уже
два или три раза давала о себе знать с той поры, как он стал лейтенантом.
     Помощник капитана, который и лицом и  нравом  очень  походил  на  моего
дядю, обходился со мной на борту приза весьма любезно и доверительно  и,  не
считая других услуг,  подарил  мне  тесак  с  серебряной  рукояткой  и  пару
пистолетов в серебряной же оправе, доставшиеся ему при дележе захваченной  у
неприятеля добычи. Мы благополучно  прибыли  в  Моран  и,  сойдя  на  берег,
случайно нашли пустой склад и сняли его для  раненых,  которых  и  перенесли
туда на следующий день вместе с постелями и прочими необходимыми  вещами,  а
из команды корабля были выделены четыре матроса,  чтобы  ходить  за  ними  и
исполнять мои приказания.


ГЛАВА XXXVI

     Странное  происшествие,  последствия  которого  приносят  мне   большую
радость - Крэмплb клевещет на  меня  капитану,  но  его  злые  козни  терпят
поражение благодаря добропорядочности лекаря и его расположению ко мне -  Мы
возвращаемся в Порт Ройял - Наш капитан получает командование более  крупным
кораблем, и в преемники ему назначается старик.  -  Повышение  Брэйла  -  Мы
получаем приказ отплыть в Англию

     Когда все мои больные начали поправляться,  мой  товарищ  и  начальник,
которого звали Брэйл, взял меня с собой в  дом  своего  знакомого,  богатого
плантатора, где мы отменно провели время и вечером собрались возвращаться на
корабль. Пройдя при лунном свете около мили, мы увидели  ехавшего  вслед  за
нами всадника, который, поровнявшись с нами, пожелал нам  доброго  вечера  и
спросил, куда мы идем. Голос, едва только я услышал его, показался мне очень
знакомым, и, несмотря на мою рассудительность и  твердость  воли,  волосы  у
меня  стали  дыбом,  и  я  начал  отчаянно  дрожать,  что  было  неправильно
истолковано Брэйлом, посоветовавшим мне не пугаться.
     Я ответил, что он не понимает причины моего волнения, и, обратившись  к
всаднику, сказал.
     - Услышав ваш голос, я мог бы поклясться, что вы  -  мой  добрый  друг,
если бы только я не был уверен в его смерти
     В ответ на это обращение незнакомец, после некоторого молчания, сказал:
     - Немало голосов похожи один на другой, так же как и лиц. Но,  скажите,
как звали вашего друга?
     Я назвал и вкратце поведал ему о печальной судьбе Томсона, а  при  этом
вздыхал и даже всплакнул.
     Воцарилось  молчание,  длившееся  несколько  минут,  а  затем  разговор
перешел на различные предметы и не  прерывался,  пока  мы  не  добрались  до
какого-то дома, неподалеку от дороги, где всадник спешился и с  таким  пылом
стал просить нас войти с ним в дом и распить чашу пунша,  что  мы  не  могли
отказаться. Но если меня  встревожил  его  голос,  то  каково  же  было  мое
изумление, когда я обнаружил при свете, что передо мной оплакиваемый друг!
     Увидев мое крайнее смятение,  он  заключил  меня  в  объятия  и  омочил
слезами мое лицо. Ошеломленный, я не сразу обрел  способность  соображать  и
еще дольше не мог заговорить. Я мог только обнимать его  в  свою  очередь  и
вместе с ним предаваться радости, а славный Брэйл, растроганный этой сценой,
плакал, как и мы, и разделял наше счастье, обнимая нас обоих и  прыгая,  как
безумный, по комнате. Наконец ко мне вернулся дар речи, и я вскричал:
     Возможно ли это! Вы - мой друг Томсон? Увы, конечно,  это  не  так!  Он
утонул. Все это я вижу во сне! С большим трудом удалось  ему  убедить  меня,
что он  самый  Томсон,  которого  я  оплакивал,  и,  упросив  меня  сесть  и
успокоиться,  он  обещал  рассказать  о  своем  неожиданном  исчезновении  с
"Грома", а также объяснить, каким  образом  он  находится  теперь  в  стране
живых. Сие он мог выполнить не раньше,  чем  я  выпил  стакан  пунша,  чтобы
собраться с духом, и тут он сообщил нам, что, приняв решение  оборвать  свою
жалкую жизнь, он ночью, когда корабль был в пути, отправился на нос,  откуда
спустился возможно тише в море, глубоко нырнул и тогда-то стал  раскаиваться
в содеянном: плавая очень хорошо, он держался на поверхности в надежде,  что
его выловит какое-нибудь судно; пребывая таком положении, он увидел  большой
корабль и стал просить, чтобы тот взял его, но в ответ услышал, что судно  и
так плохо идет и не хочет терять время  на  остановку;  однако  ему  бросили
старый ящик и пообещали, его подберет какое-нибудь судно,  идущее  вслед  за
ними. Но в течение трех часов ни одно судно  не  появлялось  ни  в  пределах
видимости, ни на расстоянии окрика, это время он был один посреди океана без
всякой поддержки и опоры, кроме нескольких жалких досок. Наконец он  заметил
шедший  на  него  небольшой  шлюп,  который  он  начал  призывать,   и   ему
посчастливилось, что его услышали, и спущенная лодка избавила  его  от  этой
мрачной водной пустыни.
     - Как только меня  подняли  на  борт,  -  продолжал  он,  -  я  потерял
сознание, а очнулся в постели, услаждаемый сильнейшим ароматом лука и  сыра,
почему я сразу решил, что лежу на своей собственной койке рядом  со  славным
Морганом, а все происшедшее - только сон. Затем я  узнал,  что  нахожусь  на
борту шхуны из Род Айленда *, которая идет на Ямайку с грузом гусей, свиней,
лука и сыра, и что шкипера ее зовут Робертсон, а он шотландец, в котором я с
первого взгляда узнал своего старого школьного приятеля.  Когда  я  открылся
ему он был очень  удивлен  и  обрадован  и  просил  меня  поведать  о  беде,
случившейся со мной, от чего я воздержался, так как его взгляды на  религию,
как мне известно, были весьма строгими и суровыми; потому  я  удовлетворился
тем, что сообщил, будто я случайно упал за борт, но, не колеблясь, рассказал
о своем незавидном положении и о решении никогда не возвращаться на  военный
корабль "Гром". Хоть он и не разделял моего мнения на этот счет, зная, что я
должен потерять всю мою одежду  и  все  следуемое  мне  жалованье,  если  не
вернусь к исполнению служебных обязанностей,  однако,  когда  я  описал  ему
адскую жизнь, какую я вел под тиранической  властью  Оукема  и  Макшейна,  и
другие мои злоключения, и упомянул обиняком о своем недовольстве  поведением
моих  товарищей,   несогласном   с   религией   и   о   отсутствии   истинно
пресвитерианского евангельского учения, Робертсон изменил  свое  суждение  и
ревностно  и  пылко  стал  заклинать  меня,  чтобы  я  даже  не  помышлял  о
преуспеянии  в  военно-морском  флоте,  и,  желая  показать,  сколь   близко
принимает он к сердцу мои интересы, поручился позаботиться обо мне  так  или
иначе, прежде чем покинет Ямайку. Это обещание  он  исполнил  к  вящей  моей
радости, отрекомендовав меня богатому джентльмену, у которого я с той поры и
живу в качестве лекаря и надсмотрщика на его плантациях. В  настоящее  время
он и его супруга находятся в Кингстоне, так что теперь я хозяин в этом  доме
и от всей души прошу вас располагаться в нем и надеюсь, что вы почтите  меня
своим обществом в течение этой ночи.
     Я не нуждался во вторичном приглашении, но мистера Брэйла, прекрасного,
старательного офицера, нельзя было уговорить, чтобы  он  переночевал  не  на
корабле; он поужинал с нами и, весело осушив стакан,  отправился  на  судно,
находившееся милях в  трех  отсюда,  эскортируемый  двумя  рослыми  неграми,
которым Томсон приказал проводить его. Никогда  два  друга  не  получали  от
беседы большего удовольствия, чем мы в эти оставшиеся часы. Я рассказал  ему
о подробностях нашего нападения на Картахену, о чем он слышал, но далеко  не
столь подробно, а он поведал мне обо всех самых незначительных случаях своей
жизни, имевших место с той поры, как мы расстались.
     Он убеждал  меня,  что  с  большим  трудом  мог  противостоять  желанию
отправиться в Порт Ройял для свидания с Морганом и со  мной,  о  которых  он
ровно ничего не слышал со дня нашей разлуки, но его удерживал страх, что его
задержат как дезертира. Он сказал мне, что, услышав в темноте мой голос,  он
был почти столь же поражен, как я, когда увидел его  позже,  и  с  дружеской
откровенностью открыл свою любовь к единственной дочери того джентльмена,  у
которого он жил; по его описаниям, она была весьма  привлекательной  молодой
леди и не отвергала его ухаживаний, а родители ее весьма благоволили к нему,
и он надеялся получить их согласие на  брак,  который  сразу  обеспечит  ему
независимое положение. Я поздравил его с доброй фортуной,  которая,  как  он
сказал, никогда не заставит его забыть своих  друзей,  и  к  утру  мы  легли
спать.
     Днем он проводил меня: на корабль, где мистер Брэйл угостил его обедом,
и мы провели день вместе, а к вечеру он  покинул  нас,  подарив  мне  десять
пистолей * как скромный знак его привязанности ко мне. Коротко говоря,  пока
мы стояли здесь, мы встречались с ним ежедневно и  вместе  столовались;  при
этом он всегда угощал меня домашней птицей, свежей  говядиной,  апельсинами,
лимонами, ананасами, мадерой и превосходным ромом; и эти  десять  дней  были
самыми приятными в моей жизни.
     Наконец прибыла "Ящерица"; поскольку  все  мои  больные  были  годны  к
военной службе, мне вместе с ними приказано было явиться на корабль,  где  я
узнал от мистера Томлинса, что между ним и лейтенантом  произошла  размолвка
из-за меня, что злобный негодяй воспользовавшись моим отсутствием,  нашептал
капитану тысячи скандальных историй обо мне, утверждая, между прочим,  будто
я однажды был сослан на