также цитирует оды и одно послание Горация.)}.
     Я порадовался, услыхав латинскую речь хозяина, так как возымел  надежду
выиграть в его глазах благодаря моему знанию этого языка; без промедления  я
ответил:
     - Dissolve frigus ligna super foco  -  large  reponens  {Чтобы  сбавить
холод, нового топлива в очаг подбрось.}.
     Едва я выговорил эти слова, как старый джентльмен  подбежал  ко  мне  и
потряс мне руку восклицая:
     - Fill mi dilectissimi! Unde venis? A superis, ni fallor! {Любимый сын!
Откуда, идешь? От богов, если не ошибаюсь!}
     Коротко говоря,  убедившись,  что  мы  оба  начитаны  в  классиках,  он
прямо-таки не знал, как выразить свое  уважение  и  приказал  своей  дочери,
миловидной, румяной девице, единственной его служанке, принести нам  бутылку
его quadrimum {Четырехлетнее.}, цитируя при этом Горация: "Deprome quadrimum
Sabina, o Taliarche, merum diota" {Черпни из  амфоры  сабинской  кружкой,  о
Талиарх, нам вина четырехлетнего.}.  Этот  quadrimum  оказался  превосходным
домашним элем; по его словам, он всегда  держит  амфору  четырехлетнего  эля
прозапас для себя и своих друзей.  Во  время  этого  разговора,  уснащенного
латинскими словечками, мы узнали, что этот  добряк  был  школьным  учителем,
вынужденным из-за ничтожного жалованья держать  для  проезжающих  напитки  и
таким образом ухитрявшимся сводить концы с концами.
     - Ныне я самый счастливый старик во владениях его величества. Жена моя,
упокой господи ее душу, пребывает на небесах. Дочь выходит замуж на  будущей
неделе. Но вот две самых главных утехи моей жизни (он указал на бутылку и на
большой том Горация, лежащий на столе), я стар, это правда, но что за  беда?
Тем больше у меня причин радоваться оставшимся крохам  жизни,  как  советует
мой друг Флакк:{Полное имя Горация - Квинт Гораций Флакк.} "Tu ne quaesieris
(scire nefas) quern mihi, quem tibi  finem  di  dederint.  Carpe  diem  quam
minimum credula postero" {Оставь, знать не дано, рано ли, поздно  ли  Смерть
нам боги пошлют. ...Лови этот день, брось веру в грядущее.}.
     Он  с  любопытством  начал  расспрашивать  о  наших  делах,  а  мы   не
постеснялись ознакомить его с нашим  положением,  узнав  о  котором,  он  не
поскупился на советы, как  должно  жить,  и  сообщил  нам,  что  ему  ведомы
человеческие плутни. Тем временем он приказал своей дочери зажарить к  ужину
птицу, ибо он решил угостить сегодня своих друзей, permittens divis  caetera
{Оставив богам на волю все прочее.}. Пока нам готовили угощение, наш  хозяин
рассказывал  о  событиях  своей  жизни,   но,   поскольку   они   ничем   не
примечательны, я их опускаю. Когда мы  всласть  поели  и  роспили  несколько
бутылок его quadrimum, я попросил разрешения лечь спать после того,  как  он
уведомил нас, что на следующий день к полудню мы догоним фургон, а  места  в
нем хватит еще на шестерых, так как едут в нем  только  четверо  пассажиров.
Перед сном мы потолковали с моим приятелем о добром нраве нашего хозяина,  и
Стрэп, преисполнившись верой в его доброту, с уверенностью  решил,  что  нам
ничего не придется платить за стол и помещение.
     - Вы заметили, что он питает к нам особое расположение? Он даже угостил
нас чудесным ужином, таким ужином, какого уж, конечно, мы сами  не  заказали
бы для себя.
     Отчасти я разделял мнение Стрэпа, но почерпнутый  мной  жизненный  опыт
заставил меня отложить решение этого вопроса до утра; утром же,  проснувшись
рано, мы позавтракали с нашим  хозяином  и  его  дочерью  приготовленным  на
скорую руку пудингом и элем и осведомились, сколько должны заплатить.
     - Бидди вам скажет, джентльмены, - ответил хозяин, - в это я никогда не
вмешиваюсь. Денежные дела  недостойны  внимания  того,  кто  живет  душой  с
Горацием. Crescentem sequitur cura pecuniam {С  ростом  денег  увеличиваются
заботы.}.
     Взглянув на доску, висевшую в  углу,  Бидди  сказала  нам,  что  с  нас
полагается восемь шиллингов семь пенсов.
     - Восемь шиллингов семь пенсов! - вскричал Стрэп. - Быть того не может!
Должно быть, вы, девица, ошиблись!
     - Подсчитай снова, дитя мое, - с полным  спокойствием  сказал  отец.  -
Может быть, ты обсчиталась.
     - Право же нет, отец, - ответила она. - Я свое дело знаю.
     Я не мог дальше сдерживать  свое  негодование,  сказал,  что  это  счет
бессовестный, и пожелал  ознакомиться  с  ним,  после  чего  старик,  встав,
пробормотал: "Да, да ознакомимся, это справедливо" и, взяв перо,  чернила  и
бумагу, написал следующее:

                         Шилл. пенсы

     За хлеб и пиво 0 6
     За птицу и колбаски 2 6
     За 4 бутылки 2 0
     За топливо и табак 0 7
     За помещение 2 0
     За завтрак 1 0 --------8 7

     Так как он не был трактирщиком, а накануне вечером  я  преисполнился  к
нему уважением за его обхождение с нами, у меня нехватило сил  обругать  его
по заслугам; поэтому я ограничился  словами,  что,  конечно,  не  у  Горация
научился он быть вымогателем. На это он отвечал, что я еще молодой человек и
не знаю жизни, иначе я не стал  бы  обвинять  в  вымогательстве  того,  чьей
единственной целью было существовать contentus parvo {Довольствуясь  малым.}
и избегнуть importuna pauperies {Тягостной бедности.}. Мой спутник не так-то
легко готов был примириться  с  этим  плутовством  и  поклялся,  что  хозяин
получит либо в три раза меньше, либо ровно ничего. Пока  мы  пререкались,  я
заметил, что дочь исчезла,  и,  сделав  соответствующие  выводы,  немедленно
удовлетворил непомерное  требование  как  раз  в  тот  момент,  когда  Бидди
вернулась  с  двумя  дюжими  парнями,  вошедшими  под  предлогом  пропустить
утренний стаканчик, но на самом  деле  для  того,  чтобы  нас  припугнуть  и
принудить к согласию. Когда мы уходили, Стрэп, почти  рехнувшийся  от  таких
убытков,  подошел  к  школьному  учителю  и,  ухмыльнувшись  ему   в   лицо,
выразительно  произнес:  "Temper  avarus  ege   {Жадный   всегда   нуждается
(Гораций).}, на что старый начетчик ответил с лукавой улыбкой: "Animum rege,
qui, nisi paret, imperat"{Управляй настроением, которое, если не повинуется,
повелевает (из того же послания Горация)}.


ГЛАВА XI

     Мы замечаем фургон. - Усаживаемся в него. - Прибываем  в  гостиницу.  -
Описание наших попутчиков. - Вызванное  Стрэпом  недоразумение,  послужившее
причиной странных событий.

     Мы прошли с полмили, не обменявшись  ни  единым  словом.  Я  предавался
размышлениям о плутнях,  повседневно  мне  угрожавших  в  жизни,  и  о  моих
финансах, которые начали весьма чувствительно уменьшаться. Наконец Стрэп  не
выдержал и обратился ко мне с такими словами:
     - Ну что ж, дураки быстро расстаются со своими  деньгами.  Последуй  вы
моему совету, и старый  скряга  скорей  провалился  бы  в  преисподнюю,  чем
получил по счету больше трети. Оно и видно, что деньги вам легко  достались,
раз вы их таким манером разбрасываете. Ах, бог ты мой! Сколько колючих бород
должен был я скосить, прежде чем заработал четыре шиллинга три  с  половиной
пенса, которые брошены собакам! Сколько дней просидел я, завивая парики, так
что ноги у меня коченели,  пальцы  немели,  а  нос  синел,  как  на  вывеске
цырюльника, висевшей над дверью! Какого чорта вы перепугались? Я бы  побился
об заклад на гинею, что поколочу одного из вошедших. Мне случалось  колотить
парней посильнее, чем эти.
     И в самом деле, мой приятель готов был драться с кем угодно, только  бы
его жизни не угрожала опасность, но  он  питал  непреодолимое  отвращение  к
огнестрельному оружию,  а  также  ко  всем  смертоносным  орудиям.  Для  его
успокоения я сказал, что ни одно пенни из этих чрезмерных издержек не  ляжет
на его плечи; он был задет этими словами и заявил, что умеет тратить  деньги
не  хуже  любого  сквайра,  хотя  он   всего-навсего   подмастерье   жалкого
цырюльника. Весь день мы шли скорым шагом, нигде не останавливаясь на отдых,
и, к невыразимой нашей радости, завидели фургон в четверти мили  от  нас;  к
тому времени, как мы нагнали его, мы совсем выбились из сил и, право же,  не
смогли бы дальше пройти ни  одной  мили.  Поэтому  мы  стали  торговаться  с
кучером, по имени Джой, чтобы за шиллинг он довез нас до ближайшей  станции,
где  мы  встретим  хозяина  фургона,  с  которым  договоримся  о  дальнейшем
путешествии.
     Повозка остановилась, Джой опустил лесенку, и Стрэп, нагруженный нашими
пожитками, полез первым. Но, как только он влез, его оглушил чей-то громовой
голос:
     - Какого чорта еще пускают пассажиров!
     Бедный цырюльник был так ошеломлен  этим  возгласом,  который,  как  мы
вообразили, вырвался из уст великана,  что  стремительно  спустился  вниз  с
лицом, белым, как  бумага.  Джой,  заметив  наш  испуг,  крикнул  с  лукавой
усмешкой:
     -  Проклятье!  Почему  вы  не  позволяете,  капитан,   бедному   кучеру
заработать пении? Полно, молодой человек, полезайте! Я капитана не боюсь.
     Но этого поощрения оказалось недостаточно для Стрэпа, который был  глух
к совету повторить попытку. Тогда полез я, правда с трепещущим сердцем,  как
вдруг услышал тот же голос, рокотавший, как отдаленный гром:
     - Провалиться мне на этом месте, если я с вами не расправлюсь!
     Однако я влез и,  по  счастью,  нашел  свободное  местечко  на  соломе,
которым  немедленно  и  завладел,  но  не  мог  разглядеть  в  темноте  лица
пассажиров. Стрэп  с  мешком  за  спиной  ухитрился  примоститься  напротив,
повозка дернулась, и он ткнулся прямо в живот капитана, грозно взревевшего:
     - Гром и молния! Где моя шпага?!
     При этих словах мой перепуганный приятель вскочил и прыгнул на  меня  с
такой силой, что у  меня  мелькнула  мысль,  уж  не  сын  ли  это  Анака  *,
задумавший придавить меня насмерть
     В этот момент раздался женский голос:
     - Ах, боже мой, что случилось, дорогой мой?
     - Что случилось! - повторил  капитан.  -  Будь  я  проклят,  если  этот
шотландец не раздавил своим горбом мои кишки в лепешку!
     Дрожа всем телом за моей спиной,  Стрэп  попросил  у  него  прощения  и
возложил вину за случившееся на толчок фургона, а женщина,  подавшая  голос,
продолжала:
     - Ох, это наша вина, дорогой! За все неудобства мы  должны  благодарить
самих себя. Я никогда  так  не  путешествовала  раньше,  благодарение  богу.
Уверена, что если бы миледи или сэр Джон знали, как мы едем, они бы всю ночь
не спали от досады. Жаль, что мы не взяли двухместной кареты, знаю, что  они
никогда не простят нам этого.
     -  Полно,  моя  дорогая!  -  отвечал  капитан.  -  Что   толку   сейчас
волноваться?  Мы  еще  над  этим  посмеемся.  Надеюсь,  твое   здоровье   не
пострадает. Я позабавлю милорда рассказом о наших приключениях в дилижансе.
     Эта беседа преисполнила меня таким почтением к  капитану  и  его  леди,
чтоя не посмел вступить в разговор, но тотчас  же  раздался  другой  женский
голос:
     - Кое-кто зря напускает на себя  важность!  Люди  почище  их  ездили  в
фургонах. Кое-кто из нас  разъезжал  и  в  двухместных  и  в  четырехместных
каретах с тремя лакеями на запятках и не кричит об этом. Подумаешь! Все мы в
одинаковом положении, а значит, будем в мире  и  вместе  посмеемся.  Как  ты
думаешь, Айзек? Разве это плохое предложение, старый плут?  Да  отвечай  же,
ты, процентщик и любодей! О каких это безнадежных долгах ты задумался? Какие
закладные у тебя на уме? Да, Айзек, никогда не добиться тебе моих  милостей,
разве что перевернешь страницу своей жизни, станешь честным и заживешь,  как
джентльмен. А пока поцелуй меня, старый мямля!
     Эти слова, сопровождаемые громким чмоканьем, расшевелили того,  к  кому
они относились, до такой степени, что  он  воскликнул  в  восторге,  хотя  и
запинаясь:
     - Ах, ты, беспутница!  Клянусь  моим  кредитом,  ну  и  проказница  ты,
хи-хи-хи!
     Хихиканье перешло в припадок кашля, от которого бедняга ростовщик  чуть
не задохся (впоследствии мы  узнали,  что  профессия  нашего  спутника  была
именно такова).
     Тут я вздремнул и нехудо поспал, пока мы не  подъехали  к  гостинице  и
остановились.  Выбравшись  из  фургона,  я  получил   возможность   обозреть
пассажиров в том порядке, в каком они входили в дом. Первой появилась бойкая
особа лет двадцати в обшитой серебряным галуном шляпе вместо капора, в синем
шерстяном  костюме  для  верховой  езды,  также  обшитом   галуном,   сильно
потускневшим, и с хлыстом в руке. За ней шел, припадая  на  ногу,  старик  в
шерстяном ночном колпаке,  застегнутом  под  подбородком,  и  в  широкополой
обвисшей шляпе поверх колпака, в старом, порыжевшем синем плаще,  завязанном
у шеи, под которым виден был коричневый толстый кафтан и под ним еще кафтан,
потертый камзол и, как мы выяснили потом, грязная фланелевая куртка. Глаза у
него были впалые, тусклые, опухшие; лицо его  съежилось  от  тысячи  морщин,
десны весьма нуждались в зубах, нос был  острый  и  поникший,  а  подбородок
выдавался вперед и торчал так, что  сближался  с  носом,  словно  щипцы  для
орехов, когда старик был не в духе или  говорил;  он  опирался  на  палку  с
набалдашником слоновой кости, и вся  его  фигура  казалась  точной  эмблемой
зимы, голода и скупости.
     Но каково было мое удивление, когда грозный  капитан  предстал  мне  во
образе маленького, щуплого создания лет сорока  с  длинным  высохшим  лицом,
очень напоминавшим павианье, в верхней  части  которого  щурились  крохотные
серые глазки; его  собственные  волосы  были  заплетены  в  косицу,  которая
доходила ему до огузка, и была так чрезмерно длинна, что это, мне кажется, и
явилось причиной плешивости, открывшейся на темени, когда он удостоил  снять
шляпу, величиной своей и заломом превосходящую шляпу Пистоля *. Он снял свой
теплый кафтан, и я не мог не подивиться необычайной фигуре этого вояки;  был
он пяти футов трех дюймов росту, из коих шестнадцать  дюймов  пошло  на  его
физиономию и длинную сухопарую шею, его бедра были  в  длину  дюймов  шесть,
ноги напоминали веретено либо барабанные палочки размером в два с  половиной
фута,  а  корпус  его,  казавшийся  только  протяженностью  без  содержания,
поглотил остаток; в целом он напоминал  паука  или  кузнечика,  ставшего  на
задние лапки, и был почти только vox et praeterea nihil {Голос и кроме этого
ничто (лат.).}.
     На нем был кафтан из так называемой  медвежьей  кожи,  рукава  которого
были около полуфута длиною, гусарский  камзол,  алые  штаны,  оканчивавшиеся
ниже бедер, шерстяные чулки, доходившие ему чуть ли не до паха, и башмаки на
деревянных каблуках высотой, по меньшей  мере,  два  дюйма;  он  придерживал
шпагу, прижимая ее к себе одной рукой, а другой вел свою леди примерно  того
же возраста, что и он, сохранившую еще следы миловидности, но столь  забавно
напыщенную, что, не будь я новичком в свете, я тотчас же распознал бы в  ней
жалкое тщеславие и подержанную  манерность  горничной  какой-нибудь  знатной
леди.
     Мы все сошлись в  кухне,  где  капитан  Уизел  (таково  было  его  имя)
потребовал комнату с камином для себя и для своей супруги и сказал  хозяину,
что они будут ужинать отдельно. Хозяин гостиницы ответил, что  он  не  может
предоставить им отдельную комнату, а что до ужина, то он приготовил еду  для
всех пассажиров фургона, не принимая  в  соображение  отдельных  персон,  но
ежели капитан убедит остальных  не  возражать  против  его  решения  ужинать
отдельно, то он к услугам капитана. Не успел он этого сказать,  как  мы  все
возразили, и мисс Дженни, другой наш пассажир женского  пола,  заявила,  что
если капитан Уизел и его леди  предпочитают  ужинать  отдельно,  они  должны
подождать, пока  мы  не  отужинаем.  В  ответ  на  это  капитан  воинственно
нахмурился и взирал молча  и  высокомерно,  в  то  время  как  его  супруга,
презрительно фыркнув, прошептала что-то вроде "тварь!", долетевшее до  слуха
мисс Дженни, которая подступила к ней со следующими словами:
     - А ну без кличек, почтенная миссис Эбигейл! *  Тоже  еще  "тварь"!  Не
такая, как вы! Подлиза! Подумаешь, знатная особа!
     Тут капитан перебил ее:
     - Чорт вас возьми, мадам, что вы хотите этим сказать?
     - Пусть чорт поберет вас! - отрезала мисс Дженни. - Кто вы  такой?  Кто
вас сделал капитаном, вас, жалкий сводник и  лизоблюд!  Хороша  армия,  если
такие, как вы, получили патенты! Вы думаете, я не знаю, кто вы такой?  Вы  и
ваша супруга подходите друг другу - любовница в отставке  и  лысый  лакей  -
подходящая парочка!
     - Гром и молния! - завопил Уизел. - Не  касаться  чести  моей  супруги,
мадам! Тысяча чертей! Никто в Англии не посмел бы сказать такое! Я содрал бы
с него кожу! Я поужинал бы его печенкой!
     Он выдернул шпагу и взмахнул ею,  к  великому  ужасу  Стрэпа,  но  мисс
Дженни, щелкнув пальцами, сказала, что ей наплевать на его обиду.
     Во время этой ссоры  фургонщик  спустился  с  козел  и,  узнав  причину
перебранки, опасаясь, что капитан и  его  леди  разобидятся  и  покинут  его
фургон, постарался все уладить, в чем и  преуспел,  после  чего  мы  уселись
ужинать все вместе.  Перед  сном  нас  проводили  в  наши  комнаты;  старого
ростовщика, Стрэпа и меня в одну комнату, капитана, его жену и мисс Дженни -
в другую. Около полуночи моему спутнику  понадобилось  покинуть  комнату  по
нужде, он встал, чтобы выйти во двор, но, возвращаясь, ошибся дверью,  вошел
в комнату Уизела и, не колеблясь, плюхнулся в постель к  его  жене,  которая
спала  глубоким  сном;  капитан  был  в  другом  конце  комнаты,   отыскивая
какой-нибудь пустой сосуд, чтобы заменить  им  свой  ночной  горшок,  давший
течь; не заметив появления Стрэпа  и  найдя  то,  что  было  ему  нужно,  он
направился к своей кровати.  Нащупав  косматую  голову,  прикрытую  бумажным
ночным колпаком, он решил, что ошибся и это кровать мисс  Дженни,  а  голова
принадлежит какому-нибудь хлыщу, которому та назначила свидание. Уверенный в
своей догадке и возмущенный осквернением своей комнаты, он подхватил  сосуд,
только что им наполненный, и опорожнил его прямо на изумленного цырюльника и
на собственную свою жену, которая сразу пробудилась от сна и огласила воздух
такими жалобными криками, что не только испугала мужа свыше всякой меры,  но
почти лишила беднягу Стрэпа рассудка, ибо он в  самом  деле  почел  себя  во
власти нечистой силы, в особенности когда разъяренный капитан схватил его за
горло и, осыпая проклятиями, спросил, как он посмел покуситься на целомудрие
его жены.  Бедняга  Стрэп  так  был  поражен  и  потрясен,  что  мог  только
пробормотать: "Господь свидетель, что я ее не трогал!"
     Миссис Уизел, очутившись в  таком  крайне  неприятном  положении  из-за
стремительности своего супруга, вскочила в ночной рубашке и, схватив  из-под
кровати свою туфлю, стала обрабатывать каблуком лысую его голову, пока он не
завопил: - Убивают!
     - Я тебя научу выливать на меня твои вонючие горшки! - кричала  она.  -
Ах ты, этакий наглец, ах ты, жалкий карлик! Ты еще ревнуешь,  жалкая  щепка!
Да как ты смеешь? Разве за это я удостоила тебя чести и  пустила  к  себе  в
постель, бессильный, никудышный сухарь!
     Шум привел меня и фургонщика к дверям, откуда нам удалось все слышать к
нашему удовольствию.
     - Насилуют! Убивают! - заорала тем временем мисс Дженни.  -  О!  Старый
негодяй, ты хотел лишить меня чести! Я отомщу тебе, старый козел!  Помогите!
Помогите! Насилуют!
     Слуги, услышав эти крики,  помчались  вверх  по  лестнице  со  свечами,
вооруженные чем попало, и мы увидели весьма забавную  сцену.  В  одном  углу
комнаты облаченный в ночную рубашку, изорванную в  клочья,  стоял  и  дрожал
бедняга капитан с горестным выражением лица,  расцарапанного  его  супругой,
которая тем временем закуталась в одеяло и, рыдая, сидела на краю постели. В
другом углу лежал старый ростовщик, растянувшись  на  кровати  мисс  Дженни,
одетый поверх рубашки в свою фланелевую куртку, а она крепко вцепилась ему в
уши  и  награждала