я безвозвратно! Ее  бедственное  положение  преисполнило
меня состраданием, все сладкие мечты ожили в моем воображении, и я  заключил
ее в объятия.
     Она узнала меня сразу и, нежно обвив руками,  пролила  потоки  слез,  с
которыми слились и мои слезы. Наконец,  окинув  меня  томным  взглядом,  она
слабым голосом промолвила:
     - Дорогой мистер Рэндом!  Я  не  заслуживаю  такого  внимания  с  вашей
стороны. Я - низкое создание, имевшее  гнусные  виды  на  вас...  Дайте  мне
искупить это и все другие мои преступления  постыдной  смертью,  которая  не
преминет настигнуть меня через несколько часов.
     Я ободрил ее по мере сил, сказал, что прощаю ей все ее планы касательно
меня и что, хотя сам нахожусь в крайне стесненном  положении,  однако  готов
разделить с нею последний фартинг. Я осведомился  также  о  непосредственной
причине припадка, от которого она только что оправилась, и обещал  применить
все свои познания, чтобы предотвратить подобные приступы. Она казалась очень
растроганной  такими  словами,  взяла  мою  руку  и,  поднеся  ее  к  губам,
промолвила:
     - Вы слишком великодушны! Хотелось  бы  мне  остаться  в  живых,  чтобы
выразить свою благодарность, но - увы! - я погибаю от нищеты.
     Потом она  закрыла  глаза  и  снова  потеряла  сознание.  Такие  тяжкие
страдания вызвали бы симпатию и сострадание в самом черством  сердце.  Какое
же впечатление должны были они произвести на мое сердце, от природы склонное
к нежным чувствам!  Я  побежал  вниз  и  послал  мою  квартирную  хозяйку  в
аптекарскую лавку за киннамоновой водой, а сам вернулся в комнату несчастной
женщины и сделал все возможное, чтобы  привести  ее  в  чувство.  С  большим
трудом я достиг этой цели и заставил ее  выпить  рюмку  укрепляющего  сердце
лекарства; затем я подогрел для нее немного красного  вина  с  пряностями  и
приготовил тосты {Ломтики поджаренного хлеба.}, после чего она почувствовала
себя окрепшей и сообщила мне, что вот уже двое суток, как ничего не ела.
     Поскольку мне не терпелось узнать причину  ее  бедственного  положения,
она призналась, что была по профессии женщиной  легкого  поведения;  что  во
время своих похождений заразилась опасной болезнью,  столь  распространенной
среди ее сотоварок; что недомогание усиливалось с каждым днем, и  она  стала
омерзительна самой себе и  внушала  отвращение  другим,  после  чего  решила
удалиться в какое-нибудь укромное местечко, где могла  бы,  не  привлекая  к
себе внимания  и  расходуя  возможно  меньше,  заняться  лечением;  что  она
остановила свой выбор на этом  уединенном  убежище  и  отдала  себя  в  руки
печатавшего публикации врача, который, высосав из нее все деньги, какие  она
имела или могла добыть, покинул ее три дня назад в еще худшем состоянии, чем
раньше; что, за исключением бывшей на ней одежды, она заложила  или  продала
все свои вещи, чтобы удовлетворить этого  хищного  шарлатана  и  утихомирить
квартирную хозяйку, грозившую, тем не менее, выбросить ее на улицу.
     Потолковав о подробностях этой истории, я посоветовал ей  поселиться  в
одной комнате со мной, благодаря чему расходы уменьшатся, и обещал  ей,  что
займусь ее лечением, равно как и своим, а в это время она будет пользоваться
теми же удобствами, какие я могу позволить себе. Она приняла мое предложение
с искренней признательностью, и я немедленно приступил к исполнению плана. В
ней я нашел не только приятную собеседницу, чьи речи утоляли мою печаль,  но
и заботливую сиделку, служившую мне с безграничной преданностью  и  любовью.
Однажды, когда я  выразил  удивление,  как  могла  женщина  столь  красивая,
рассудительная и просвещенная (ибо у нее были все эти преимущества) дойти до
такой постыдной и жалкой жизни,  как  жизнь  проститутки,  она  ответила  со
вздохом:
     - Вот эти-то качества и были причиной моей погибели.
     Этот примечательный ответ столь разжег мое любопытство, что я  попросил
ее поведать мне подробно историю ее жизни, и она согласилась, начав так:


ГЛАВА XXII

     История мисс Уильямс

     Мой отец был видным купцом в Сити, который понес в  своем  деле  весьма
значительные потери  и  уединился  на  старости  лет  с  женой  в  небольшое
поместье, приобретенное им на последние крохи его состояния. В ту пору - мне
было всего восемь лет от роду - меня оставили  в  Лондоне,  чтобы  дать  мне
образование, и поселили у моей тетки, строгой  пресвитерианки,  ограничившей
меня столь тесным кругом так называемых ею "религиозных обязанностей", что в
скором времени мне надоели ее поучения и я постепенно прониклась отвращением
к тем добродетельным книгам, какие она давала мне ежедневно для прочтения.
     Когда я подросла и обрела привлекательную внешность, я  завязала  много
знакомств среди представительниц моего  пола;  одна  из  них,  посетовав  на
стеснения, от которых я страдала  вследствие  узости  взглядов  моей  тетки,
сказала мне, что теперь я должна отбросить предрассудки, впитанные мною  под
ее влиянием и по ее примеру, и научиться мыслить  самостоятельно;  для  этой
цели она советовала прочесть Шефтсбери,  Тиндала,  Гоббса  *  и  все  книги,
примечательные  своими  уклонениями  от  старого  образа  мышления,   чтобы,
сравнивая их, я в скором времени могла создать свою собственную  систему.  Я
последовала ее совету, и то ли благодаря моему  предубеждению  против  книг,
прочитанных ранее, то  ли  благодаря  ясной  аргументации  этих  новых  моих
наставников - не знаю, но я  изучала  их  с  удовольствием  и  вскоре  стала
убежденной свободомыслящей. Гордясь своими достижениями, я в любой  компании
пускалась в рассуждения, и  с  таким  успехом,  что  очень  скоро  приобрела
репутацию философа, и мало кто осмеливался вступать со мной  в  спор.  Такая
удача сделала меня тщеславной, и, наконец, я попыталась обратить в свою веру
и мою тетку; но едва успела та заметить мои уловки, как  подняла  тревогу  и
написала отцу, заклиная его, если он печется о благе моей  души,  немедленно
удалить меня из опасных мест, где я усвоила столь  греховное  учение.  Тогда
отец вызвал меня в деревню, куда я прибыла на пятнадцатом году жизни  и,  по
его приказанию, дала ему подробный отчет о символе моей веры, который он  не
нашел таким неразумным, как его изображали.
     Когда меня неожиданно лишили  общества  и  столичных  увеселений,  мной
овладела меланхолия, и  прошло  некоторое  время,  прежде  чем  я  научилась
находить прелесть в такой жизни. Но с каждым днем  я  все  больше  и  больше
привыкала к одиночеству и в своем уединении утешалась прекрасной библиотекой
в часы, свободные от домашних дел (ибо моя  мать  умерла  три  года  назад),
визитов    или    деревенских    развлечений.    Обладающая    не    столько
рассудительностью, сколько воображением, я питала слишком большую склонность
к поэзии и романам, и, короче говоря, в тех  краях,  где  я  проживала,  все
смотрели на меня как на особу необыкновенную.
     Однажды вечером я с книгой в руке забрела в лес,  окаймлявший  проезжую
дорогу неподалеку от дома моего отца,  как  вдруг  какой-то  пьяный  сквайр,
ехавший  верхом,  заметил   меня   и,   воскликнув   "Чорт   возьми!   Какое
очаровательное создание'" - мгновенно спешился, схватил  меня  в  объятия  и
обошелся со мной столь грубо, что я закричала что было мочи  и  оказала  ему
сопротивление со всей силой, какую только могли пробудить во мне бешенство и
возмущение. Пока шла эта борьба, подъехал другой  всадник  и,  увидав  столь
недостойное обхождение с леди, соскочил с лошади и бросился мне на помощь.
     Мой насильник, взбешенный неудачей или же раздраженный упреками другого
джентльмена, оставил меня и, подбежав  к  своему  коню,  выхватил  из  седла
пистолет и выстрелил в моего защитника; тот,  к  счастью,  не  пострадал  и,
подступив к сквайру, нанес ему удар рукояткой  хлыста  и  поверг  на  землю,
прежде  чем  он  мог  воспользоваться  вторым  пистолетом,  коим  немедленно
завладел его противник и, приставив дуло к груди  сквайра,  пригрозил  убить
его за трусость и вероломство.
     Тут вмешалась я и вступилась за его жизнь, которая и была ему  дарована
по моей просьбе после того, как он попросил прощенья и поклялся,  что  хотел
только сорвать поцелуй. Однако, прежде чем вернуть ему свободу, мой защитник
почел нужным разрядить его пистолет и выбросить вон все кремни.
     Этот любезный незнакомец проводил меня домой, где мой  отец,  узнав  об
оказанной мне великой услуге, обласкал его и уговорил переночевать у  нас  в
доме Если его поведение по отношению ко мне должно  было  преисполнить  меня
чувством благодарности, то  наружность  и  умение  вести  беседу,  казалось,
давали ему право на нечто большее. Лет он был двадцати двух, среднего,  если
не высокого роста; волосы каштановые,  которые  он  подвязывал  лентой,  лоб
высокий, гладкий, нос почти орлиный, живые  голубые  глаза,  красные  полные
губы, зубы белые, как снег, и в лице  какая-то  прямота,  но  нужно  ли  мне
описывать более подробно его особу? Надеюсь, вы будете ко мне справедливы  и
не подумаете, будто я льщу, если я скажу, что он был  в  точности  похож  на
вас, и, не будь я коротко знакома с его  семейством  и  родословной,  я  бы,
нимало не колеблясь, заключила, что  он  ваш  брат.  Говорил  он  мало,  но,
казалось, ничего не утаивал, так как речь его была чистосердечна, разумна  и
необычна. Короче (тут она залилась  слезами),  он  был  создан  на  погибель
нашему полу. Он держал себя скромно и почтительно, но взоры его  были  столь
красноречивы, что я без труда заметила, как благословляет он в глубине  души
случай, доставивший ему знакомство со мною. Из речей его мы узнали,  что  он
старший сын зажиточного джентльмена, проживавшего по соседству, чье имя было
нам известно, что он навещал знакомого в этих  краях  и  возвращался  домой,
когда мои крики привели его ко мне на помощь.
     Всю ночь мое воображение рождало тысячу нелепых  надежд.  Столько  было
сходства со странствующим рыцарем у этого джентльмена, явившегося  спасти  в
минуту опасности девицу, в которую он тотчас влюбился,  что  на  память  мне
пришло все прочитанное мною о любви и рыцарстве, и я стала смотреть на  себя
как на принцессу в какой-то прекрасной,  вымышленной  стране,  освобожденную
из-под власти жестокого великана или сатира  великодушным  Орундэтом  и,  по
долгу благодарности, равно  как  и  по  собственному  влечению,  вынужденную
отдать ему беззаветно свою любовь. Тщетно пыталась я сокрушить  эти  нелепые
бредни мыслями более  рассудительными  и  трезвыми.  Увлекательные  фантазии
завладели мною всецело, и в мечтах я увидела моего героя, шепчущего  у  моих
ног признания несчастного влюбленного.
     На следующее утро после завтрака он распрощался, и мой отец просил  его
не порывать знакомства; на это предложение он ответил  ему  поклоном,  а  на
меня обратил взор столь красноречивый и нежный,  что  душа  моя  исполнилась
тихой радости. В скором времени он  посетил  нас  снова;  слишком  скучно  и
неуместно рассказывать подробно о шагах,  предпринятых  им,  чтобы  погубить
меня, достаточно сказать одно он поставил себе целью исподволь завоевать мое
уважение, убеждая меня в своей собственной  рассудительности  и  льстя  моей
сметливости.  Эту  задачу  он  выполнил  в  высшей  степени  искусно,  часто
противоречил мне для виду, якобы по недоразумению, и  тем  самым  давал  мне
возможность объясниться к  вящей  моей  чести.  Обеспечив  себе  мое  доброе
мнение, он намеками  дал  мне  понять  об  особой  страсти,  зиждившейся  на
преклонении перед душевными моими качествами,  и  восхищался  красивой  моей
внешностью  как  второстепенным  украшением.  Наконец,  вполне  уверенный  в
победе, он  выбрал  подходящее  время  и  в  выражениях  столь  пламенных  и
искренних изъяснился в любви, что я не могла скрыть сердечные свои  чувства,
и он с живейшим восторгом выслушал мой благосклонный ответ.
     После обоюдных признаний мы постарались чаще назначать тайные  свидания
и упивались беседой, вдохновленные мечтой и нетерпеливыми  надеждами,  какие
может внушить взаимное обожание. Он заявлял о честных  своих  намерениях,  в
чем  я  не  сомневалась,  сетовал  на  скаредность  своего   отца,   который
предназначал его для  других  объятий,  и  с  таким  видимым  прямодушием  и
преданностью клялся в верности до гроба, что я  была  обманута  его  лживыми
словами и в недобрый час страстные его желания увенчались полным обладанием.
     Будь проклят день, когда я отдала свою невинность и покой за мимолетное
наслаждение, которое обрекло меня на такое горе и позор! Будь  проклята  моя
красота,  привлекшая  ко  мне  внимание  соблазнителя!  Будь  проклято   мое
воспитание, которое, развив во  мне  чувствительность,  сделало  мое  сердце
более отзывчивым! Будь проклят мой ум, приковавший  мое  внимание  к  одному
человеку  и  внушивший  мне,  что  я  по  праву  пользуюсь  оказываемым  мне
предпочтением!
     Если бы я была безобразна, никто не искушал бы меня;  если  бы  я  была
невежественна, красивая моя внешность не  могла  бы  изгладить  впечатление,
производимое грубыми речами; если бы я была ветрена, суетность  помешала  бы
мне сосредоточить мои стремления, и мечты мои были бы так расплывчаты, что я
никогда не предалась бы очарованию одной единственной из них.
     Но  вернемся  к  моей  печальной  повести.  Мы  безудержно  предавались
греховным наслаждениям, которые на несколько месяцев заслонили  все  заботы.
Наконец мало-помалу посещения его стали реже, а обхождение менее ласково.  Я
заметила его холодность - сердце забило тревогу, слезы мои  лились,  упрекая
его, - и я начала настаивать, чтобы он исполнил свое  обещание  жениться  на
мне, чтобы доброе имя мое не пострадало, а там будь что будет. Он как  будто
согласился с моим предложением и покинул меня,  якобы  намереваясь  отыскать
подходящего священника, который сочетал бы нас узами  брака.  Но  -  увы!  -
неверный не помышлял о возвращении.
     Целую неделю я ждала с величайшим  нетерпением,  то  сомневаясь  в  его
благородстве, то измышляя для него  оправдания  и  казня  себя  за  то,  что
усомнилась  в  его  верности.  Наконец  я  узнала  от  одного   джентльмена,
обедавшего у нас, что вероломный негодяй уезжает со своей невестой в  Лондон
покупать наряды к предстоящей свадьбе. Это известие чуть  не  свело  меня  с
ума; к тому же я убедилась, что вот уже несколько месяцев, как беременна,  и
размышляла о невозможности скрыть свое падение, которое  не  только  погубит
мое доброе имя, признанное в этих краях, но и сведет  в  могилу  пораженного
горем снисходительного и доброго моего отца. Бешенство овладело моей  душой;
я  изрыгала  тысячу  проклятий  и  придумывала  тысячу  способов   отомстить
изменнику, который привел меня к гибели.  Затем  гнев  уступил  место  немой
скорби. Я призывала утраченный мною покой, я оплакивала свое увлечение, а по
временам луч надежды проникал в мою душу и на секунду оживлял мое изнемогшее
сердце: я воскрешала в памяти все  добрые  свойства  его  натуры,  повторяла
данные им клятвы, приписывала его  отсутствие  бдительности  подозрительного
отца.
     Который принуждал его к браку, ненавистному его  душе,  и  тешила  себя
надеждой увидеть его раньше, чем будет заключено какое-либо соглашение
     Но сколь напрасны были все мои мечты! Негодяй покинул меня  без  всяких
угрызений  совести,  и  спустя  несколько  дней   весть   о   его   женитьбе
распространилась по всей округе. Мой ужас был невыразим.  И  если  бы  жажда
мести не поколебала моей решимости, я  неминуемо  положила  бы  конец  своей
злосчастной жизни. От отца не укрылось мое отчаянье,  и  хотя  у  меня  были
основания думать, что он  догадывается  о  причине,  однако  он  притворялся
помере сил, будто не ведает о моем  горе,  и  в  то  же  время  с  отеческой
нежностью  старался  облегчить  мои  страдания.  Я  заметила  его   тревогу,
усилившую мои муки, и ненависть к виновнику моей беды стала неумолимой.
     Раздобыв немного денег, я убежала в ночную пору от несчастного родителя
и на рассвете пришла в  маленький  городок,  откуда  отправлялась  в  Лондон
почтовая карета, в которой я заняла место и  на  следующий  день  прибыла  в
столицу; дух мщения поддерживал меня всю дорогу, не оставляя  места  никаким
другим размышлениям.
     Первой моей заботой было нанять - комнату, где я жила весьма  уединенно
под вымышленной фамилией, чтобы  скрыть  свое  имя  и  положение.  В  скором
времени я отыскала дом моего  насильника,  куда  и  отправилась  немедленно,
охваченная  бешенством,   намереваясь   совершить   какой-нибудь   отчаянный
поступок, чтобы утолить свой гнев, хотя смятенный дух не дал мне возможности
обдумать или принять определенный план. Когда я потребовала дать мне  доступ
к Лотарио (буду называть его так), меня спросили, как мое имя  и  по  какому
делу я пришла, но я отказалась отвечать, заявив  привратнику,  что  о  своем
деле я сообщу только его хозяину. Тогда меня проводили в  гостиную  и  пошли
доложить о моей просьбе Я оставалась там около четверти  часа,  когда  вошел
слуга и сказал, что хозяин занят с гостями и просит на сей раз извинить его.
Мое терпение истощилось Я выхватила кинжал из-за  корсажа,  где  его  раньше
укрыла,выбежала из комнаты и взлетела, как фурия, по лестнице восклицая.
     - Где этот вероломный негодяй? О, если бы мне хоть раз вонзить кинжал в
его лживое сердце - я умерла бы спокойно!
     Шум, поднятый мною, всполошил не только слуг,  но  и  гостей,  которые,
услыхав мои угрозы, вышли на площадку лестницы узнать, что случилось. Я была
схвачена  и  обезоружена  двумя  лакеями  и  в  таком  положении   перенесла
мучительную пытку, видя, как мой погубитель приближается  ко  мне  со  своей
молодой женой. Я не могла вынести это зрелище, лишилась  чувств  и  упала  в
жестоком припадке, а пока он продолжался, не знаю, как со  мной  обходились.
Когда же сознание вернулось ко мне, я увидела, что лежу на кровати в  жалкой
комнате, где за мной ухаживает старуха, которая  задала  мне  тысячу  наглых
вопросов касательно моего положения и сообщила, что мое поведение привело  в
замешательство всю семью, что Лотарио  утверждал,  будто  я  сумасшедшая,  и
предлагал отправить меня в Бедлам, но миледи почуяла в моем  поступке  нечто
большее, чем хотелось бы ему оглашать, н с неясными  подозрениями  удалилась
почивать, предварительно приказав, чтобы за мной строго следили.
     Я выслушала ее рассказ и ничего не промолвила в ответ, попросив только,
чтобы она оказала мне услугу и послала за портшезом; но, по ее словам, этого
нельзя было сделать без согласия ее хозяина, которое, однако, без труда было
получено, и меня доставили домой в неописуемом состоянии. Взбудораженные мои
мысли вызвали лихорадку, которая привела к выкидышу; и моя совесть  осталась
чиста благодаря тому, что небо таким образом  распорядилось  моим  бременем,
ибо - признаюсь вам с ужасом и раскаянием, - если бы  я  произвела  на  свет
живого ребенка, гнев против неверного отца побудил бы меня  в  моем  безумии
принести в жертву невинного младенца.
     После этого события бешенство  мое  утихло,  а  ненависть  стала  более
осмотрительной и холодной. Однажды моя квартирная  хозяйка  известила  меня,
что внизу ждет какой-то джентльмен, желающий меня видеть и  имеющий  сделать
важное сообщение,  которое,  по  его  словам,  должно  способствовать  моему
спокойствию  духа.  Я  была  крайне  встревожена  этим  известием,   пытаясь
истолковать его на тысячу ладов, и не успела я на что-либо решиться, как  он
вошел в мою комнату, принося извинения, что  вторгается  ко  мне  без  моего
ведома и согласия. Я разглядывала его некоторое время и, не  припоминая  его
лица, спросила, запинаясь, какое дело привело его ко мне. Тогда  он  выразил
желанье, чтобы я приняла его без свидетелей, и заявил о  своей  уверенности,
что его сообщение доставит мне у