тот пришел в страшный гнев и  пригрозил  отлучить  от  церкви  и  того,  кто
послал, и тех, кто принес меня, если они  не  перенесут  меня  немедленно  в
другое место.
     К тому времени я от изнеможения лишился чувств  и  впоследствии  узнал,
что меня таскали от двери к двери по всей деревне, и  ни  у  кого  нехватило
добросердечия оказать мне хоть какую-нибудь помощь,  пока  о  моей  беде  не
услыхала одна старуха, слывущая в округе колдуньей, которая приняла  меня  к
себе в дом и, перевязав мои  раны,  привела  в  чувство  каким-то  снадобьем
собственного приготовления.
     Эта почтенная женщина ходила за мной очень заботливо и  внимательно,  а
когда силы начали возвращаться  ко  мне,  пожелала  узнать  все  подробности
постигшего меня бедствия.
     Я не мог не уважить просьбы той, что  спасла  мне  жизнь,  а  потому  и
поведал ей обо всех моих приключениях, ничего не преувеличивая и ни о чем не
умалчивая. Она была, казалось, удивлена перенесенными мною ударами судьбы  и
на основании моих страданий сделала  благоприятное  предсказание  касательно
моего будущего; затем с  таким  жаром  и  с  такой  рассудительностью  стала
восхвалять превратности жизни, что  показала  себя  в  моих  глазах  особой,
знававшей лучшие дни, и я  возгорелся  желанием  услышать  ее  историю.  Она
догадалась об этом по нескольким сорвавшимся  у  меня  словам  и  с  улыбкой
сказала, что в жизни ее не  было  ничего  занимательного  или  необычайного;
однако она готова рассказать мне о ней в  благодарность  за  оказанное  мною
доверие.
     - Незачем называть имена моих родителей, - начала она, - которые умерли
много лет назад; достаточно будет поведать вам, что они  были  богаты  и  не
имели других детей, кроме меня. Поэтому я  почиталась  наследницей  большого
состояния, вследствие чего мне надоедали  искатели  моей  руки.  Среди  моих
многочисленных  поклонников  был  один  молодой  джентльмен,  не  обладавший
никакими средствами и полагавшийся только на свои успехи по службе в  армии,
где он имел в ту пору чин лейтенанта. Во мне  зародилось  нежное  чувство  к
этому обходительному офицеру, которое в короткое время разгорелось в  пылкую
страсть; не останавливаясь на мелких подробностях, скажу только, что я тайно
связала себя с ним узами  брака.  Мы  недолго  наслаждались  обществом  друг
друга, встречаясь украдкой, как вдруг он получил приказ отправиться со своим
полком во Фландрию; но перед его отъездом мы договорились, что он  в  письме
объявит моему отцу о нашем браке и будет молить его о прощении за  содеянное
нами без его одобрения. Он написал отцу, когда я гостила у друзей,  а  в  то
время, как я собиралась вернуться домой, пришло письмо от отца,  извещавшего
меня, что раз я поступила, как  непочтительная  и  недостойная  дочь,  выйдя
замуж за нищего без его ведома и согласия, и тем самым навлекла позор на его
семью и обманула его надежды, - он от  меня  отрекается,  предоставляя  меня
уготованной мне жалкой участи и запрещает впредь переступать порог его дома.
Этот суровый приговор был  скреплен  моей  матерью,  которая  сообщала,  что
вполне разделяет чувства моего отца и предлагает мне избавить себя от  труда
прибегать к мольбам, ибо ее решение  непреклонно.  Пораженная,  как  громом,
своим несчастьем, я послала за каретой и  поехала  к  моему  мужу,  которого
застала ожидающим результатов своего письма. Хотя он легко  мог  угадать  по
моему лицу, к  чему  привела  его  декларация,  он  с  большим  спокойствием
прочитал полученное мною послание и с нежной улыбкой, которой мне никогда не
забыть, обнял меня, сказав: "Мне кажется, что достойная леди, ваша  матушка,
могла бы избавить себя от труда делать эту приписку. Ну, что  ж,  милая  моя
Бетти, придется вам отложить всякое помышление о собственной карете, пока  я
не получу командования полком!" Такое хладнокровие  не  только  помогло  мне
перенести перемену фортуны, но в то же время  усилило  мою  любовь  к  нему,
убедив меня в том, что он женился на мне,  не  преследуя  никаких  корыстных
целей. На следующий день я поселилась с женой  другого  офицера,  давнишнего
друга и  конфидента  моего  мужа,  в  деревне  неподалеку  от  Лондона,  где
онитрогательно распрощались с нами, уехали во Фландрию и были там убиты друг
возле друга. Зачем докучать вам  описанием  нашей  неизъяснимой  скорби  при
роковом известии об этом событии, при воспоминании о котором старческие  мои
глаза и ныне увлажняются  слезой!  Когда  наша  печаль  немного  утихла  мой
рассудок пришел на помощь, мы убедились, что всеми  покинуты  и  нам  грозит
опасность погибнуть от нищеты; тогда мы подали  прошение  о  пенсии  и  были
занесены в списки. Поклявшись в вечной дружбе, мы продали наши драгоценности
и лишние платья, удалились в это местечко, находящееся в графстве Сассекс, и
купили этот домик, где и прожили много лет  в  уединении,  предаваясь  нашей
скорби, пока небу не угодно было отозвать два года назад мою подругу. С  той
поры я влачу жалкое существование в ожидании скорого освобождения,  которое,
как я надеюсь, принесет мне вечную награду за все мои страдания.
     А теперь, - продолжала она, - я должна поведать вам, какая молва  ходит
обо мне среди моих соседей. Речи мои, непохожие на разговоры обитателей этой
деревни, уединенный образ жизни, уменье  излечивать  болезни,  приобретенное
благодаря чтению книг с тех пор, как я поселилась  здесь,  и,  наконец,  мой
преклонный возраст - все это побудило простой народ смотреть на меня, как на
какое-то сверхъестественное  существо,  и  теперь  меня  считают  колдуньей.
Приходский  священник,  с  которым  я  не  слишком  старалась   поддерживать
знакомство, был обижен моим, неуважительным  по  его  мнению,  отношением  и
немало способствовал укреплению такого суждения, распространяя мне  во  вред
разные слухи среди простолюдинов, возмущенных также и тем,  что  я  держу  у
себя эту бедную тигровую кошку с ошейником, любимицу моей покойной  подруги.
Столько было простодушия, невинности, рассудительности и доброты в  речах  и
поведении этой почтенной особы, что я исполнился к ней сыновнего уважения  и
попросил у нее совета, как держать  мне  себя  в  будущем,  когда  я  получу
возможность действовать. Она отговорила меня от задуманного мною плана ехать
в Лондон,  где  я  надеялся  получить  обратно  свои  пожитки  и  жалованье,
вернувшись на корабль, который, как прочитал я в газете, благополучно достиг
к тому времени Темзы.
     - Вам грозит опасность, - сказала она, - что с вами поступят не только,
как с дезертиром, покинувшим судно, но и как с мятежником,  покусившимся  на
жизнь своего командира, и вы еще  меньше  будете  защищены  от  его  злобной
мстительности.
     Затем она обещала рекомендовать меня в качестве слуги  одной  из  своих
знакомых, незамужней  леди,  которая  жила  в  этом  краю  вместе  со  своим
племянником, весьма богатым молодым любителем охоты на  лисиц,  где  я  буду
жить в полном  благополучии,  если  свыкнусь  с  нравом  и  привычками  моей
хозяйки, склонной к причудам и странностям. Но прежде всего  она  советовала
мне скрыть мою историю, разоблачение коей может в значительной мере отравить
мое существование, ибо большинство знатных людей придерживается  правила  не
принимать в семью в качестве домашнего слуги джентльмена, впавшего в  нужду,
из опасения, как бы он не оказался гордым, ленивым и дерзким.
     Мне поневоле пришлось  принять  это  незавидное  предложение,  так  как
положение мое было отчаянное, и через несколько дней я поступил в  услужение
к этой леди в качестве ее лакея. Моя хозяйка представила меня  как  молодого
человека, против своей воли посланного родственниками на  морскую  службу  и
потерпевшего кораблекрушение, которое столь усилило его отвращение к  такому
образу жизни, что он предпочитает служить на суше,  только  бы  не  итти  на
какой бы то ни было корабль. Прежде чем я поступил на новое мое  место,  она
вкратце описала характер моей госпожи, чтобы мне легче было приноровиться  к
ней.
     - Эта леди, - сказала она, - старая дева лет сорока, примечательная  не
столько своею красотой, сколько ученостью и изящным вкусом, прославившими ее
по всей округе. Она знаток искусств и столь  рьяно  занимается  наукой,  что
пренебрегает  своею   внешностью,   доходя   даже   до   неряшливости;   это
пренебрежение, а также ее презрение к мужскому полу нимало не  беспокоит  ее
племянника, так как ему, благодаря этому, должно быть, удастся  сохранить  в
семье ее значительное состояние. Вот почему  он  разрешает  ей  жить  по  ее
желанию, надо сказать своеобычно, и исполняет все ее сумасбродные причуды. У
нее отдельная половина дома, состоящая из столовой, спальни и кабинета.  Она
держит особую кухарку, горничную  и  лакея  и  редко  садится  за  стол  или
встречается с кем-либо из членов семейства,  за  -  исключением  племянницы,
очаровательной девушки, которая  частенько  потакает  своей  тетке  во  вред
собственному здоровью, просиживая с ней ночи напролет, так как ваша  хозяйка
слишком большой философ, чтобы признавать обычаи света, и никогда не спит  и
не ест, как все прочие люди. Не говоря о других странных  ее  понятиях,  она
исповедывает учение розенкрейцеров * и  верит,  что  земля,  воздух  и  море
населены невидимыми существами, с которыми род человеческий может вступать в
общение  и  близкие  сношения,  при  одном  простом  условии   -   соблюдать
целомудрие. Надеясь и сама завязать  когда-нибудь  такого  рода  знакомство,
она, едва услыхав  обо  мне  и  моей  кошке,  посетила  меня  с  целью,  как
призналась она впоследствии, познакомиться с моим злым духом, и  была  очень
огорчена, разочаровавшись в своих ожиданиях. Такой фантастический склад  ума
как бы отрезал ее от мира, она не может обращать  внимание  на  повседневные
явления и потому  частенько  бывает  так  рассеянна,  что  совершает  весьма
странные промахи и несуразные поступки, которые вам  надлежит  исправлять  и
заглаживать, как вам подскажет ваше собственное разумение.


ГЛАВА XXXIX

     Прием, оказанный мне этой леди -  Я  влюбляюсь  в  Нарциссу  -  Сообщаю
подробности  моих  последних  злоключений  -  Завоевываю  расположение  моей
хозяйки - Описание молодого сквайра - Я узнаю новые подробности о  положении
Нарциссы - Загораюсь смертельной ненавистью к сэру  Тимоти  -  Знакомлюсь  с
библиотекой и сочинениями миледи. - Ее сумасбродное поведение.

     Набравшись  этих  полезных  сведений,  я  отправился  в  дом,  где  она
проживала, и был введен горничной к миледи, которая до сей поры меня еще  не
видела. Она сидела в своем кабинете, опустив одну  ногу  на  пол,  а  другую
положив на высокий табурет, стоявший на некотором расстоянии  от  ее  стула;
рыжеватые пряди волос свисали в беспорядке, которого не назовешь красивым, с
головы, не прикрытой чепчиком, чтобы удобнее было почесывать ее одной  рукой
в то время, как в другой она держала огрызок пера. Лоб  у  нее  был  высокий
иморщинистый; глаза большие, серые и выпуклые; нос длинный, острый, орлиный;
весьма вместительный рот, лицо худое и веснущатое,  а  подбородок  заострен,
как сапожный нож; на верхней губе помещалось  изрядное  количество  дешевого
испанского табака, который, то и дело ссыпаясь, украшал ее шею,  от  природы
не очень белую, а также и платье, висевшее на ней свободно,  c  небрежностью
поистине поэтической, не скрывая белья, очень тонкого, но,  по-видимому,  не
стиранного ни в какой воде, разве что в Кастальских  струях  *.  Вокруг  нее
лежали груды книг, глобусы, квадранты, телескопы и другие  научные  приборы.
Табакерка находилась справа от нее, слева лежал носовой  платок,  достаточно
долгое  время  бывший  в  употреблении,  а  по  обе  стороны  кресла  стояли
плевательницы.
     Когда мы  вошли,  она  пребывала  в  раздумье,  и  горничная  не  почла
возможным  ее  тревожить,  так  что  мы  ждали  несколько  минут,  оставаясь
незамеченными, а она тем временем  покусывала  гусиное  перо,  меняла  позу,
корчила   всевозможные   гримасы   и,   наконец,   с   торжествующим   видом
продекламировала вслух:

     "И боги отступают предо мной".

     Запечатлев свое достижение на бумаге, она повернулась к двери и, увидев
нас, воскликнула:
     - Что такое?
     - Вот этот молодой человек,  -  отвечала  моя  проводница,  -  которого
миссис Сэджли рекомендовала вашему лордству в лакеи.
     Услыхав такой ответ, она  долго  всматривалась  в  мое  лицо,  а  затем
осведомилась о моем имени, которое я нашел нужным скрыть, назвавшись  Джоном
Брауном. Окинув меня любопытным взглядом, она изрекла следующее:
     - О! Да, припоминаю, ты потерпел кораблекрушение. Как  ты  добрался  до
берега - на спине кита или на спине дельфина?
     На это я ответил, что добрался вплавь без  всякой  посторонней  помощи.
Тогда она пожелала узнать, бывал ли я когда-нибудь в Геллеспонте и плавал ли
между Сестосом и Абидосом *. Я ответил  отрицательно.  Затем  она  приказала
служанке заказать для меня новую ливрею и дать наставления  касательно  моей
службы. При этом она плюнула в  табакерку  и  вытерла  нос  вместо  носового
платка лежавшим на столе чепчиком.
     Мы вернулись в кухню, где меня по-королевски угостили служанки, которые
как будто соперничали друг с другом, оказывая мне знаки внимания, и от них я
узнал, что обязанности мои заключаются в том, чтобы чистить  ножи  и  вилки,
накрывать  на  стол,  прислуживать  за   столом,   исполнять   поручения   и
сопровождать миледи, когда она выезжает.  В  доме  оказалась  очень  хорошая
ливрея, принадлежавшая моему умершему предшественнику и пришедшаяся мне  как
раз впору, так что не было нужды прибегать к портному. Когда я  облачился  в
новое платье, зазвонил колокольчик миледи, после чего  я  побежал  наверх  и
застал ее важно прохаживающейся по комнате в одной рубашке и нижней юбке. Я,
как и подобало, хотел немедленно удалиться, но она  приказала  мне  войти  и
проветрить для нее чистую рубашку; когда я, без большой охоты исполнил  это,
она надела рубашку при мне, без всяких церемонии,  и,  право  же,  думаю  я,
пребывала все это время в неведении относительно моего пола, будучи  целиком
погружена в размышления.
     Часа в четыре мне было приказано накрыть стол и доставить два  прибора,
предназначавшиеся, как я узнал, для моей хозяйки и ее племянницы, которой  я
еще не видел. Хотя я не очень искусно исполнял эту работу,  но  справился  с
нею неплохо  для  новичка,  а  когда  обед  был  подан,  я  увидел  хозяйку,
приближающуюся в сопровождении молодой  леди,  которую  буду  пока  называть
Нарциссой.
     Столько прелести было в лице и походке этого миловидного создания,  что
сердце мое пленилось с первого взгляда,  и,  пока  продолжался  обед,  я  не
спускал с нее глаз. Ей было на вид  лет  семнадцать,  рост  высокий,  фигура
превосходная; волосы, ниспадающие локонами  ее  шею,  словно  выточенную  из
слоновой кости, черны, как смоль;  изогнутые  брови  того  же  цвета;  глаза
проницательные, но ласковые; губы, сочностью и окраской напоминающие  вишню;
цвет лица чистый, нежный и  здоровый;  осанка  благородная,  естественная  и
изящная, и весь ее облик столь восхитителен, что ни один человек, наделенный
чувствительностью, не мог созерцать ее, не восторгаясь,  а  восторгаясь,  не
полюбить до безумия! Я начал проклинать  свое  рабское  положение,  делавшее
меня столь недостойным внимания этого обожаемого мной кумира! И тем не менее
я благословлял судьбу, которая давала мне  возможность  ежедневно  лицезреть
такое совершенство! Когда она говорила, я внимал с радостью;  когда  же  она
обратилась ко мне, душа  моя  затрепетала  от  бурного  восторга!  Мне  даже
посчастливилось быть предметом их разговора:  ибо  Нарцисса,  заметив  меня,
сказала своей тетке: - Вижу, что пришел ваш новый лакей. Затем,  обратившись
ко мне, спросила с неизъяснимым спокойствием, тот  ли  самый  я  человек,  с
которым столь жестоко обошлись грабители. Когда я ответил  утвердительно  на
ее вопрос, она выразила  желание  узнать  подробности  моих  приключений  до
кораблекрушения и Вслед за ним. После  сего  (по  совету  миссис  Сэджли)  я
сообщил ей, что был отдан в ученье шкиперу судна против моего желания, и это
судно пошло ко дну; что я и еще четверо, случайно  находившиеся  на  палубе,
кое-как добрались вплавь до берега, где мои товарищи, одолев меня,  ограбили
до нитки и  покинули,  почитая  умершим  от  ран,  нанесенных  мне,  пока  я
оборонялся. Затем я  рассказал  о  том,  как  меня  нашли  в  амбаре  и  как
бесчеловечно обошлись со  мной  поселяне  и  священник;  это  описание,  как
заметил я, увлажнило слезой глаза прелестного  создания!  Когда  я  закончил
свое повествование, моя хозяйка сказала:
     - Ma foi! Le garcon est bien fait! {Ей-богу, он недурен! (франц.)}
     С этим мнением Нарцисса  согласилась,  присовокупив  на  том  же  языке
похвалу моей понятливости, что весьма польстило моему тщеславию.
     Разговор, коснувшись других предметов, перешел на молодого  сквайра,  о
котором  осведомилась  миледи,  именуя  его  дикарем,  и  узнала  от   своей
племянницы, что он еще спит, отдыхая от утомительного кутежа прошлой ночи  и
набираясь сил и бодрости для предстоящей  охоты  на  лисиц,  назначенной  на
следующее утро в обществе сэра  Тимоти  Тикета,  сквайра  Бампера  и  многих
других джентльменов такого же склада, вследствие чего на  рассвете  во  всем
доме будет шум и гам. Это была крайне неприятная новость  для  ученой  леди,
объявившей, что, ложась спать, она заткнет себе уши ватой и примет  опиум  с
целью заснуть покрепче, чтобы эти "грубые  люди"  ее  не  потревожили  и  не
расстроили.
     По окончании их обеда я вместе с другими слугами уселся за наш  обед  в
кухне, где узнал, что сэр Тимоти Тикет был богатым  землевладельцем,  жившим
по соседству, которого брат Нарциссы прочил ей в мужья, обещая в то же время
жениться на сестре сэра Тимоти, благодаря  чему  -  ибо  их  состояние  было
примерно одинаково - молодые леди будут обеспечены, а братья их не станут от
того беднее; но что обе леди не сочувствовали  такому  плану,  так  как  они
питали искреннее презрение к джентльменам, предназначенным благодаря  такому
соглашению им в мужья. Это сообщение вызвало во мне смертельную ненависть  к
сэру Тимоти, которого я почитал своим соперником и в глубине души  проклинал
за самонадеянность. Утром  на  рассвете,  пробудившись  от  шума,  поднятого
охотниками и собаками, я встал с постели посмотреть на кавалькаду  и  увидел
своего соперника, чьи достоинства, если исключить его богатство,  показались
мне недостаточно блестящими, чтобы  вселить  опасения  касательно  Нарциссы,
которую, как льстил я себя надеждой, нельзя было покорить  теми  качествами,
как внешними, так и душевными, которыми он располагал.
     Мою хозяйку, несмотря  на  принятые  ею  меры  предосторожности,  столь
обеспокоили гости ее племянника, что она не  вставала  до  пяти  часов  дня,
благодаря чему я имел возможность осмотреть на досуге  ее  библиотеку,  а  к
такому осмотру  меня  упорно  толкало  любопытство.  Здесь  я  нашел  тысячу
отрывков  ее  собственных  стихов,  состоявших  из  трех,  четырех,  десяти,
двенадцати и двадцати строк на любые темы, начатых по  вдохновению,  но,  за
недостатком  у  нее   и   способностей   и   настойчивости,   не   принявших
сколько-нибудь законченную форму. Самым же примечательным для поэтессы  было
отсутствие во всех ее произведениях малейшего упоминания о  любви.  Я  нашел
отрывки  пяти  трагедий,  носивших  заглавия:  "Строгий  философ",  "Двойной
убийца",  "Святотатственный  предатель",  "Падение  Люцифера"  и  "Последний
день". Отсюда я заключил, что нрав у нее мрачный,  а  воображение  пленяется
ужасными образами.
     В ее  библиотеку  входили  произведения  лучших  английских  историков,
поэтов и философов, всех французских критиков и поэтов и несколько  книг  на
итальянском яз