власти,   основанной   на
подчинении ему подобных.
     Солдат  был  весьма  обижен  вольностями,  какие  я  позволил  себе  по
отношению и его королю, которые, по его словам,  простительны  только  из-за
моего невежества. Он утверждал, что особы государей священны и их не  должно
осквернять осуждение подданных, которых верность обязывает подчиняться любым
приказаниям монарха, не выражая при этом никаких сомнений или  недовольства:
он дал мне совет бороться с  такими  мятежными  взглядами,  впитанными  мною
среди англичан, которые столь известны  всему  миру  дерзким  обращением  со
своим королем, что сие даже вошло в пословицу.
     В защиту своих соотечественников я повторил все  доводы,  какие  обычно
приводят для доказательства того, что каждый человек  обладает  естественным
правом быть свободным; что верность и покровительство должны быть взаимными;
что, когда взаимные узы порваны тиранией короля,  он  несет  ответственность
перед народом за разрыв договора и отвечает перед законом и что те восстания
англичан, каковые заклеймены рабами неограниченных государей кличкой мятежа,
являются славными попытками спасти свою независимость, на которую люди имеют
право со дня рождения, от алчных когтей честолюбия, захватившего власть.
     Француз, задетый весьма малым моим уважением к королю, потерял терпение
и выругал меня так, что спокойствие духа  мне  изменило,  и  я  сжал  кулак,
намереваясь заехать ему в ухо. Догадавшись о моем намерении, он  отскочил  и
потребовал  вступить  с  ним  в  переговоры;  в  ответ  на  это  я   сдержал
негодование, и он сказал мне,  что  француз  никогда  не  прощает  удара,  а
посему, если мне жизнь не надоела, я  поступлю  правильно,  избавив  его  от
оскорбления,  и  окажу  ему  честь,  скрестив  с  ним  шпаги,  как  подобает
джентльмену.
     Я последовал его совету  и  отправился  вместе  с  ним  на  близлежащую
поляну, где был пристыжен жалкой фигурой  противника,  маленького  дрожащего
создания, отягченного годами и слепого на один глаз. Но  скоро  я  убедился,
что глупо судить по внешнему виду; на втором выпаде он ранил  меня  в  кисть
руки и немедленно - обезоружил так внезапно, что я подумал, не  вывихнул  ли
он мне сустав. Я был не только смущен, но и пришел в ярость,  в  особенности
потому, что мой противник воспользовался  своим  успехом  отнюдь  не  с  той
умеренностью, какой можно было ждать: он потребовал, чтобы я просил прощения
за оскорбление, нанесенное ему и его королю.
     На такое требование я никак не мог согласиться и сказал  ему,  что  эти
условия неблагородны и ни один джентльмен на его месте не должен их ставить,
а я, в моем положении, не должен их принимать, и что, если он настаивает  на
своих неблагородных требованиях, то я в свою очередь требую  сатисфакции  на
мушкетах, когда наши силы сравняются куда больше, чем в поединке на  шпагах,
которыми, по-видимому, он владеет столь мастерски.


ГЛАВА XLIV
     Ради отмщения я изучаю искусство  фехтования.  -  Мы  присоединяемся  к
маршалу герцогу де Ноайль. - Вместе с  союзниками  завязываем  сражение  при
Деттингене и обращаемся в бегство - Поведение при этом французских солдат. -
Я старательно ищу нового столкновения со старым  гасконцем  и  на  этот  раз
одерживаю над ним победу. - Наш полк отводят на зимние квартиры в Реймс, где
я нахожу своего друга Стрэпа. - Мы узнаем друг друга.  -  Ом  снабжает  меня
деньгами и добивается моего увольнения - Мы совершаем путешествие  в  Париж,
затем через Фландрию отправляемся в Лондон, куда благополучно и прибываем.

     Он был смущен этой декларацией, ничего  не  ответил,  но  отправился  к
пляшущим и поведал им о своей победе, весьма похваляясь и с прикрасами; а  я
поднял свою шпагу и вернулся к себе, где осмотрел  рану,  которая  оказалась
пустячной.
     В тот же день барабанщик-ирландец, прослышав о моей неудаче, явился  ко
мне и, посетовав на военное счастье, сообщил, что он большой мастер  драться
на шпагах и в очень короткий срок обучит меня этому благородному  искусству,
чтобы я смог наказать старого гасконца за его обидную похвальбу на мой счет.
Сию  дружескую  услугу,  по  его  словам,   он   окажет   мне   как   своему
соотечественнику, хотя позже я узнал, что истинной причиной  его  готовности
являлось не что иное, как ревность, вызванная связью его жены с французом, а
он не хотел объявлять о своей обиде.
     Как бы то ни было, я принял это предложение и столь старательно  усвоил
его уроки, что скоро почел себя равным по силе моему победителю.
     Тем временем мы продолжали итти  вперед  и  подошли  к  лагерю  маршала
Ноайля вечером накануне битвы при Деттингене.
     Несмотря на перенесенные нами тяготы, полк наш был включен в число  тех
полков, которым приказано было на следующий день переправиться  через  реку,
под командованием герцога  де  Граммона,  и  занять  узкое  дефиле,  которым
союзники либо должны были пройти, к большой своей  невыгоде,  либо  остаться
там, где они были, и погибнуть от недостатка провианта, если  они  не  решат
сдаться на милость противника. О том, что они претерпевали,  будучи  заперты
таким манером, это не моя задача рассказывать.  Я  должен  только  заметить,
что, когда мы заняли наш участок,  я  услышал,  как  один  старый  офицер  в
разговоре с другим выражал удивление поведением лорда  Стэра,  который  имел
репутацию хорошего генерала.
     В настоящее время выясняется, что сию  знатную  особу  оттеснили  и  он
действовал не по своей воле, а потому нельзя возлагать на него вину, ибо  он
выразил свое порицание маневру, вследствие которого  вся  армия  подверглась
крайней опасности. Но провидение или судьба  сотворили  чудо  в  их  пользу,
распорядившись, чтобы герцог  де  Граммон  покинул  свою  выгодную  позицию,
прошел через дефиле  и  атаковал  англичан,  которые  выстроились  в  боевом
порядке на равнине и так сурово с нами обошлись, что, потеряв немало  людей,
мы без церемонии повернули спины и  так  стремительно  побежали,  что  много
сотен солдат погибло в реке только в результате паники и  сумятицы.  А  ведь
наши враги были столь благородны, что совсем не преследовали нас, и если  бы
страх не был нам помехой, мы могли бы отступить  осмотрительно  и  в  полном
порядке. Но, несмотря  на  милосердие  короля  Великобритании,  который  вел
войска союзников  лично  *  и,  несомненно,  остановил  резню,  наши  потери
достигли пяти тысяч, среди  которых  было  немало  отличных  офицеров.  Наша
неудача открыла проход врагу к Ганау, куда он немедленно  двинулся,  оставив
раненых и больных на попечение французов, которые на следующий  день  заняли
поле битвы, похоронили убитых, а с оставшимися в живых обошлись человечно.
     Это обстоятельство  весьма  утешило  нас,  позволив  нам  провозгласить
победу; и никогда дух французской нации не проявил себя более  заметно,  чем
теперь, в бахвальстве храбростью и великодушием. Каждый (судя по его словам)
совершил подвиги, затмившие деяния героев древности. Один сравнивал себя  со
львом,   который   спокойно    ретировался,    оставив    своих    трусливых
преследователей,  державшихся  в  отдалении  и   раздражавших   его   своими
дротиками. Другой уподоблял себя медведю, который отступает лицом  к  врагу,
не осмеливающемуся на него напасть; третий заявлял претензию на нрав  оленя,
который, придя в ярость, бросается на  собак  и  не  подпускает  их  к  себе
близко.
     Не было ни одного рядового, который собственноручно,  только  благодаря
своей удали, не разбил бы целый взвод солдат или не  обратил  бы  в  бегство
целый эскадрон,  а  исхудалый  гасконец  превозносил  свои  подвиги  превыше
подвигов Геркулеса или Карла Великого. Все это время я не давал воли чувству
обиды, вызванному моим поражением в нашем столкновении,  но  теперь,  когда,
мне казалось, мое обучение закончилось успешно, я искал повода  восстановить
свою  честь  и   стал   превозносить   доблесть   англичан   со   всяческими
преувеличениями, какие только мог придумать,  и  в  таком  же  духе  порицал
малодушие французов, сравнивая их с зайцами, улепетывающими от борзых, или с
мышами,  спасающимися  от  кошек,  и  тут  же  язвительно  хвалил  быстроту,
обнаруженную гасконцем во время бегства, которая, принимая во  внимание  его
возраст и немощи, удивила меня, по моим словам.
     Он был задет за живое этой насмешкой и с негодованием угрожающим  тоном
предложил мне подумать лучше о себе, а также вспомнить, как он проучил  меня
за мою дерзость, ибо он не всегда намерен щадить негодяя, употребляющего  во
зло его доброту.
     На это замечание я ответил пинком в зад,  от  которого  он  опрокинулся
наземь. С удивительным проворством он вскочил, выхватил свою шпагу и ринулся
с бешенством на меня. Кое-кто попытался вмешаться, но, когда он  заявил  им,
что  это  дело  чести,  они  ретировались  и  предоставили  нам   продолжать
единоборство. Я выдержал его натиск, потерпев незначительный ущерб, а именно
получил легкую царапину в правое плечо, а затем, увидев, что гасконец  почти
выдохся, напал на него с короткой дистанции и вышиб у  него  из  рук  шпагу.
Одержав таким образом победу, я потребовал, чтобы он просил о даровании  ему
жизни, а он пожал плечами, подняв  их  до  ушей,  развел  руками,  собрал  в
складки кожу на лбу и над бровями и опустил углы рта таким  манером,  что  я
едва мог удержаться от смеха при  виде  такой  комически  уродливой  фигуры.
Однако, дабы проучить его за тщеславие, которое без меры  торжествовало  над
моим несчастьем, я погрузил его шпагу до рукоятки в нечто (это  были  отнюдь
не цветочки), лежавшее, курясь, на равнине, и затем спокойно, не обращая  на
него внимания, присоединился к остальным солдатам.
     Ничего  более  важного  не  предпринималось  обеими  армиями  до  конца
кампании, по окончании которой англичане отошли в  Нидерланды;  часть  нашей
армии была отведена во французскую Фландрию, а наш полк получил приказ  итти
на зимние квартиры в Шампань. Судьба привела гренадерскую роту, в которую  я
теперь входил, расположиться в Реймсе, где я был лишен самого  необходимого.
Моего жалованья - пять су в день, - недостаточного для  удовлетворения  моих
насущных нужд, едва хватало для того, чтобы влачить жалкое  существование  и
помешать душе расстаться с телом; голодом и тяжелой службой я доведен был до
такого же истощения, что и мои товарищи; из моего белья вместо трех  сносных
рубашек, коими я располагал, у меня  осталось  только  две  пары  рукавов  и
воротников, самые рубашки давно уже были превращены в гетры; и все же я  был
снабжен лучше, чем любой солдат в полку.
     В такой крайности я написал моему дяде в Англию, хотя  не  возлагал  на
него надежд по причинам,  упомянутым  выше,  и  обратился  к  моему  старому
спасительному  средству  -  терпению,  утешавшему  меня  так   же,   как   и
обольстительные картины, порожденные живым воображением, которое никогда  не
покидало меня в беде.
     Однажды, когда я  стоял  часовым  у  входа  в  дом  генерала,  к  двери
приблизился какой-то знатный джентльмен, в сопровождении другого, одетого  в
траур, которому сказал расставаясь:
     - Вы можете рассчитывать на мою помощь.
     Это заверение  было  встречено  низким  поклоном  спутника,  одетого  в
черное, который, уходя, повернул ко мне лицо, и тут я  узнал  старого  моего
друга, столь привязанного ко мне, - Стрэпа.
     Я был так изумлен,  что  лишился  дара  речи,  и  прежде  чем  я  успел
опомниться, он исчез, не обратив на  меня  внимания.  Впрочем,  если  бы  он
остался, едва ли я решился  бы  его  приветствовать,  ибо,  хотя  я  и  знал
прекрасно черты его лица, я не был вполне уверен во всем его  облике,  столь
разительно изменившемся к лучшему с той поры, как мы расстались  в  Лондоне,
да к тому же я не понимал, как  он  мог  появиться  в  обличье  джентльмена,
которым, пока я знал его, у него не было тщеславного желания стать.
     Но это дело было слишком для меня важным, чтобы я пренебрег дальнейшими
розысками, и я спросил привратника,  знает  ли  он  джентльмена,  с  которым
разговаривал маркиз. Швейцарец сказал мне, что его зовут мсье д'Эстрап,  что
он был камердинером английского джентльмена, недавно умершего, и что  маркиз
весьма уважает его за верность господину, бывшему близким другом сей знатной
особы. Для меня не было ничего приятней, чем эти  сведения,  рассеявшие  все
сомнения о личности моего друга, нашедшего способ офранцузить свое  имя  так
же, как и обхождение, с той поры, что мы расстались.
     Как только меня сменили с поста,  я  поспешил  туда,  где  он  жил,  по
указанию швейцарца; мне повезло, и я застал его дома. Чтобы удивить его  еще
больше, я скрыл свое имя и цель прихода и просил слугу только передать  мсье
д'Эстрапу, будто я хотел бы побеседовать с ним полчасика. Стрэпа  смутило  и
даже испугало это известие, когда он узнал, что явился солдат.  Хотя  он  не
чувствовал за собой никакой вины, но ему пришли на память все страшные слухи
о Бастилии, и прошло немало времени, прежде чем он  решился  сказать  слуге,
чтобы меня провели наверх.
     Когда я вошел в его комнату, он ответил на мой  поклон  очень  любезно,
пытаясь за нарочитой вежливостью  скрыть  страх,  проявившийся  в  бледности
лица, растерянном взгляде и в дрожании конечностей. Меня позабавил его ужас,
который еще возрос, когда я сказал ему по-французски, что  у  меня  есть  до
него частное дело, и попросил выслушать меня наедине. Он отослал лакея, и  я
на том же языке спросил, зовут ли его Эстрап, на что он ответил запинаясь: -
Именно так. Чем могу служить?
     - Вы француз? - спросил я.
     - Я не имел чести родиться французом, но питаю бесконечное  уважение  к
этой стране, - ответствовал он.
     Тогда я выразил желание, чтобы он оказал мне честь и взглянул на  меня;
вглядевшись в меня, он отшатнулся и вскричал по-английски:
     - О Иисусе! Не может этого быть! Нет, это невозможно!
     Засмеявшись, я сказал:
     - Мне кажется, вы в достаточной мере джентльмен, чтобы признать  вашего
друга в несчастье.
     Услышав эти слова, сказанные на родном его языке, он в восторге кинулся
ко мне, повис у меня на шее, исцеловал меня от уха до  уха  и  заревел,  как
школьник, которого высекли. Затем,  озирая  мой  наряд,  он  заорал  во  всю
глотку:
     - О бог мой!  До  чего  же  я  дожил!  Самый  лучший  мой  друг  служит
пехотинцем во французской армии! Почему вы согласились, чтобы я вас покинул?
Но нет! Я знаю причину - вы добыли себе  более  важных  друзей  и  стыдились
знакомства со мной. Ах! Господи, помоги нам! Хотя я  и  близорук,  но  я  не
слеп. И хотя я не жаловался, но почувствовал обиду и потому-то отправился за
границу, куда глаза глядят. Надо сказать, что мне повезло, и потому я прощаю
вам, и да простит вам господь бог! О боже, боже! Так вот до чего дошло!
     Я был задет этими обвинениями, которые, хотя  и  были  справедливы,  но
показались мне не вполне своевременными, и я сказал ему довольно резко,  что
он мог бы подождать более благоприятного момента, чтобы сообщать мне о своих
подозрениях, основательны они или нет - это другой вопрос... А теперь дело в
том, хочет он или не хочет оказать мне помощь.
     - Хочет! - повторил он с большим чувством. -  Вы  знаете  меня  слишком
хорошо, чтобы не сомневаться, не задавая никаких вопросов, что  и  я  и  все
принадлежащее мне находится в вашем распоряжении. А покуда вы пообедаете  со
мной, и я вам расскажу кой о чем, что доставит вам удовольствие.
     Затем, сжимая мою руку, он сказал:
     - Сердце мое обливается кровью, когда я вижу на вас этот наряд!
     Я поблагодарил его за приглашение, которое, как я сказал, не может быть
неприятно тому, кто за последние семь месяцев ни разу не едал прилично, но у
меня есть другая просьба, и я прошу ее  удовлетворить  до  обеда,  а  именно
одолжить мне рубашку, ибо хотя в течение многих недель я был лишен  таковой,
но моя кожа все еще не может привыкнуть к ее  отсутствию.  Он  посмотрел  на
меня с жалостью и едва поверил этому заявлению, но  я  расстегнул  мундир  и
показал ему голое тело, и это обстоятельство  так  потрясло  добросердечного
Стрэпа, что он, прослезившись, ринулся к комоду  и,  вытащив  стопку  белья,
презентовал мне превосходную гофрированную  рубаху  голландского  полотна  и
батистовый галстук, уверяя меня, что у него к  моим  услугам  есть  еще  три
дюжины.
     Восхищенный этим прекрасным известием, я в один момент освоился с ним и
в благодарность заключил в объятия моего благодетеля, выразив  свою  крайнюю
радость по поводу того,  что  его  не  испортила  удача,  которая  редко  не
развращает сердца. Он заказал на обед суп с говядиной, две  жареные  курицы,
спаржу, между блюдами угощал бисквитом и бургундским, а после  обеда  просил
меня удовлетворить его страстное желание и поведать  обо  всех  подробностях
моей жизни со времени его отъезда из Лондона. Желание его я выполнил,  начав
с приключения, в котором участвовал Гауки, и рассказал обо всех событиях,  в
которых я был замешан, с того самого дня вплоть до этого часа. Мой друг  был
сильно потрясен описываемыми мною  событиями.  Од  вскакивал  от  изумления,
краснел от негодования,  широко  разевал  рот  от  любопытства,  смеялся  от
радости, дрожал от страха и плакал от горя по мере  того,  как  превратности
моей жизни внушали ему то одно, то другое чувство; а когда мой  рассказ  был
кончен, он выразил свое удивление по поводу услышанного  им,  возведя  глаза
горе и воздев руки и заявив при этом, что, хотя я молод, но  пострадал  куда
больше, чем святые мученики.
     После обеда я в свою очередь пожелал узнать подробности его скитаний, и
он в кратких словах сообщил, что прожил год  в  Париже  со  своим  хозяином,
досконально изучившим за это время язык, а также все  светские  развлечения,
после чего они отправились в путешествие по Франции и  Голландии,  во  время
коего им не повезло, так как они встретили трех своих  соотечественников;  в
компании с ними его хозяин предался таким излишествам, что  его  конституция
была потрясена и он захворал чахоткой и,  по  совету  врачей,  отправился  в
Монпелье дышать чистым воздухом, где и  поправил  через  шесть  недель  свое
здоровье в такой мере, что вернулся в Реймс, повидимому, в  добром  здравии;
но он не прожил там и месяца, как стал слабеть и через десять  дней  умер  к
невыразимой скорби всех, кто знал его, и в особенности Стрэпа, бывшего с ним
отменно счастливым и столь угодившего своему господину, что тот на  смертном
одре  порекомендовал  его  некоторым  знатным  персонам  за  старательность,
трезвость, преданность и оставил ему по завещанию носильное платье,  золотые
часы, шпагу, кольца, наличные деньги и всю движимость, которая была при  нем
во Франции, на сумму до трехсот фунтов.
     - Которые, - продолжал Стрэп, - да будет мне свидетелем и бог и люди, -
я уступаю в полное ваше распоряжение! Вот мои ключи, возьмите их, умоляю,  и
да принесут они вам радость!
     В голове у меня помутилось от такого внезапного поворота  судьбы,  и  я
едва мог поверить, что все это происходит наяву; я решительно  отказался  от
такого щедрого подарка друга и напомнил ему, что я солдат; тут он вскочил  и
вскричал:
     - Правильно! Ну, мы добьемся увольнения!  Я  могу  обратиться  к  одной
знатной особе, которая окажет мне эту милость.
     Мы обсудили этот план и решили, что мсье д'Эстрап  явится  на  утренний
прием к маркизу и расскажет ему о случайной встрече  с  братом,  служащим  в
Пикардийском полку рядовым, которого он не видел в  течение  многих  лет,  и
попросит маркиза помочь его увольнению из полка. Затем, услаждаясь  бутылкой
доброго бургундского, мы провели вечер, строя всяческие планы на  будущее  в
случае, если мне повезет и я добьюсь увольнения. Дело было в том,  чтобы  на
оставленное Стрэпу наследство всю жизнь прожить спокойно,  -  задача  весьма
трудная и при обычном  способе  расход