Английского банка. Башенные часы,
венчавшие здание, показывали за полночь. Мягкий женский голос на разных
языках объявил по радио, что пассажиры могут остаться на борту парохода до
утра - в городе неспокойно. Но все же часть пассажиров сошла на берег.
Среди них был и Каваи, решивший сразу же добираться к Одзаки. Он вышел на
безлюдную набережную, прошел мимо парка Уай-тан, что рядом с Садовым
мостом. В парке он различил орудие и рядом с ним силуэты японских солдат в
металлических шлемах. Патруль проверил документы, и Каваи прошел через
мост в японские кварталы...
  Он ощупью поднялся на второй этаж и осторожно постучал в дверь.
  - Кто здесь? - Каваи узнал испуганный голос Эйко, жены Ходзуми.
  - Эйко-сан, это я - Каваи, извините меня... Откройте!
  Одзаки проснулся и тоже вышел в прихожую. Сняв башмаки, Каваи прошел в
комнату.
  - Я только что с парохода, - говорил Каваи. - Мне нужен Зорге. Может быть,
пойдем к нему сразу?
  Крохотная комнатка, где они сидели, служила гостиной и детской. За ширмой
на циновке спала маленькая Йоко. Каваи в нескольких словах рассказал
Ходзуми о последних событиях в Маньчжурии.
  - В Шанхае повторяется то же, что было в Мукдене, - ответил Одзаки, -
только в несколько ином варианте и, кажется, с иными результатами. -
Одзаки сидел в ночном кимоно из дешевой ткани, какие выдают приезжим в
номерах заурядных гостиниц. - Но ты прав, надо тотчас же идти к Рихарду...
  Через несколько минут Одзаки уже натягивал свой кожаный реглан в прихожей.
  - Эйко, не жди меня, я вернусь утром, - бросил он, прощаясь с женой.
  - Но там стреляют, - с тревогой сказала молодая женщина.
  - Ничего... Будь спокойна, стреляют дальше...
  Стрельба на улице действительно утихла. Но когда они перешли мост и
приблизились к Нанкин-род, канонада возобновилась с новой силой.
  Прижимаясь к стенам домов, шли по темному мертвому городу, без единого
огня в окнах... Вдоль проспекта, со стороны ипподрома, просвистело
несколько пуль. Одна пуля ударила в витрину. Зазвенело разбитое стекло, и
снова наступила тишина, нарушаемая отдаленными выстрелами, глухими, словно
подземные взрывы.
  Кружным путем вышли к французскому сектору. Несколько раз натыкались на
патрулей. Лучик электрического фонаря падал на белые прямоугольники
документов, перескакивал на лица журналистов. Патрули были разные -
японские, британские, французские, но корреспондентские билеты открывали
дорогу.
  С Зорге проговорили до самого утра... Одзаки переводил, потому что Каваи
очень плохо говорил по-немецки. Рихард, одному ему известными знаками,
записывал в свой блокнот все наиболее важное. Рихард переспрашивал Каваи
по нескольку раз, казалось бы, одно и то же, уточняя для себя какие-то
детали, подробно интересовался военным договором штаба Квантунской армии с
марионеточным императором. Но Каваи в конце-то концов знал очень немногое
  - Итагаки рассказывал Такеучи, конечно, далеко не все.
  - А теперь давайте думать, что все это может значить, - предложил Зорге и,
по своей привычке, потянулся за сигаретой.
  - По-моему, - сказал Одзаки, - генеральный штаб на какое-то время
сосредоточил свое внимание на Маньчжурии и пока откажется от захвата
Шанхая.
  - А новый морской десант адмирала Нагано севернее города? - спросил Зорге.
  - Девятнадцатая армия оказалась в тяжелом положении.
  Несколько дней назад командующий японским флотом выбросил десант морской
пехоты к северу от Шанхая в тылу 19-й китайской армии.
  - Да, это верно, - подтвердил Одзаки, - в штабе адмирала Нагано есть
данные, что Девятнадцатая армия начала отступать от Шанхая. Вместе с ней
уходят рабочие и студенческие отряды добровольцев, чтобы не попасть в
окружение. В то же время британский посол и посол Соединенных Штатов
заявили совместный протест адмиралу Нагано. У них есть свои интересы в
Китае. Французы тоже присоединились к протесту.
  - Это достоверно?
  - Да... адмирал сам подтвердил. Я передал информацию в газету.
  - А китайская сторона?
  - Чан кай-ши отдал новый приказ - перебросить Девятнадцатую армию для
борьбы с коммунистами.
  - Но в этой армии очень сильны прокоммунистические настроения, - вступил в
разговор Каваи.- Как же так?
  - В том-то и дело! - Одзаки поднялся и взглянул в окно. На улице было
совершенно светло. - Вы слишком многого требуете от командующего армией
Цай тин-кая, он настроен антияпонски, но еще далеко не
прокоммунистически... Я слышал, что маршал Чан Кай-ши сказал по этому
поводу: пусть коммунисты бьют непослушные мне войска! Это человек хитрый и
вероломный... Однако не пора ли нам расходиться, господин Зорге...
  - Тогда перед уходом - по чашке кофе, - предложил Зорге. - У меня есть
особый рецепт.
  Перешли в кухню. Рихард поставил на огонь сковородку. Когда она
накалилась, он протер сковороду долькой очищенного чеснока. В кухне
распространился чесночный запах.
  - Что вы делаете! - воскликнул Одзаки.
  - Сейчас увидите...
  Он поджарил кофейные зерна, смолол их, заварил кофе и, плеснув в кофейник
несколько капелек сырой воды, чтобы осадить пену и гущу, разлил дымящийся
напиток в чашки. Кофе действительно получился ароматный и вкусный.
  - Когда-то меня научил этому один скандинавский гурман, я ведь долго жил в
Стокгольме и Осло.
  После завтрака ночные гости ушли. Стрельба все еще продолжалась, но
начинала удаляться от города. Одзаки был прав - 19-я китайская армия
отходила, чтобы не потерпеть поражения, - японские войска брали ее в
клещи, нанося удары с фронта и тыла.

  Несколько месяцев назад (Каваи Тэйкити находился тогда еще в Мукдене)
Рихард отправил Макса Клаузена на юг - в Кантон, чтобы развернуть там еще
одну радиостанцию. Шанхайское кольцо, как иногда называли группу Зорге,
постепенно расширялось, и теперь связь с Москвой, Хабаровском,
Владивостоком поддерживалась из трех городов Китая, и каждая местная
группа работала самостоятельно. Вся техника: оборудование, изготовление
передатчиков, установление связи - легла на плечи Клаузена. В Кантон они
поехали втроем - Макс, Анна и Константин Мишин, а радистом в Шанхае
остался работать чех Вацлав Водичка, накопивший опыт связиста еще в
мировую войну.
  В Кантон везли готовый передатчик, который сделал Макс с помощью Мишина.
Клаузен шутил: "Переходим на серийное производство, в случае нужды
передатчик сможет заменить мясорубку..." И в самом деле, из множества
деталей передатчика только маленькая тяжелая динамо-машина имела какое-то
отношение к радиотехнике, остальное для непосвященного человека
представляло собой нагромождение старых хозяйственных вещей: от керосинок
пакетики слюды для конденсатора, плетенная из тонкой проволоки вьетнамская
ваза, хлеборезка.. Все это рассовали по чемоданам, корзинам, а динамо
машину запаковали в ящик с посудой. В дороге Клаузен выдавал себя за
хозяина фотоателье и в случае таможенного досмотра мог объяснить, что
динамо-машина нужна ему на тот случай, если возникнут перебои с подачей
электроэнергии. Ведь в Кантоне так плохо работает городская электросеть...
  ...Прошло всего пять лет после трагических событий в Кантоне.
Гоминдановские власти, натравив всякое отребье, хулиганье,
деклассированные элементы, разгромили советское консульство, зверски
расправились с советскими дипломатами, - они были убиты во время погрома.
  Гоминдановцы совершили контрреволюционный переворот, начали разгром
Китайской коммунистической партии. Жестокий террор обрушился на китайский
народ - полмиллиона революционных рабочих, крестьян, интеллигентов погибло
в гоминдановских застенках, было обезглавлено при массовых казнях,
карательных экспедициях, антикоммунистических походах. Ценой крови своего
народа Чан Кай-ши и его вероломные генералы старались снискать
расположение империалистов Японии, Англии, Соединенных Штатов. Но
ненадолго восторжествовала реакция! В Москве знали и верили, что
государственные отношения с Китайской республикой могут восстановиться.
  Следовало наблюдать за настроением гоминдановцев и представителей
иностранных держав, заинтересованных в разрыве советско-китайских
отношений, чтобы предотвратить повторение кантонских событий.
  Такое задание и получил Клаузен...
  Группа работала успешно. Но вот в мае, когда влажные, прохладные ветры
сменились нестерпимой жарой, из Кантона от Макса Клаузена пришло тревожное
сообщение: "Мишин тяжело заболел туберкулезом, климат губительно действует
на его здоровье. Разрешите выезд хотя бы в Шанхай".
  Зорге прочитал телеграмму. Советовались, обсуждали с Клязем сложившееся
положение. Шанхай в такое время года немногим лучше Кантона для больных
туберкулезом. Зорге тогда сказал:
  - Запросим Центр, я обещал Мишину помочь ему вернуться в Россию. Там он
быстрее может поправиться. Клязь согласился, но высказал опасение:
  - Ведь он эмигрант... Служил у Колчака. Как посмотрят на это в Центре?
  - Ну и что?.. Мишин заслужил право вернуться на родину. Старик не откажет.
  В Москву послали шифровку, а Мишину разрешили вернуться в Шанхай.
  К тому времени, когда Константин Мишин приехал в Шанхай - еще более худой,
с запавшими глазами и подозрительно ярким румянцем, подпольщики уже имели
ответ из Центра. Старик давал согласие на поездку Мишина для лечения в
Москву. Надо было видеть, как засияли глаза больного, когда Рихард сказал
ему об этом.
  - Спасибо! Спасибо, Рихард! - взволнованно говорил он. - Признаться, я
боялся, что меня не пустят в Россию, и там были бы правый. А теперь...
теперь я поеду на Цну. Вы знаете Цну - реку на Тамбовщине? Такая светлая,
чистая вода... Буду лежать целыми днями на горячем песке в зарослях
тальника... И мать принесет холодного молока в кувшине!..
  Но вдруг Мишин закашлялся, достал из-под подушки носовой платок - на нем
заалело пятнышко крови.
  - Опять кровь, - на мгновение помрачнев, сказал он. - Но это ничего!..
Теперь ничего!.. Ты знаешь, Рихард, иногда мне кажется, что это не
туберкулез, а ностальгия. Тяжелая форма - ничего нет тяжелее жить
изгнанником. Когда я смогу поехать?
  Решили, что Мишин отправится сразу же, как только ему станет лучше. За
больным ухаживала Агнесс Смедли, она тоже недавно вернулась из Цзянси,
побывала в горах Цзинганшаня в частях Красной армии. Приехала полная
впечатлений. Иногда появлялась Луиза, но ненадолго, а Смедли даже
приспособила для работы подоконник, на котором разложила свои блокноты,
записи, газетные статьи. Она писала в то время, когда Константин спал или
лежал со счастливым лицом, предаваясь мечтаниям о горячих золотых песках,
о спокойной далекой Цне с ее прозрачными омутками и прохладной, как в
сказках, живой водой...
  Но скитальцу Мишину, заброшенному бурей событий далеко от родных краев, не
довелось увидеть снова берегов Цны. Он таял на глазах и умер тропическим
знойным днем, мечтая все о той же речке Цне, про которую, быть может, во
всем Шанхае никто и не слышал, а ему она была дороже жизни.
  Похоронили Константина на православном кладбище, с попом и панихидой, как
решил эмигрантский совет. В церковь на отпевание пришли несколько его
знакомых и чужих друг другу людей. По-настоящему близкой покойному из
людей, стоящих у гроба, была лишь Агнесс Смедли. Из подпольщиков никого не
было - даже на похороны товарища они не могли прийти все вместе...
  Вечером к Смедли заехали Одзаки и Зорге. На Агнесс уже не было траура, но
она почти не участвовала в разговоре. Ходзуми был тоже подавлен, и не
только смертью Мишина. Он заговорил о других смертях - в британском
сеттльменте английские жандармы схватили больше двадцати настроенных
прокоммунистически китайцев, всех, кого успели арестовать на сходке в
маленьком ресторанчике на бульваре. Их передали из английской полиции в
гоминдановскую охранку. Пытали страшно и изощренно. Среди арестованных
оказались пять членов Лиги левых писателей, некоторых из них Ходзуми
хорошо знал.
  Рихард впервые видел Одзаки таким взволнованным. Он непрерывно шагал по
комнате, останавливался у окна, невидяще глядел на капал с плывущими
джонками и снова ходил из угла в угол. Агнесс и Зорге следили за ним
глазами.
  - Я ничего не понимаю в этой стране!.. Ничего, хотя живу здесь несколько
лет, - говорил Одзаки. - Наши военные хотя бы знают, чего они хотят. А
эти? Они истребляют своих, которые хотят защитить Китай от японцев... Я
вижу как на ладони, что принесет с собой наша колонизация. Наша! Я ведь
тоже японец. Временами я начинаю себя ненавидеть... Я вижу союз китайских
предателей с японскими оккупантами.
  Одзаки снова зашагал по комнате.
  - Но при чем же здесь ты? - пытался его успокоить Зорге.
  - При том, что мне стыдно за свое бессилие... Вот все, что мог я сделать
для этих людей, которых нет уже в живых... Я перевел декларацию Лиги левых
писателей по поводу расстрела двадцати четырех... Вот она.
  Ходзуми достал из нагрудного кармана вчетверо сложенный листок,
испещренный иероглифами. Он читал, сразу переводя на немецкий, потому что
Агнесс и Зорге не знали японского языка.
  "Расстреляли их на рассвете. Сначала обреченных заставили копать могилу,
потом солдатам приказали закопать их живыми. Пятерых закопали. Но такая
расправа даже солдатам показалась жестокой. Остальных застрелили и бросили
в ту же яму, где зарыли живых...
  Когда перед казнью солдаты пришли за ними, они все - мужчины и женщины -
запели "Интернационал". Потом это пение было слышно у тюремной стены, где
их казнили. Прерывалось оно только выстрелами и начиналось снова. Под
конец пели пять или шесть человек... Снова выстрелы, теперь пел только
один человек. Голос был слабый, хриплый, отрывистый. Раздался еще один
выстрел, и голос умолк..."
Одзаки бессильно опустил листок.
  - Это ужасно! - воскликнул он. - Их расстреляли гоминдановские солдаты,
когда другие солдаты из Девятнадцатой армии, отряды студентов дрались с
японским морским десантом, когда в Шанхае на рабочие кварталы падали
японские бомбы... Я готов стрелять в китайских предателей, но не могу
этого делать, потому что я сам японец... Это ужасно!
  - Послушай, Ходзуми-сан, - голос Рихарда стал резким, глаза его сузились,
брови устремились вверх, - ты впадаешь в истерику... Да, да! - движением
руки он остановил протестующий возглас Одзаки. - Не будем подбирать слова.
Но ведь ты сам рассказывал, что еще студентом или аспирантом переводил
Маркса со своим однокурсником... - Рихард запнулся, защелкал пальцами,
вспоминая фамилию. - Помоги мне...
  - Фуюно, - подсказал Одзаки. - Потом он умер в тюрьме Мацуя-ма...
  - Да, Фуюно... Ты читал с ним "Государство и революция", "Капитал", книги
Ленина об империализме... Разве ты не понял из этих книг главного, что мир
расчленен на два лагеря, извини за сентенцию, на богатых и бедных,
независимо от рас, цвета кожи...
  - Я все это знаю, понял, хотя и не стал коммунистом, - Одзаки перебил
Рихарда, - я исповедую гуманизм.
  - Но гуманизм тоже требует борьбы для своего утверждения.
  - Верно, ты прав, Рихард, но я хочу сказать о другом... В наше время
марксизм хотят использовать и другие - колонизаторы.
  - Не понял, - признался Зорге.
  - Я говорю о правых японских социал-демократах... Они тоже поддерживают
колониальную политику гумбацу - военной клики, делят государства на
богатые и бедные. По их мнению, Япония - нищая страна, стесненная
несправедливым развитием истории, вынужденная жить на островах, в то время
как рядом существует несправедливо богатый Китай. Два государства -
пролетарское и буржуазное. Поэтому требуют экспроприации
экспроприаторов... Вот смотри, что пишут наши социал-предатели.
  Одзаки достал из портфеля пачку газетных вырезок, порылся в них, нашел
нужный ему листок и прочитал:
  - "Если смотреть с точки зрения социализма, то нашу страну, имеющую
стомиллионное население на небольшом клочке земли, вынужденную сжиматься
до крайности, нельзя не назвать в международном масштабе пролетарским
государством. В противоположность этому Китай, который обладает огромной
территорией и сравнительно редким населением, является в международном
масштабе буржуазным государством. В настоящий момент за пролетариатом,
который находится под угрозой голодной смерти, признается общественное
право предъявлять буржуазии, обладающей излишками, требования для защиты
своих жизненных интересов. Поэтому, когда наша страна, являющаяся
пролетарским государством, добивается от Китая - буржуазного государства -
права разработки хозяйственных ресурсов, то это ни в коем случае не
является империалистическим захватом".
  - Так это же проявление фашизма! - воскликнул Зорге. - Вспомните
гитлеровский "лебенсраум" - жизненное пространство за счет соседних
народов. Это национал-социализм в чистом виде, под лозунгами которого
Гитлер рвется к власти в Германии.
  - Да, но если китайские коммунисты и их руководители в один прекрасный
момент тоже станут на такие позиции, если перенесут социальные законы
человеческого общества на отношения государств, племен, наций...
  - Этого не может быть, - убежденно возразил Рихард.
  - Послушайте, - прервала спорщиков Агнесс Смедли, - вы, кажется, хотели
узнать, что я привезла из Цзянси.
  Смедли почти месяц провела в советском районе, где китайская Красная армия
отбивала очередной поход гоминдановцев... Она снова встречалась с
интересовавшими ее людьми, работала в госпитале, совершала утомительные
переходы с военными частями. Агнесс рассказывала образно, с живыми
деталями, которые помогли представить картину жизни освобожденного района.
  Последние месяцы Рихард реже встречался с Агнесс - то уезжала куда-то она,
то он надолго исчезал из Шанхая или, занятый делами, неделями не появлялся
в ее квартире. Агнесс сидела молча, и Зорге не мешал ей думать, может
быть, вспоминать. Был вечер, такой же, как год назад, и тонкий, почти
абстрактный рисунок на оранжево-серых шторах повторял жизнь за окном:
джонки, паруса, лодочники под зонтами из пальмовых листьев... Так же
тянуло в окно влажным теплом, пряными запахами реки. Это чисто внешнее
ощущение чего-то, уже раз происходившего, напоминало ему и другое - давний
разговор, когда он, по непонятному движению души, вдруг заговорил о
прошлом, доверил этой женщине свое незажившее, старое.
  Рихард курил, Агнесс сидела, откинув голову на спинку кресла, и свет из
окна освещал половину ее лица, невидимую Зорге. Граница между светом и
тенью вырисовывала ее четкий профиль. Красивые, тонкие руки лежали на
подлокотниках, и кисти, словно забытые, упали вниз.
  Она нравилась ему, эта женщина с лучистыми серыми глазами и чуть
выдающимися скулами.
  Вероятно, они думали об одном и том же. Агнесс сказала:
  - Хотите, Рихард, я тоже расскажу вам о своей жизни?..
  Она долго молчала, будто ждала, чтобы сумрак вечера сгустился еще больше.
  - Когда-то я любила бродить в пустыне - мы жили на ее краю в шахтерском
поселке... Пустыня беспредельна, на ней лежит отпечаток ушедших веков,
которые поглотили человеческие страсти, надежды, подвиги... В пустыне
забываешь обо всем, и мне казалось, что там я обретаю покой. Потом я
возвращалась, и все начиналось сначала.
  Агнесс говорила, словно думала вслух, не заботясь о логике повествования.
  - Сегодня я вспомнила смерть матери. Она лежала в гробу с худым,
изможденным лицом и темными натруженными руками, сложенными на плоской
груди. Маленькая, хрупкая, вся в морщинах и совершенно седая... А ей было
сорок лет, когда она умерла.
  Если бы в моей крови не было страсти к скитаниям, унаследованной от отца,
а может, и от индейских предков, я, вероятно, так и осталась бы в
каком-нибудь городишке, вышла замуж за шахтера, народила бы ему детей,
чтоб они горевали на белом свете, и умерла бы, также не дожив до сорока
лет...
  Мать сказала мне перед смертью: "Агнесс, обещай мне, что ты добьешься
образования". Она обняла меня первый раз в жизни. Меня захлестнула волна
неизведанного чувства. Я страстно ответила на ее поцелуй. Раньше этого
никогда не было. В нашей семье не было сантиментов - ни поцелуев, ни ласк.
Нищета вытравила все чувств