сезоне  моя
трагедия появилась бы при  самых  благоприятных  условиях,  благодаря  своей
занимательности и поддержке влиятельных особ.
     Я пришел в восхищение от таких видов на будущее и, наслышавшись о  том,
каких друзей приобрел мистер Поп своими пасторалями *, принялся за такого же
рода  работу  и  меньше  чем  через  полтора  месяца  сочинил   столько   же
буколических стихотворений, которые тотчас понес  известному  книготорговцу,
предложившему оставить их для прочтения и обещавшему дать  ответ  через  два
дня. На третий день я явился, и он вернул мне мои стихи, сказав, что они  не
подходят, и подсластил свой отказ упоминанием о нескольких прекрасных, умных
строчках.
     Удрученный неудачей, объяснявшейся, как узнал я от  мистера  О'Варниша,
отзывом какого-то автора, постоянного советчика этого торговца, я  обратился
к  другому  книгопродавцу,  который  сказал  мне,   что   город   переполнен
пасторалями, и посоветовал, если я намерен извлечь пользу из своих талантов,
писать что-нибудь сатирическое или непристойное вроде "Петля",  "Протекающий
сосуд" и т. п. А ведь это был человек уже в  летах,  носил  солидный  парик,
походил на сенатора и аккуратно посещал церковь. Как бы там ни было, но я  с
презрением отказался стать  продажным  писакой  и  понес  свои  сочинения  к
третьему книгопродавцу, который заявил, что поэзия ему  вовсе  не  нужна,  и
осведомился, нет ли у меня сочинения в  эпистолярной  форме  о  какой-нибудь
исторической тайне, или тома приключений вроде приключений Робинзона Крузо и
полковника Джека, или  сборника  загадок,  предназначенного  для  увеселения
колоний. Не имея для него ровно ничего подходящего, я обратился еще к одному
торговцу, но столь же  безуспешно;  в  конце  концов,  мне  кажется,  я  был
отвергнут всеми книгопродавцами.
     Затем меня уговорили предложить свои услуги в качестве переводчика, и я
явился к некоему лицу,  у  которого,  как  было  мне  сказано,  состояло  на
жалованье немало переводчиков. Он заявил мне, что у него уже есть  на  руках
великое множество переводных сочинений, с которыми он не знает, что  делать,
после сего он заметил, что переводы ровно ничего не стоят и в  этой  отрасли
литературы подвизается огромное количество шотландцев, и спросил, сколько  я
желаю получить за лист перевода  латинских  классиков  на  английский  язык.
Опасаясь продать себя слишком дешево,  я  решил  назначить  высокую  цену  и
потребовал полгинеи за каждый лист.
     - Полгинеи! - возопил он, вытаращил на меня  глаза,  потом  помолчал  и
сказал, что в настоящее время у него нет надобности в моих услугах.
     Я догадался о своем  промахе,  решил  загладить  его  и  уменьшил  цену
наполовину, после чего он снова вытаращил глаза и  заявил,  что  у  него  на
руках уйма готовых переводов. Я предложил свои услуги другим, нигде не нашел
работы и оказался в очень плачевном  положении,  когда  меня  осенила  мысль
одарить плодами моего таланта издателей баллад ценой в полпенни, равно как и
других, выпускающих подобные произведения,  которыми  торгуют  в  разнос  на
улице.
     С этой целью я обратился  к  одному  из  самых  известных  и  горластых
представителей этого племени, который направил меня к особе, угощавшей в  то
время джином и хлебом с сыром толпу продавцов баллад; он  пригласил  меня  в
заднюю комнатку, чистенько прибранную, где я выразил желание вступить в ряды
его писателей, а он спросил, в какой отрасли литературы я подвизаюсь.
     Узнав о моей склонности к поэзии, он выразил удовлетворение и  сообщил,
что один из его поэтов сошел с ума и попал в  Бедлам,  а  другой  одурел  от
пьянства и потому уже несколько недель он  не  мог  издать  ничего  путного.
Когда я предложил заключить договор,  он  ответил,  что  покупает  всегда  с
условием  платить  авторам  в  зависимости  от  того  как  идет  продажа  их
произведений.
     Он установил мне плату, смею уверить, не очень выгодную для  меня,  дал
мне сюжет для баллады, которую я должен  был  написать  за  два  часа,  и  я
удалился к себе на чердак выполнять его распоряжение Случайно тема  пришлась
мне по душе, я в назначенный срок закончил красивую оду и понес ему,  крепко
надеясь на одобрение и на доход.
     Он прочел во мгновение ока и, к моему крайнему изумлению,  сказал,  что
баллада  не  подойдет;  правда,  он  признал,  что  почерк  у  меня   хорош,
грамматических ошибок нет, но язык слишком выспренний  и  совсем  непригоден
для вкуса и понимания покупателей. Я обещал исправить эту ошибку и в полчаса
переделал  мой  слог,  чтобы  угодить  вкусу   простонародья;   он   одобрил
исправления и внушил мне надежду на преуспеяние в будущем, хотя  и  заметил,
что  моему  произведению  очень  недостает  замысловатых  словечек,  которые
нравятся толпе. Однако, чтобы подбодрить меня, он покрыл расходы на бумагу и
печать, и, если память мне не изменяет, мое произведение принесло мне дохода
четыре с половиной пенса.
     С того дня я стал старательно изучать нравы  Граб-стрит  *  и  приобрел
такой  опыт,  что  на  мои  сочинения  был  большой  спрос  среди   наиболее
просвещенных носильщиков  портшезов,  ломовых  извозчиков,  кучеров  наемных
карет, лакеев и горничных. Да, я имел удовольствие видеть  мои  произведения
выгравированными и наклеенными как украшения на стенах  пивных  погребков  и
сапожных лавок, и не раз слышал я, как  распевали  их  в  клубах  зажиточных
торговцев, но, как вам известно,  мой  милый  друг,  одним  успехом  сыт  не
будешь.
     На вершине славы я погибал с голоду,  ибо  из  десяти  написанных  мной
песенок хорошо если приходились по вкусу две.
     Вот поэтому я обратился к прозе и как-то, в пасмурную погоду,  выпустил
сочинение с участием призрака, которое  очень  неплохо  кормило  меня  целый
месяц.
     Немало сытных обедов приносил мне какой-нибудь изверг,  похищения  тоже
вполне меня удовлетворяли, но убийство, умело использованное убийство,  было
для меня таким средством, которое никогда не подводило.
     Что я могу сказать еще? Я  был  несчастным  рабом  у  хозяев,  которые,
предупредив  за  минуту,  требовали  снабжать  их  стихами  или  прозой,   в
зависимости от того, что, по их  мнению,  требовалось  в  данный  момент,  и
отнюдь не справлялись  о  моем  желании.  Верьте  моей  искренности,  мистер
Рэндом, мне так досадили и так были ненавистны эти крикуны, что  жить  стало
невмочь.


ГЛАВА LXIII

     Продолжение и конец истории мистера Мелопойна

     Все же мне удалось как-то протянуть  до  начала  зимы,  когда  я  снова
обратился к моему приятелю мистеру Сапплу и встретил весьма любезный прием.
     - Я размышлял о вашем деле, мистер Мелопойн, - сказал он, - и  вот  вам
доказательство того, что я близко принимаю его к сердцу:  я  представлю  вас
молодому нобльмену, моему знакомому, человеку, знающему толк в драматических
произведениях; к тому же он столь влиятельное лицо, что если уж  он  одобрит
вашу пьесу, его покровительство поможет вам преодолеть зависть и невежество,
ибо, уверяю вас, одни только достоинства пьесы не принесут ей успеха. Я  уже
говорил о вашем произведении с лордом Рэттлом, заходите на этих днях ко мне,
и я вам дам рекомендательное письмо к его лордству.
     Я был чувствительно тронут этим знаком дружеского расположения  мистера
Саппла, решил, что мое дело улажено и, вернувшись домой,  рассказал  о  моей
удаче хозяину квартиры, который достал для меня в кредит новый костюм, чтобы
мой внешний вид понравился моему покровителю,
     Не стану докучать вам подробностями; я понес мою трагедию его лордству,
передал вместе с письмом мистера Саопла  через  лакея,  который  по  приказу
своего господина просил меня зайти через  неделю.  Я  так  и  сделал  и  был
допущен к его лордству, который принял меня очень любезно, сказал, что пьесу
прочитал, что в общем она является самым лучшим coup  d'essai  {Первый  опыт
(франц).}, какой он когда-либо читал, и на полях он отметил некоторые места,
какие, по его мнению, следовало бы изменить.
     Я был  в  восторге  от  такого  приема  и  обещал  (всячески  восхваляя
великодушие его лордства) всецело следовать его советам и указаниям.
     - Прекрасно, - сказал он, - внесите  исправления,  какие  я  предлагаю,
перепишите получше и принесите ее как можно скорей, так как я решил, что  ее
надо поставить на сцене этой зимой.
     Могу вас уверить, что я взялся за дело с увлечением, и хотя заметок его
лордства было больше,  чем  я  предполагал,  и  все  они  не  имели  особого
значения, но спорить о пустяках с моим покровителем было  мне  невыгодно,  и
потому не прошло и месяца, как я, по его желанию, исправил пьесу.
     Я снова пришел с рукописью и застал одного из актеров, завтракавшего  с
его лордством, который тотчас же нас познакомил и попросил его прочесть одну
из сцен. Актер исполнил эту просьбу и прочел весьма внятно  и  выразительно,
доставив этим мне большое удовольствие, но ему очень не понравились чуть  ли
не на каждой странице отдельные слова, которые я попытался защитить, но лорд
Рэттл решительно заявил, что актер играет в театре уже двадцать лет и  знает
требования сцены, как никто другой. Я вынужден был уступить, и его  лордство
предложил этому же актеру прочесть всю пьесу  вечером  перед  джентльменами,
которых он пригласит для этой цели.
     На этом чтении я присутствовал, и можете мне поверить,  мой  друг,  мне
никогда во всю мою жизнь не  доводилось  переносить  такую  жестокую  пытку.
Может быть, чтец и был человек честный и  опытный  актер,  но  он  отличался
невежеством и спесью и делал тысячи нелепых возражений, на  которые  мне  не
дано  было  ответить.  Тем  не  менее,  пьесу  в  общем  очень  одобрили,  и
присутствовавшие  на  чтении  джентльмены  -   насколько   я   понял,   люди
состоятельные, - пообещали мне  свое  заступничество  и  поддержку,  а  лорд
Рэттл, уверив меня, что берет на себя роль  заботливой  няньки,  посоветовал
взять  пьесу  и  внести  сделанные  ими  поправки.  Я  поневоле  должен  был
согласиться и выполнил его предписания как можно старательней, но прежде чем
успел переписать все заново, мой добрый приятель мистер Саппл  уступил  свой
патент на театр мистеру  Брейеру,  так  что  пришлось  иметь  дело  с  новым
директором. Лорд Рэттл был немного с ним знаком,  взял  на  себя  хлопоты  и
столь настойчиво рекомендовал мою трагедию, что она была принята.
     Теперь я  полагал,  что  вот-вот  начну  пожинать  плоды  моих  трудов.
Несколько дней я провел в ожидании репетиций и, не  ведая,  почему  их  нет,
обратился к моему достойному покровителю, который стал  оправдывать  мистера
Брейера тем,  что  на  него  обрушилась  куча  дел,  и  посоветовал  мне  не
раздражать своей надоедливостью того, кто обладает исключительным правом  на
постановку пьес. Я строго следовал сему  предостережению  и  испытывал  свое
терпение еще три недели, по истечении которых лорд Рэттл  сообщил  мне,  что
мистер Брейер прочел мою пьесу,  признал  ее  несомненные  достоинства,  но,
обязавшись ранее перед другим автором, не сможет поставить  ее  на  сцене  в
этот сезон; посему, если я отложу ее на следующий, а тем  временем  внесу  в
нее некоторые поправки, указанные мистером Брейером  на  полях  рукописи,  я
могу положиться на его доброжелательность.
     Я был как громом поражен, услышав это неприятное известие, и  некоторое
время не мог вымолвить ни слова. Затем горько пожаловался  на  неискренность
директора, так долго водившего меня за нос, хотя он знал  с  самого  начала,
что не может исполнить мое желание. Но его лордство  побранил  меня  за  эту
вольность, отозвался о мистере Брейере как о человеке достойном  и  приписал
его обхождение  со  мной  забывчивости.  Пожалуй,  с  того  времени  у  меня
появились основания убедиться в его плохой  памяти,  ибо,  несмотря  на  все
доводы  против  такого  предположения,  я  не  позволю  себе  объяснить  его
поведение иначе.
     Лорд Рэттл увидел, как я потрясен этой неудачей.  Он  предложил  помочь
мне передать пьесу в другой театр, на что я охотно согласился,  и  тогда  он
написал рекомендательное письмо мистеру Белловеру, актеру и премьеру мистера
Вэндаля, владельца театра,  и  посоветовал  мне  вручить  ему  трагедию  без
проволочек. Разумеется,  я  поспешил  в  этот  театр,  где  мистер  Белловер
заставил меня прождать в коридоре целый час, пока допустил к себе, и затем с
величественным видом принял от меня пьесу. Он сказал,  что  крайне  занят  в
настоящее время и прочтет ее как только  будет  возможно,  а  меня  попросил
наведаться через неделю.
     Я ушел, немало удивленный надменностью и спесью этого лицедея,  который
обошелся со мной весьма невежливо; мне пришло на ум, что со времени  Софокла
и Еврипида достоинство поэта очень пострадало. Но это был пустяк в сравнении
с тем, что мне еще довелось увидеть. Итак,  мистер  Рэндом,  я  наведался  в
назначенный срок, и мне сказали, будто мистер Белловер занят и не может меня
принять. Через несколько дней я снова пришел, прождал немало  и  удостоился,
наконец, аудиенции только для того, чтобы услышать, что он еще  не  прочитал
пьесу. Рассердившись,  я  не  мог  больше  сдерживаться,  сказал,  что,  мне
кажется,  рекомендация  лорда  Рэттла  заслуживает  большего   уважения,   и
раздраженно потребовал рукопись назад.
     - О! С большим удовольствием! - сказал он театральным тоном.
     Он выдвинул ящик бюро, за которым  сидел,  выхватил  какой-то  сверток,
бросил на стоявший рядом стул и презрительно вымолвил:
     - Вот!
     Я взял сверток, с удивлением увидел какую-то комедию и сказал, что  это
не моя рукопись; в ответ на это он предложил мне другую, которая также  была
не моя! Он подал мне третью, отвергнутую мной по той же  причине.  Тогда  он
вытащил целый ворох рукописей, положил их передо мной и заявил:
     - Вот здесь их семь... Берите любую. А можете взять все...
     Я нашел свою и удалился, пораженный не столько его  грубостью,  сколько
количеством новых пьес,  которые,  как  я  заключил,  ежегодно  предлагаются
театру. Конечно, я пожаловался моему покровителю, который отнесся  ко  всему
отнюдь не с тем негодованием, какого я ожидал,  попрекнул  меня  в  излишней
торопливости и заявил, что я должен считаться с расположением духа  актеров,
если хочу писать для театра.
     - Теперь остается только одно... - сказал он.  -  Придержите  пьесу  до
следующего сезона у мистера Брейера и летом на досуге переделайте ее по  его
указаниям.
     Передо мной была ужасная альтернатива:  либо  проститься  с  надеждами,
связанными с трагедией, которая должна  создать  мне  положение  и  принести
деньги, либо печально ждать восемь долгих месяцев в  чаянии  ее  постановки.
Как бы ни тяжело было это  последнее  испытание,  но  оно  показалось  тогда
предпочтительным, и я вынужден был на него пойти,
     Зачем я стану утомлять вас не очень  важными  подробностями?  Я  терпел
нищету вплоть до того дня, когда кончился мой искус,  а  тогда  я  явился  к
лорду Рэттлу, чтобы напомнить о моем деле,  и  к  великому  моему  огорчению
узнал, что он уже собрался ехать за границу, а - что еще  хуже  для  меня  -
мистер Брейер уехал в провинцию и, стало быть, мой великодушный  покровитель
не имеет возможности лично познакомить  нас,  как  предполагал  раньше;  ему
оставалось только написать директору весьма решительное письмо и напомнить о
его обещании касательно моей пьесы.
     Как только я узнал  о  возвращении  Брейера,  я  отправился  к  нему  с
письмом, но мне сказали, что его нет дома. На следующий день, рано утром,  я
снова пришел, получил тот же ответ, и мне  предложили  назвать  свое  имя  и
сказать о цели посещения. Я так и сделал, вновь пришел на следующий день,  и
слуга мне сообщил, что  его  господина  нет  дома,  хотя  я  видел,  как  он
разглядывал меня из окна, когда я уходил.
     Возмущенный этим открытием, я отправился в ближайшую кофейню и  написал
ему письмо с требованием окончательного  ответа,  а  письмецо  его  лордства
присовокупил к моему; это послание я  отправил  ему  домой  с  привратником,
который возвратился через несколько минут и сообщил, что мистер Брейер будет
рад видеть меня незамедлительно. Я повиновался, и  он  принял  меня,  осыпая
таким градом похвал и извинений, что мое возмущение тотчас же погасло и  мне
даже стало не по себе, когда  сей  достойный  человек  так  огорчился  из-за
ошибки своего слуги, которому, по  его  словам,  он  приказал  отказывать  в
приеме всем, кроме меня. Он заверил меня в самом искреннем почтении к своему
доброму и благородному другу лорду Рэттлу, которому он всегда готов служить,
обещал прочитать пьесу как можно скорей и затем встретиться со мной,  и  тут
же  отдал  распоряжение  пропускать  меня  в  любое  помещение  театра   как
доказательство своего уважения ко мне.
     Я был очень рад этому, так  как  театральные  представления  были  моим
любимейшим развлечением, и можно не сомневаться,  что  я  часто  пользовался
своей привилегией. Поскольку мне дана была возможность бывать за кулисами, я
часто говорил с мистером  Брейером  о  моей  пьесе  и  спрашивал,  когда  он
приступит к репетициям, но он был очень занят, долго не мог прочесть ее, и я
стал уже беспокоиться, что сезон  проходит,  когда  мне  попалось  на  глаза
объявление в газете о постановке на сцене другой новой пьесы,  которая  была
написана, предложена театру, принята и приготовлена в течение трех месяцев.
     Вы легко можете вообразить, как я был огорчен! Признаюсь вам, в  порыве
гнева я заподозрил мистера  Брейера  в  вероломстве  и  очень  был  рад  его
разочарованию в успехе пьесы, дожившей только до третьего  представления,  а
затем, к прискорбию, скончавшейся. Но теперь я придерживаюсь другого  мнения
и склонен приписать его поведение забывчивости или неразумию, - недостаткам,
как вы знаете, прирожденным, вызывающим скорее сострадание, чем осуждение.
     Как раз в это время я познакомился с одной почтенной женщиной, которая,
прослышав о  моей  трагедии,  сказала,  что  она  знакома  с  женой  некоего
джентльмена,  хорошо  известного  некоей  леди,  пользующейся  расположением
некоей  особы,  близкого  друга  графа  Ширвита,  и   что   она   могла   бы
воспользоваться своим влиянием в мою пользу, если я этого пожелаю.
     Этот нобльмен, признанный в стране меценатом, одной своей поддержкой  и
одобрением мог бы заставить всех высоко  оценить  любое  произведение,  и  я
принял с великой  готовностью  предложение  этой  доброй  женщины  в  полной
уверенности,  что  вскоре  мое  положение  станет  прочным  и  мои   желания
исполнятся, если, конечно, мне удастся понравиться его лордству
     Я взял рукопись у  мистера  Брейера  и  вручил  этой  женщине,  которая
действовала успешно, и меньше чем через месяц трагедия  попала  к  графу,  а
спустя несколько недель я с радостью  узнал,  что  он  прочел  ее  и  весьма
одобрил. Взволнованный  этим  сообщением,  я  тешил  себя  надеждой  на  его
помощь,но, не  имея  об  этом  никаких  известий  в  течение  трех  месяцев,
усомнился (да простит мне господь!) в  правдивости  той,  кто  принесла  мне
добрые вести. Ибо мне казалось невозможным,  чтобы  человек  столь  высокого
сана,  знающий,  сколь  трудно  написать  хорошую  трагедию,  и  высоко   ее
оценивший, прочтя ее  и  одобрив,  не  захотел  бы  подружиться  с  автором,
которого он мог бы сделать независимым только одним своим  покровительством.
Но вскоре я убедился, что обидел понапрасну мою приятельницу.
     Надо вам сказать, что  вежливое  обхождение  со  мной  лорда  Рэггла  и
желание его содействовать успеху моей пьесы побудили меня  написать  о  моей
неудаче его лордству; он соблаговолил обратиться с письмом к своему близкому
знакомому, молодому, богатому сквайру, с просьбой оказать мне поддержку и, в
частности, познакомить со знаменитым актером, мистером  Мармозетом,  недавно
появившимся на сцене с удивительн