в любви, чтобы навлечь хоть малейшее подозрение в своекорыстии, и  отказался
от подарка, сказав, что только выполнил свой долг и  не  заслуживаю  никакой
награды. Казалось, она удивилась моему бескорыстию и  залилась  румянцем,  я
также покраснел и, потупив глаза, заикаясь, сказал, что  у  меня  есть  одна
просьба, каковая, если она согласится милостиво  ее  выполнить,  вознаградит
меня полностью за годы страданий.
     Она изменилась в лице при этом вступлении и смущенно ответила, что  моя
рассудительность  помешает  мне  просить  нечто  такое,  в  чем  она  должна
отказать, и предложила мне высказать мое желание. В ответ на это я преклонил
колено и попросил разрешения поцеловать  ее  руку.  Она  тотчас  же,  отведя
взгляд, протянула мне руку. Я запечатлел на ней пламенный поцелуй и, омыв ее
слезами, воскликнул:
     - Дорогая мадам! Я несчастный джентльмен и люблю  вас  до  безумия,  но
скорее умер бы тысячу раз, прежде чем решился на такое  объяснение  в  столь
жалком обличье, если бы не  решил  уступить  суровой  своей  судьбе,  бежать
вашего чарующего присутствия и схоронить мою самонадеянную любовь  в  вечном
молчании!
     С этими словами я встал и удалился, прежде чем она  могла  собраться  с
духом и что-нибудь мне сказать.
     Моей первой заботой  было  пойти  посоветоваться  к  миссис  Сэджли,  с
которой я поддерживал дружеские отношения с той поры, как  покинул  ее  дом.
Добрая  женщина,  узнав   о   моем   положении,   с   искренним   огорчением
посочувствовала мне в моей несчастной судьбе и одобрила мое решение покинуть
эти края, так как ей хорошо был известен дикий нрав моего соперника, который
к этому времени несомненно обдумал план мести.
     - И скажу прямо, - продолжала она, - я не знаю, как вы можете  спастись
от его мщения. Он здесь облечен властью и немедленно отдаст приказ  о  вашем
аресте. Почти все в округе зависят от него или от его друга, и вы не сможете
ни у кого найти убежище. Если он вас арестует, вы попадете в тюрьму, где вам
придется просидеть в тяжелых условиях до  ближайших  ассизов,  а  затем  вас
сошлют на каторгу за покушение на магистрата.
     В то время как она предупреждала меня об опасности, послышался  стук  в
дверь, повергший нас обоих в ужас, ибо, по всей вероятности,  это  были  мои
преследователи.
     Благородная старая леди сунула мне в руку две гинеи  и  со  слезами  на
глазах приказала мне бежать через заднюю дверь и спасаться,  положившись  на
волю провидения. Для колебаний не было времени. Я последовал ее совету и под
покровом ночи достиг морского берега, где стал раздумывать о том,  куда  мне
двинуться, как вдруг совершенно неожиданно меня окружили  вооруженные  люди,
связали мне руки и ноги и, угрожая застрелить  меня,  если  я  подниму  шум,
потащили на  борт  парусника,  который  оказался  куттером  контрабандистов.
Поначалу  это  открытие  успокоило  меня,  ибо  я,  стало  быть,  спасся  от
преследования сэра Тимоти, но, когда разбойники начали угрожать мне  смертью
за шпионство, я предпочел бы сесть на год  в  тюрьму  или  даже  попасть  на
каторгу.
     Тщетно было заявлять о своей невиновности. Я не смог бы  убедить  их  в
том, что попал в такой час к их логову только для  своего  удовольствия,  но
раскрывать истинную причину моего бегства было не в моих интересах, так  как
я опасался, не решат ли они заключить мир  с  правосудием,  передав  меня  в
распоряжение закона.
     Их подозрения подкрепились появлением яхты таможенников, пустившейся за
ними в погоню и захватившей бы куттер, если бы густой туман не избавил их от
страха и не помог им добраться до Булони.
     Но, прежде чем они скрылись от преследования,  они  держали  касательно
меня военный совет, причем наиболее жестокие из них склонны были  тотчас  же
бросить меня за борт как  предателя,  выдавшего  их  врагам;  другие,  более
рассудительные, доказывали, что, если они убьют меня, а потом  их  захватят,
им не дождаться милости властей, которые никогда не простят объявленным  вне
закона совершенное ими убийство.
     Было решено большинством голосов высадить меня  на  французский  берег,
откуда я мог добираться до Англии как мне  заблагорассудится,  что  являлось
наказанием, вполне достаточным за одно  только  подозрение  в  преступлении,
которое само по себе не было тяжелым.
     Хотя это благоприятное решение доставило мне великую радость,  опасение
быть ограбленным наполняло меня тревогой. Чтобы предотвратить эту беду,  как
только меня развязали вследствие принятого решения,  я  проделал  дырочку  в
чулке и опустил туда шесть гиней,  оставив  в  кармане  полгинеи  и  немного
серебра,  чтобы  разбойники,  найдя  их,  не  стали  меня  обыскивать.   Эта
предосторожность  была  весьма  необходима,  потому  что,  когда   показался
французский  берег,  один  из  контрабандистов  сказал  мне,  что  я  должен
заплатить за проезд. На это я ответил, что совершил путешествие не по  своей
воле, а потому они не могут ждать вознаграждения от меня  за  насильственный
переезд в чужую страну
     - К чорту! - вскричал разбойник. - Довольно болтать А ну-ка я  погляжу,
сколько у тебя денег!
     С такими словами он бесцеремонно засунул руку в мой  карман  и  вытащил
деньги, а затем, приглядевшись к моей шляпе и  парику,  пришедшимся  ему  по
вкусу, сдернул их с меня и, водрузив свой парик и свою шляпу на мою  голову,
объявил, что честная мена не есть грабеж; я поневоле пошел на такую  сделку,
вне сомнения невыгодную для меня; и вскоре мы все вышли на берег.
     Я решил расстаться с этими грабителями без дальнейших церемоний,  когда
один из них предостерег меня о том, чтобы я не показывал  против  них,  если
когда-нибудь возвращусь в Англию, ибо тогда  я  буду  убит  по  распоряжению
шайки ее агентами, в которых никогда у нее не было недостатка.
     Я обещал последовать его совету  и  направился  в  Верхний  город,  где
разыскал кабачок, куда и вошел, чтобы подкрепиться.
     Пять голландских матросов сидели в кухне за  завтраком,  состоявшим  из
большой краюхи хлеба, маленького бочонка масла и бочонка бренди, который они
то и дело отведывали с великой настойчивостью и удовлетворением.  Неподалеку
от них я увидел человека,  одетого  так  же,  как  они;  он  сидел  одиноко,
задумчивый, попыхивая короткой трубкой, черной, как смоль. Чужое горе всегда
привлекало мое внимание и вызывало сочувствие. Я подошел к  этому  одинокому
моряку с целью предложить ему помощь, и вот, несмотря на перемену в костюме,
невзирая на то, что лицо его сильно изменилось благодаря длинной  бороде,  я
узнал давно потерянного и  оплакиваемого  мною  моего  дядю  и  благодетеля,
лейтенанта Баулинга!
     О, небеса! Как взволновалась моя  душа,  то  радуясь  обретению  такого
дорогого друга, то печалясь при виде его, впавшего в столь жалкое состояние!
Слезы потекли у меня по  щекам,  некоторое  время  я  стоял  безмолвный,  не
двигаясь. Наконец, обретя дар речи, я вскричал;
     - Боже милосердный! Мистер Баулинг!
     Дядя, услышав свое имя, встрепенулся и с удивлением воскликнул:
     - Что такое?!
     Вглядевшись в меня, но все еще не узнавая, он спросил:
     - Вы окликнули меня, братец?
     Я сказал, что имею сообщить ему нечто очень важное и попросил выслушать
меня в соседней комнате; но ему не понравилось это предложение, и он сказал:
     - Стоп, приятель! Бросьте эти фокусы с путешественниками.  Если  у  вас
есть до меня дело, говорите на борту. Не бойтесь, что вас подслушают.  Здесь
никто не понимает нашего языка.
     Хотя я не склонен был открываться перед посторонними, все же я  не  мог
удержаться и сказал, что я его племянник Родрик Рэндом.
     При этом известии он воззрился на меня с великим изумлением и вниманием
и, распознав мои черты, - которые, хотя я  и  возмужал,  все  же  не  совсем
изменились с той поры, как он меня видел, - вскочил и от всего сердца потряс
мне руку,  присовокупив,  что  рад  видеть  меня  в  добром  здравии.  После
некоторого молчания он продолжал:
     - А все-таки, мой мальчик, жаль мне видеть тебя под таким вымпелом! Тем
более теперь, когда не в моей власти заменить его лучшим.  Сейчас  для  меня
тяжелые времена.
     Тут я увидел, как по его морщинистой щеке потекла слеза, и так это меня
взволновало, что я горько заплакал.
     Вообразив, будто моя скорбь вызвана моими собственными несчастьями,  он
стал меня утешать, говоря, что жизнь  есть  плаванье,  в  котором  мы  можем
встретиться с любой погодой, - иногда спокойной, а по временам бурной, - что
вслед за приятным ветерком нередко бывает шторм, что ветер не всегда дует  в
одну сторону, но отчаиваться нечего, ибо твердость  и  сноровка  лучше,  чем
крепкий корабль. Почему? Потому что они не нуждаются в плотнике и становятся
тем крепче, чем больше испытаний они перенесли.
     Я  осушил  слезы,  которые,  я  уверил  его,  проливал  по  поводу  его
несчастий, но не своих, и просил пройти вместе со мной в  соседнюю  комнату,
где мы смогли бы поговорить всласть.  Там  я  поведал  ему  о  неблагородном
обращении, которому подвергался у Пошна, и, услышав  об  этом,  он  вскочил,
три-четыре раза прошелся быстрыми  шагами  по  комнате  и,  сжимая  дубинку,
вскричал: "Вот дай только подойти мне к нему бок-о-бок!" Затем я описал  ему
все мои приключения  и  несчастья,  взволновавшие  его  больше,  чем  я  мог
вообразить, и закончил сообщением о том, что капитан Оукем жив, и дядя может
вернуться в Англию улаживать все свои дела, не подвергаясь опасности  и  без
ущерба для себя.
     Он был весьма доволен этим сообщением, сказав, однако, что в  настоящее
время не может извлечь  из  него  пользы  вследствие  отсутствия  денег  для
поездки в Лондон. Это препятствие я тотчас  же  устранил,  вручив  ему  пять
гиней и заявив, что бесконечно  счастлив  доказать  ему  мою  благодарность,
когда он находится в нужде. Но мне  стоило  большого  труда  уговорить  его,
чтобы он взял хотя бы две гинеи, которых, по  его  словам,  было  более  чем
достаточно для расплаты за самое необходимое.
     Когда  эти  дружеские   препирательства   закончились,   он   предложил
подкрепиться.
     - Потому что я  долго  постился,  -  продолжал  он,  -  да  будет  тебе
известно, что я потерпел кораблекрушение пять дней назад около  того  места,
которое называют Лизье, в компании с теми голландцами, которые  теперь  пьют
внизу. Когда я сошел на берег, у  меня  было  мало  денег,  и  я  их  быстро
истратил, потому что был в доле с голландцами и делился с ними,  пока  денег
хватало. Однако мне нужно было бы вспомнить старую пословицу: каждой  свинье
свое яблоко, потому что, когда они нашли мой трюм пустым, то  всей  командой
стали попрошайничать, и так как я не захотел держать вместе  с  ними  ту  же
вахту, они начисто отказались помочь мне. Вот уже два дня, как я  не  ел  ни
крошки хлеба.
     Я был весьма потрясен, узнав о такой  крайней  нужде  его,  и  приказал
немедленно принести хлеба, сыра и вина, чтобы утолить  его  голод,  пока  не
приготовят фрикассе из кур. Когда он подкрепился этой  скромной  пищей,  мне
захотелось узнать подробности  его  странствий  после  происшествия  у  мыса
Тиберун; вкратце вот что он мне рассказал.
     Когда деньги, которыми  он  располагал,  истрачены  были  в  Порт  Луи,
любезность и гостеприимство французов охладели в такой мере, что  он  должен
был поступить на их военный корабль простым матросом, чтобы не  погибнуть  с
голоду на суше. В таком положении он пробыл  два  года,  в  течение  которых
немного научился их языку и заслужил репутацию хорошего моряка. Корабль, где
он служил, получил приказ итти домой во Францию, где его  признали  негодным
для дальнейшей службы, и мой дядя был принят  на  борт  одного  из  кораблей
эскадры мсье д'Антэна * на должность старшины, которым и пребывал  во  время
плаванья в Вест-Индию,  где  участвовал  в  бою  с  нашим  кораблем,  о  чем
упоминалось выше. Но совесть укоряла его за службу врагам его родины,  и  он
покинул корабль там же, где  впервые  был  завербован,  и  затем  прибыл  на
голландском паруснике на остров Кюрасо; здесь  он  сговорился  со  шкипером,
шедшим в Европу,  работать  у  него  бесплатно  за  один  только  переезд  в
Голландию, где он надеялся получить известия от своих друзей в  Англии,  но,
как он уже говорил, потерпел крушение у берегов Франции и  вынужден  был  бы
либо итти в Голландию пешком, прося милостыню по дороге, либо  поступить  на
другой французский военный корабль,  рискуя,  что  с  ним  обойдутся  как  с
дезертиром, если бы провидение не послало меня ему на помощь.
     - А теперь, мой мальчик, - продолжал он, - я буду держать курс прямо на
Лондон, где, должно быть, меня уволят и лорды Адмиралтейства  исключат  меня
из списков военно-морского  флота,  но  я  намерен  послать  им  прошение  и
изложить свое дело. Если меня восстановят, у меня будут деньги, чтобы помочь
тебе, потому что, когда я покидал корабль, мне остались должны жалованье  за
два года, и мне нужно знать, куда ты будешь держать куре; да к тому же, если
это случится, у меня, пожалуй, будет возможность добыть для  тебя  приказ  о
назначении помощником лекаря на тот корабль, куда меня направят. Потому  что
курьер при Адмиралтействемой добрый друг, а он с одним помощником  клерка  -
названные братья, а этот помощник клерка может замолвить словечко одному  из
клерков, а этот клерк хорошо знаком с одним из помощников секретаря, а  этот
помощник секретаря по его рекомендации может доложить о  моем  деле  первому
секретарю, а первый секретарь может похлопотать за меня у одного  из  лордов
Адмиралтейства... Коротко говоря, ты видишь, что у  меня  нет  недостатка  в
друзьях, которые могли бы помочь. Что же до этого негодяя  Крэмпли,  уверен,
что он не моряк и не офицер, хоть я и не знаюего,  иначе  он  никак  не  мог
столь ошибиться в своих подсчетах, чтобы погубить судно у берегов  Сассекса,
прежде чем сделал промеры; а когда это случилось, он ни за что не бросил  бы
корабль прежде, чем тот не разбился на куски, в особенности если уже начался
прилив; за это время, думаю я, его уже судили военным судом и расстреляли за
трусость и преступные действия.
     Я едва мог удержаться от улыбки, слушая о дядином трапе, по которому он
предполагал взобраться, чтобы привлечь  внимание  совета  Адмиралтейства;  и
хотя я слишком хорошо знал жизнь, чтобы вверить свою судьбу таким упованиям,
но не обескуражил его сомнениями и спросил, нет ли у него в  Лондоне  друга,
который мог бы  ему  ссудить  небольшую  сумму,  дабы  он  оделся,  как  ему
приличествует, и кое-что презентовал помощнику секретаря,  который  по  этой
причине, возможно, поторопился бы с его делом. Он почесал  затылок  и  после
некоторого раздумья ответил:
     - Пожалуй, есть. Думаю, Дэниел Уипкорд, судовой поставщик  в  Уэппинге,
не откажет мне в такой небольшой услуге. Знаю, что смогу получить помещение,
выпивку и одежду, но вот насчет денег... не уверен. Останься славный Блок  в
живых, я бы не был в таком затруднении.
     От всей души я опечалился, узнав, что у такого достойного человека  нет
друзей, когда они ему так нужны, и почел свое положение менее  тяжелым,  чем
его, ибо я лучше, чем он, знаком был с людским себялюбием и  плутовством  и,
стало быть, не так легко мог стать жертвой разочарования и мошенничества.


ГЛАВА XLII

     Дядя договаривается о переезде на куттере в Диль. -  Мы  знакомимся  со
священником, который оказывается шотландцем. - Он  изъясняется  в  дружеских
чувствах. - Он обижен дядей, который потом улаживает дело. - Дядя отплывает.
- Священник знакомит меня с капуцином, с которым я  отправляюсь  в  Париж  -
Нрав моего спутника - Приключение в пути. - Я возмущен его поведением.

     Утолив голод, мы спустились к гавани, где нашли куттер,  отправлявшийся
вечером в Диль, и мистер Баулинг договорился о переезде. Пока мы бродили  по
городу, удовлетворяя нашу любознательность, разговор наш зашел о моих планах
на будущее, которые еще были неясными; в самом  деле,  трудно  предположить,
чтобы  у  меня  было  легко  на  душе,  когда  я  очутился  почти  нищим   у
чужестранцев, среди которых не было у меня ни одного знакомого, готового мне
помочь советом или дружеским участием. Дядя весьма чувствительно  отнесся  к
моему тяжелому положению и уговаривал меня ехать с ним в Англию, где он,  по
его словам, мог бы мне оказать поддержку; но если опустить  другие  причины,
по которым я избегал сие королевство, я почитал его худшей страной  во  всем
мире для пребывания в ней достойного человека.  И  во  всяком  случае  решил
остаться во Франции.
     В таком решении меня укрепил священник, который, проходя  в  это  время
мимо и услышав нашу английскую речь, обратился  к  нам  также  по-английски,
отрекомендовался нашим  соотечественником  и  пожелал  знать,  может  ли  он
чемнибудь  нам  служить.  Мы  поблагодарили  почтенную  особу  за   любезное
предложение и пригласили его  распить  с  нами  стаканчик,  от  чего  он  не
отказался, и мы отправились в указанную им таверну. Выпив за  наше  здоровье
бокал доброго бургундского, он стал расспрашивать о  нашем  положении  и,  в
частности, о том, где мы родились, а когда  мы  об  этом  ему  сообщили,  он
вскочил и начал горячо пожимать нам руки и, заливаясь слезами, воскликнул:
     - Я ведь сам оттуда! Может случиться, что мы родня!
     Мне не по  душе  было  такое  ласковое  обращение,  ибо  я  вспомнил  о
приключении с находкой денег, но, не обнаруживая робости, заметил, что, если
он в самом деле из этой части страны, то должен знать наши  семьи,  которые,
как бы ни было плохо наше нынешнее  положение,  никак  не  могут  почитаться
неизвестными или незначительными. Затем я объявил наши имена,  которые,  как
оказалось, были ему известны: он знал моего деда  лично  и,  хотя  отбыл  из
Шотландии пятьдесят лет назад, сообщил столько  подробностей  о  живущих  по
соседству  семействах,  что  мои  подозрения  разом  рассеялись  и  я  очень
обрадовался знакомству. В беседе я описал свое положение, ничего не скрыв, и
в таком выгодном свете выставил напоказ свои способности, что старый пастырь
воззрился на меня с восхищением; он уверил меня, что,  если  я  останусь  во
Франции и послушаюсь голоса рассудка, то не премину найти свою фортуну, чему
он будет всячески споспешествовать.
     Дядя насторожился при этих посулах священниками  коротко  сказал,  что,
ежели я отрекусь от своей веры, он порвет со мной всякие сношения,  так  как
считает недостойным честного человека отречься  от  религии,  в  которой  он
рожден, кто бы он  ни  был  -  турок,  протестант  или  католик.  Священник,
уязвленный  этой  декларацией,  начал  с  большим  пылом  длинную  речь   об
опасностях которые таит в себе упорство и стремление закрыть от света глаза.
Он сказал, что невежество не  может  служить  оправданием,  если  у  насесть
возможность просветиться  и  если  бы  человеческая  душа  не  была  открыта
убеждениям, то нельзя было бы проповедывать христианскую веру  и  теперь  мы
пребывали бы во тьме язычества и варварства. Он пытался доказать текстами из
писания и отцов церкви, что папа - преемник святого Петра и наместник Иисуса
Христа, что римская церковь есть истинная, святая, кафолическая  церковь,  а
протестантская вера есть нечестивая ересь и проклятая схизма, из-за  которой
много миллионов душ обречены на вечную погибель,
     Закончив свою проповедь, которую, на мой взгляд, он произнес не столько
смиренно,  сколько  с  жаром,  он  обратился  к  дяде  с  вопросом,   каковы
еговозражения.  Лейтенант,  чье  внимание   поглощено   было   целиком   его
собственными делами, вынул трубку изо рта и ответил:
     - Что до меня, мой друг, то у меня, видите ли, нет  никаких  возражений
против ваших слов; они либо истина, либо ложь, вот все, что я о них знаю.  Я
занимаюсь только своим делом: канонир - тот о пальнике, а штурман  -  тот  о
румпеле, как