аппетитом и угостил друзей бутылкой вина, возымевшего желанный  эффект,  еще
более развеселив моего сотоварища по заключению и подняв дух Стрэпа, который
начал говорить о моем несчастье с некоторым легкомыслием.
     После обеда Джексон оставил нас поговорить о наших делах;  я  предложил
Стрэпу уложить все наши вещи и перевезти их в какую-нибудь дешевую комнатку,
которую ему надлежит снять для себя поблизости от Маршелси после  того,  как
он расплатится за мое помещение, для чего я дал ему денег. Я  советовал  ему
также держать в тайне мою беду и говорить моему квартирохозяину и всем,  кто
будет его расспрашивать, что я  уехал  на  несколько  недель  в  деревню;  я
приказал ему заходить через день к Бентеру, дабы узнать, нет  ли  письма  от
Нарциссы, переданного через Фримена, и  во  что  бы  то  ни  стало  оставить
указание о своем местожительстве для моего дяди в  Уэппинге,  чтобы  тот  по
прибытии своем мог меня найти.
     Когда Стрэп удалился исполнять эти поручения (которые, кстати  сказать,
он выполнил точно в тот же вечер), я почувствовал, что мое  новое  положение
не по мне, и, боясь своих  мыслей,  искал  прибежища  у  Джексона,  который,
посулив угостить лекцией о вкусе, повел меня  в  "общее"  отделение,  где  я
увидел сборище оборванных, жалких существ. Мы пробыли там  несколько  минут,
как вдруг появилась фигура, завернутая в грязное одеяло, перепоясанное двумя
связанными вместе тесемками разного цвета; у вошедшего была черная борода, а
на голове огромный лохматый коричневый парик, который, казалось,  стащили  с
головы какого-нибудь вороньего пугала. Это привидение,  весьма  торжественно
выступая, отвесило  глубокий  поклон  присутствующим,  выразившим  ему  свое
удовольствие общим приветствием:
     - Добро пожаловать, доктор!
     Тогда он повернулся к нам и приветствовал Джексона  особо,  после  чего
мой приятель представил его мне как мистера  Мелопойна.  По  окончании  этой
церемонии  он  вступил  в  круг  заключенных,  обступивших  его,  и   трижды
откашлялся, прочищая горло, а затем, к моему  крайнему  изумлению,  произнес
выразительным голосом очень изящную и искусную речь о разнице между талантом
и вкусом,  уснащая  ее  жестами  и  украшая  цитатами  из  сочинений  лучших
писателей, древних и современных.
     Окончив свою речь,  длившуюся  добрый  час,  он  снова  отвесил  поклон
слушателям, из коих ни один (как мне сказали) не понял  ни  одной  фразы  из
того, что он говорил. Однако они  выразили  ему  свое  уважение  и  почтение
добровольными взносами, которые достигали, по словам Джексона каждую  неделю
восемнадцати пенсов.  Это  небольшое  вспомоществование,  а  также  скромные
подарки,  получаемые  им  за  разрешение  спорных  дел  между  заключенными,
позволяли  ему  не  умереть  с  голоду   и   разгуливать   в   вышеописанном
фантастическом наряде.
     Я узнал также, что он превосходный поэт и сочинил трагедию, которая, по
отзывам тех, кто ее знал, имела большие достоинства; узнал я также, что  его
ученость безгранична, его нравственные правила безукоризненны, а  скромность
непобедима. Такая  личность  не  могла  не  привлечь  моего  внимания;  я  с
нетерпением ждал знакомства с ним и просил Джексона пригласить его  ко  мне,
чтобы провести с ним вечер.
     Мое желание исполнилось; он почтил нас своим присутствием и, заметив  в
разговоре мое горячее пристрастие к belles lettres,  показал  себя  с  самой
лучшей стороны, рассуждая об этом предмете, после чего я выразил  сильнейшее
желание видеть его произведения. Он и в этом отношении пошел мне  навстречу,
обещая на следующий день принести свою трагедию, а покуда познакомил меня  с
отдельными произведениями, которые внушили мне весьма благоприятное мнение о
его поэтическом  таланте.  Среди  его  сочинений  особенно  мне  понравились
элегии,  написанные  в  подражание  Тибуллу  *,  одну  из  которых  я  прошу
разрешения  предложить  вниманию  читателя  как  образец  его  философии   и
дарования:

                   Где вы теперь, надежды и мечты?
                   О, дай, Монимия, душе уснуть!
                   Давно мой взор приворожила ты,
                   Но с той поры тоска изгрызла грудь

                   Любовник трепетный, туда лети,
                   Где наслажденья час тебя зовет,
                   И торопись красотку привести
                   На бал иль в розами увитый грот.

                   А мне уж не скитаться по лугам,
                   Где пастушки играют сонму дев,
                   И не блуждать по рощам и лесам,
                   Куда влечет меня под сень дерев!

                   Найду часовню или мрачный дом,
                   Где свечи в залах синий свет прольют,
                   Где плющ на стенах, плесень над окном
                   И призраки росу ночную пьют.

                   Вот там в союзе с горестной судьбой
                   Влачить один я буду дни в слезах,
                   Пока, простясь с любовью, на покой
                   Я не уйду, рассыпавшись во прах.

                   А ты, Монимия, ужели ты
                   Не окропишь мой верный прах слезой?
                   И не возложишь на него цветы,
                   Чтоб легче стал мне камень гробовой?

     Меня  удивительно  растрогала  эта  патетическая  жалоба,  которая  так
соответствовала моим собственным любовным страданиям,  что  я  связывал  имя
Нарциссы  с  именем  Монимии,  и  вызвала  во  мне   такие   меланхолические
предчувствия, что я не мог успокоиться и прибег к  бутылке,  даровавшей  мне
глубокий сон, которым я не  смог  бы  насладиться  иным  путем.  То  ли  эти
впечатления вызвали другие меланхолические мысли, то ли моя  стойкость  была
вся истрачена в борьбе с унынием в первый день пребывания в тюрьме  -  я  не
могу решить, но я в ужасе пробудился от столь страшных видений, что пришел в
отчаяние; и, правду говоря, читатель должен признать, что  у  меня  не  было
оснований поздравлять себя, когда я обдумывал свое положение.
     Эти мрачные опасения прервал приход Стрэпа, вернувшего мне  спокойствие
своим сообщением о том, что он поступил на  службу  цырюльником  с  поденной
платой, благодаря чему  он  сможет  не  только  освободить  меня  от  лишних
издержек, но и отложить некоторую сумму  мне  на  жизнь,  когда  мои  деньги
придут к концу, если, конечно, я не буду освобожден из тюрьмы раньше.


ГЛАВА LXII

     Я читаю трагедию Мелопойна  и  составляю  себе  высокое  мнение  о  его
дарованиях. - Он повествует о своих приключениях.

     Пока мы завтракали вместе, я  рассказал  ему  о  личности  и  положении
поэта, который в эту минуту вошел со своей трагедией и,  полагая,  будто  мы
заняты  делами,  не  согласился  остаться  с  нами  и,   вручив   мне   свое
произведение,  удалился.  Мягкое  сердце  моего  друга  растаяло  при   виде
джентльмена и христианина (эти два слова внушали ему  глубокое  уважение)  в
такой нищете, и он с охотой согласился на мое предложение  приодеть  его  из
наших излишков; это дело он взял на себя и немедленно  отправился  приводить
его в исполнение.
     Как только он ушел, я  запер  дверь,  приступил  к  чтению  трагедии  и
дочитал ее  до  конца  с  великим  удовольствием,  немало  дивясь  поведению
отвергших ее директоров. Фабула, по моему разумению, была умело придумана  и
непринужденно развивалась; происшествия  были  интересны,  действующие  лица
хорошо друг другу противостояли, изображались натурально и  с  присущими  им
чертами, слог был поэтический, живой и  правильный;  драматические  единства
соблюдались весьма тщательно; завязка была последовательна  и  увлекательна,
перипетии неожиданны,  а  развязка  трогательна.  Коротко  говоря,  я  судил
произведение по законам Аристотеля  и  Горация  и  не  нашел  в  нем  ничего
противоречивого, если не считать кое-каких лишних прикрас, но это возражение
было  устранено,  к  полному  моему  удовлетворению,  цитатой  из  "Поэтики"
Аристотеля, оповещающей о том, что наименее занимательные части поэмы должны
быть приподняты и возвеличены прелестями и выразительностью слога.
     Я был восхищен дарованием автора  и  охвачен  неудержимым  любопытством
узнать все повороты фортуны, столь не соответствующие  его  достоинствам.  В
эту минуту вернулся Стрэп с увязанной в узел одеждой, которую я  и  отправил
Мелопойну в знак моего уважения, и  просил  его  почтить  меня  и  отобедать
вместе. Он принял и мой подарок и мое приглашение, и не прошло получаса, как
появился в пристойном костюме,  который  изменил  его  облик  весьма  в  его
пользу. По лицу его я заметил, что его сердце преисполнилось благодарностью,
и постарался предупредить его излияния, попросив прощения за вольность, мною
допущенную; он ничего не сказал в ответ, но с видом, выражающим  глубочайшее
почтение и уважение, поклонился до земли, и слезы брызнули у него  из  глаз.
Растроганный таким проявлением душевного благородства, я перевел разговор на
другой предмет и расхвалил его произведение,  которое,  по  моим  уверениям,
доставило мне  превеликое  удовольствие.  Мое  одобрение  осчастливило  его;
подали обед и, когда пришел Джексон,  я  попросил  разрешения,  чтобы  Стрэп
обедал вместе с нами,  предварительно  сообщив  им,  что  этому  человеку  я
бесконечно обязан. С большой готовностью они отозвались на мою просьбу, и мы
пообедали все вместе, в полном согласии и ко всеобщему удовольствию.
     По окончании обеда я высказал свое удивление по  поводу  того,  что  на
трагедию мистера Мелопойна не  обратили  внимания,  и  пожелал  узнать,  как
обошлись с ним директора театров, коим, как было мне известно  от  Джексона,
он предлагал свою трагедию без всякого успеха.
     - Мало занимательны  события  моей  жизни,  -  сказал  он,  -  и  я  не
сомневаюсь, что рассказ не вознаградит вас  за  ваше  внимание,  но  раз  вы
имеете охоту послушать, я почитаю своим долгом исполнить ваше желание.
     Мой отец,  помощник  приходского  священника  в  провинции,  был  лишен
возможности,  вследствие  скудости   своих   средств,   содержать   меня   в
университете, а потому взял на себя заботу о моем образовании и занимался им
так усердно и старательно, что я не имел оснований  сожалеть  об  отсутствии
университетских учителей. Стремясь определить мои природные наклонности,  он
рано открыл у меня  вкус  к  поэзии  и  посоветовал  близко  ознакомиться  с
классиками,  при  изучении  которых  помогал  мне  с  отеческим  рвением   и
обнаруживал незаурядные познания. Когда он нашел, что  я  достаточно  изучил
древних, он обратил мое внимание на лучших современных  авторов,  не  только
английских, но французских и итальянских, и в особенности настаивал на  том,
чтобы я в совершенстве овладел родным языком.
     Примерно в восемнадцать лет у меня возник честолюбивый замысел сочинить
какое-нибудь значительное произведение, и, с одобрения моего отца, я задумал
писать трагедию, которую вы теперь прочли. Но, прежде чем я  сочинил  четыре
акта, мой добрый родитель умер и оставил мою мать и меня  в  крайней  нужде.
Один близкий родственник, сочувствуя нашему бедственному  положению,  принял
нас в свою семью, где я и закончил свою трагедию, а вскоре после  этого  моя
мать покинула сей мир.  Когда  улеглась  скорбь,  вызванная  этим  горестным
событием, я сказал родственнику - он был фермером,  -  что  теперь  я  отдал
последний долг родительнице и ничто не привязывает меня больше к  провинции,
а потому я решил отправиться в Лондон и предложить мою пьесу театру,  где  я
завоюю славу и богатство, в чем я не сомневался, а  буде  это  случится,  не
забуду о своих друзьях и благодетелях.  Родственник  пришел  в  восторг  при
мысли об ожидавшей меня фортуне и охотно дал денег, чтобы снарядить  меня  в
путь.
     И вот я занял место в фургоне и прибыл в столицу, где снял  комнату  на
чердаке, собираясь жить по возможности очень скромно, покуда не узнаю,  чего
мне ждать от директора, которому намеревался предложить мою  пьесу;  хотя  я
отнюдь не сомневался в  хорошем  приеме,  полагая,  что  владелец  театра  *
возьмет трагедию с такою же охотой, с  какой  я  ее  готов  отдать,  но  мне
неизвестно было, не связан ли он уже обещанием, данным какому-нибудь другому
автору, а это обстоятельство, разумеется, отсрочило бы мой успех. Вот почему
я решил не медлить с моим предложением и в тот же день  посетить  одного  из
директоров. С этой целью я осведомился у моего квартирного хозяина, не знает
ли он,  где  живет  один  из  директоров  театров  или  же  они  оба  *.  Он
полюбопытствовал узнать о моем деле и, так как показался мне очень  честным,
благожелательным человеком (он торговал сальными свечами), я сообщил  ему  о
своем намерении. В ответ он сказал,  что  мне  надлежит  приступить  к  делу
совсем по-иному, что получить  доступ  к  директору  не  так  легко,  как  я
воображаю,  и  что  если  я  передам   мое   произведение   без   подобающей
рекомендации, тысяча шансов против одного, что на него не  обратят  никакого
внимания.
     - Послушайтесь моего совета, - продолжал он, - и все уладится. Один  из
владельцев такой же добрый католик, как и я,  и  ходит  к  тому  же  патеру,
который исповедует  меня.  Я  вас  познакомлю  с  этим  добрым  священником,
ученейшим человеком, и если он одобрит вашу пьесу, его  рекомендация  весьма
повлияет на мистера Саппла и склонит его поставить ее на сцене.
     Мне пришелся по вкусу  придуманный  им  способ,  и  я  был  представлен
патеру, который, прочитав трагедию, соизволил выразить свое  одобрение  и  в
особенности похвалил меня за то, что я избегаю в ней  всяких  рассуждений  о
религии. Он обещал воздействовать в мою  пользу  на  своего  духовного  сына
Саппла и в тот же день узнать, когда мне следует явиться к  нему  с  пьесой.
Взятое на себя обязательство он выполнил и на следующее утро известил  меня,
что  рассказал  о  моем  деле  директору,  и  теперь  мне  остается   только
отправиться к нему утром и назвать имя патера, после чего я буду  немедленно
принят. Я последовал этому совету и,  получив  нужные  указания,  тотчас  же
пошел к дому мистера Саппла и постучал в ворота, в  которых  была  посредине
калитка с железной решеткой. Слуга сначала обозрел меня сквозь эту  решетку,
а затем осведомился, что мне нужно. Я сказал ему, что имею  дело  к  мистеру
Сапплу, а пришел я от мистера О'Варниша.  Он  снова  окинул  меня  взглядом,
потом удалился и, вернувшись через несколько минут, объявил, что его  хозяин
занят и видеть его нельзя.
     Я был огорчен неудачей, но пришел к убеждению, что мистер Саппл не знал
о цели моего посещения, чем и объясняется такой прием. Желая избежать  новых
подобных же препятствий,  я  попросил  мистера  О'Варниша  в  следующий  раз
сопутствовать мне. Он исполнил мою просьбу, и я  был  немедленно  допущен  к
директору, принявшему меня весьма учтиво и обещавшему прочесть мою пьесу при
первом удобном случае. Я снова зашел к нему через две  недели,  как  он  мне
назначил, но его не оказалось дома; я  вернулся  неделю  спустя,  но  бедный
джентльмен был тяжко болен; я снова явился через две недели, но он,  по  его
уверениям, был столь отягощен делами, что еще не имел  возможности  дочитать
пьесу до конца, однако не преминет это сделать при первом удобном случае.  В
то же время он заметил, что прочитанное им было весьма  занимательно.  Этими
словами я утешался еще две-три недели, по прошествии которых вновь  предстал
перед его калиткой, был допущен к нему и застал его  прикованным  к  постели
подагрой. Когда я вошел в спальню, он поднял на меня усталый взор и сказал:
     -  Мистер  Мелопойн,  я  искренно  сокрушаюсь   о   печальном   случае,
происшедшем во время моей болезни. Мой старший сын, найдя вашу  рукопись  на
столе в столовой, где я обычно ее читал, отнес ее в кухню и там  оставил,  а
нерадивая стряпуха, полагая, что она никому  не  нужна,  сожгла  все,  кроме
нескольких листов, опаливая кур на вертеле. Но, я надеюсь,  беда  поправима,
так как, несомненно, у вас есть несколько копий.
     Уверяю вас, добрый мой друг, мистер Рэндом, я был глубоко потрясен этим
известием, но добродушный джентльмен казался крайне опечаленным моей  бедой,
а потому я скрыл свое огорчение и сказал ему, что хотя у меня нет  ни  одной
копии, но я могу вернуть утраченное, восстановив  всю  трагедию  по  памяти,
которая была у меня превосходной. Вы и вообразить не можете, как обрадовался
мистер Саппл, услыхав такие слова! Он просил меня, не мешкая,  приняться  за
работу и старательно обдумать и припомнить каждую фразу, прежде чем  занести
ее на бумагу, чтобы в точности воспроизвести читанную им трагедию.
     Поощренный таким наказом, явно свидетельствующим  о  том,  сколь  велик
егоинтерес к этому делу, я напрягал память, не щадил сил  и  за  три  недели
восстановил точно всю пьесу в первоначальном ее виде, и она была вручена ему
добрым моим другом, отцом О'Варнишем, который сообщил мне на следующий день,
что мистер Саппл бегло ознакомится с ней, чтобы убедиться, сходна ли  она  с
первой, и затем даст окончательный ответ. Для просмотра  я  предоставил  ему
неделю, а по прошествии этого срока попросил аудиенции у директора в  чаянии
увидеть в ближайшее время мою трагедию поставленной на сцене. Но увы!  Сезон
театральных представлений незаметно пришел к концу; директор  объяснил  мне,
что, если мою пьесу станут  сейчас  репетировать,  она  не  будет  готова  к
постановке раньше конца марта, когда начнутся  вечера  бенефисов,  а,  стало
быть, это может повредить интересам  актеров,  с  которыми  мне  не  следует
поступать неучтиво.
     Я поневоле должен был согласиться с такими доводами, разумеется, вполне
правильными, и отложить исполнение моей пьесы до  следующего  сезона,  когда
фортуна, как он надеялся, будет более благосклонна ко мне. Однако  для  меня
это было жестоким разочарованием: к тому  времени  я  начал  нуждаться  и  в
деньгах и в самых необходимых вещах, так как, возлагая  упования  на  театр,
стал расточительным и мои расходы поглотили  почти  всю  сумму,  привезенную
мною в Лондон. Право же, мне следовало бы устыдиться  таких  поступков,  так
как  при  разумной  бережливости  моих  средств  хватило  бы  на   приличное
существование в течение целого года. Может быть, вы удивитесь,  если  я  вам
скажу, что истратил за полгода десять гиней и ни на фартинг меньше;  но  как
подумаешь  о  соблазнах  этого  огромного  города  для  молодого   человека,
склонного к утехам, как склонен  был  я,  то  изумление  рассеется  или,  по
крайней мере, будет не столь сильным.
     Причиной огорчения было не только мое собственное положение. Я  написал
об оказанном мне радушном приеме своему  родственнику,  фермеру,  и  заверил
его, что деньги, которыми он  по  доброте  своей  снабдил  меня,  будут  ему
возвращены примерно  в  конце  февраля,  а  теперь  я  не  имею  возможности
выполнить обещание. Однако иного средства, кроме терпенья, не оставалось.  Я
обратился к моему  квартирному  хозяину,  весьма  добросердечному  человеку,
откровенно рассказал ему о своей беде и  попросил  совета,  какой  план  мне
измыслить для своего пропитания. Он охотно согласился потолковать об этом со
своим духовником и предложил мне жить и столоваться у него, пока фортуна  не
поможет мне расплатиться с ним.
     Узнав  о  моей  нужде,  мистер  О'Варниш  предложил  представить   меня
редактору еженедельной газеты, который (в чем он  не  сомневался)  даст  мне
работу, если  найдет  меня  в  достаточной  мере  подготовленным;  но  после
расспросов я узнал, что цель этой газеты - сеять разногласия в  государстве,
и потому принес извинения и отказался от участия в ней. Тогда он посоветовал
мне  написать  какое-нибудь  поэтическое  произведение,  которое  я  мог  бы
предложить книгопродавцам за приличное вознаграждение,  и  вдобавок  создать
себе имя, что не преминуло бы завоевать мне друзей, и в будущем