артиллерийском лафете, и упряжка
армейских коней тянула лафет через город, запруженный толпами любопытных.
  Маршалу отдавали последние почести. В скорбном безмолвии за лафетом
шествовали друзья покойного. Рядом с сыном маршала, молодым Чжан
Сюэ-ляном, похожим на подростка, впервые надевшего военную форму, шел
подтянутый и бесстрастный барон Хаяси, глава официальной японской
делегации и личный представитель премьер-министра генерала Танака.
Длинноусый барон Хаяси тоже имел генеральский чин, но на этот раз он был в
штатском. Черный цилиндр церемониймейстера двора его величества возвышался
над военными фуражками цвета хаки. По другую сторону от молодого Чжан
Сюэ-ляна шагал военный советник его покойного отца - генерал Нанао,
сотрудник японского генерального штаба. А позади, почтительно отступив на
полшага и придерживая рукой блестящую саблю, следовал адъютант советника -
полковник Доихара... Был здесь командующий Квантунской армией, офицеры его
штаба, и среди них капитан Кавамота, тоже прибывший выразить
соболезнование сыну маршала по поводу тяжелой утраты.
  И совсем уже где-то сзади, в последних рядах провожающих, забыв давние
распри, шествовали рядом представители российской эмиграции - черноусый
атаман Семенов и глава недолговечного Приморского правительства - старший
из братьев Меркуловых, ставший поставщиком мяса для Квантунской армии.
  Хоронили большого друга Японии, павшего от руки наглых террористов, - так
писали токийские газеты. Штаб Мукденской армии утверждал это более
категорично: убийство Чжан Цзо-лина, несомненно, дело рук партизан,
сторонников гоминдановского правительства в Нанкине, с которыми так
самоотверженно боролся покойный маршал.
  Соболезнование подписал начальник штаба Квантунской армии
генерал-лейтенант Сайто. Он тоже шел за гробом правителя Маньчжурии.
  И только один человек, который по своему положению должен бы
присутствовать на похоронах, не участвовал в траурной церемонии. Это был
Окава Сюмей - председатель правления директоров акционерной компании
Южно-Маньчжурской железной дороги. Он не пришел, сославшись на болезнь.
Говорили, что на него повлияло то обстоятельство, что злодейское покушение
произошло как раз в том месте, где руководимая им Южно-Маньчжурская дорога
пересекает колею, идущую из Пекина. Но Окава Сюмей все же незримо
присутствовал на похоронах.
  Когда процессия медленно текла по городским улицам и гроб, установленный
на лафете, плыл мимо здания всемогущей акционерной компании, Окава,
стараясь быть незамеченным, осторожно подошел к открытому окну своего
кабинета и глянул вниз. Он стоял, укрываясь за шторами, и с улицы его
никто не видел. Это был сорокалетний японец, высокий, худой, с острым
кадыком, выступающим над крахмальным воротником. Хрящеватый нос придавал
хищное выражение его лицу. Но самым характерным в облике председателя
директората были его глаза, прикрытые толстыми, как увеличительные стекла,
очками. Сквозь эти линзы на мир глядели два расплывчатых, коричнево-темных
трепанга. Когда Окава снимал очки, трепанги исчезали, и на их месте
появлялись небольшие глазки с острыми, сверлящими зрачками. Подтянутый,
элегантный, одетый в европейский костюм, он выглядел преуспевающим и
самонадеянным человеком.
  Окава сменил очки на театральный бинокль и снова взглянул на процессию.
Закрытый гроб, рыжие крупы лошадей, натянутые постромки, колышущиеся
фуражки военных и среди них черный высокий цилиндр - все это сразу
приблизилось к распахнутому окну кабинета. Окава разглядывал в бинокль
мальчишеское лицо сына маршала - Чжан Сюэ-ляна.
  "Как-то будет вести себя этот?" - подумал Окава и опустил бинокль.
  Сын покойного маршала недавно окончил военную школу в Японии, но это еще
ничего не значит - в Китае умеют быстро менять свои симпатии. Окава уже
знал, что Чжан Сюэ-лян стал властителем трех Восточных провинций вместо
своего отца. На чьей стороне он будет теперь?
  Окава вспомнил: умерший правитель трех Восточных провинций маршал Чжан
Цзо-лин приказал как-то отпечатать плакаты-карты и расклеить их во всех
городах своих провинций. Плакат назывался "Карта национального позора". На
плакате в состав трех Восточных провинций он включил советский
Владивосток, советское Приморье, Внешнюю Монголию... И всюду на карте
крупными иероглифами было написано: "Эти земли уже больше не наши, но мы
их вернем".
  Окава Сюмей криво усмехнулся: "Эти козявки тоже хотят ползти по
императорскому пути сына неба! Чжан цзо-лины и фын юй-сяны дерутся друг с
другом и поглядывают на русский север. Пусть, пусть! Это не плохо, решать
будем мы..."
Процессия миновала особняк Южно-Маньчжурской компании. Шествие замыкали
пушки, которые должны были стрелять, когда гроб Чжан Цзо-лина станут
опускать в могилу.
  - "Мы все уйдем в тенистые аллеи..." - Окава вслух прочитал стихи древнего
японского поэта, поправил очки на переносице. Сквозь стекла на мир глядели
два расплывчатых, бесформенных трепанга...
  Окава Сюмей никогда не занимал государственных должностей, он всегда
оставался в стороне, и тем не менее его имя неизменно упоминалось среди
"Ники Сансуки" - главенствующей пятерки, делавшей японскую политику на
континенте. Он не стремился к высоким постам и кроме председательства в
директорате занимал лишь скромную должность руководителя Института
исследования Восточной Азии. Но этот человек, с неприятной и вызывающей
внешностью, стоил два с половиной миллиарда иен! Именно столько японских
денег было вложено в Маньчжурию, и управлял этими капиталами Окава Сюмей.
В его распоряжении находилась не только Южно-Маньчжурская железная дорога,
тянувшаяся через всю страну на тысячу километров. Акционерное общество,
именуемое длинным, как рельсы, названием: "Южно-Маньчжурская
железнодорожная компания", помимо вагонов, локомотивов, станционных
зданий, владело еще угольными шахтами, металлургическими заводами, лесными
угодьями... Да и в штабе Квантунской армии, когда-то созданной для охраны
железной дороги, директор акционерного общества имел решающее слово. В
кабинете начальника штаба или командующего армией Окава Сюмей бывал частым
гостем.
  Правление общества Южно-Маньчжурской дороги располагалось в Токио. Там,
собственно говоря, находилась главная резиденция Окава, за которой стояли
промышленные круги Японии. Но в Маньчжурию он наезжал часто и проводил
здесь немало времени.
  Однажды он позвонил Сигеру Хондзио, потомственному самураю, начальнику
штаба Квантунской армии. Этому генералу можно было доверять. Окава близко
знал его по генеральному штабу. Директор только что приехал из Токио.
  - Хондзио-сан, - сказал Окава, - надо бы встретиться, поговорить... Я
привез вам хорошие новости и пожелание большого счастья...
  Они встретились в "Ямато-отеле" на площади, недалеко от штаба. Был еще
капитан Кавамота, человек решительных взглядов, на которого особенно
рассчитывал Окава.
  Хозяйка принесла еду, поставила фарфоровые графины с горячей саке, позвала
хостас - предупредительных девушек, чтобы обслужить гостей за столом. Но
Окава нетерпеливым жестом отослал их назад.
  Они удобно сидели на циновках, в просторных кимоно, которые не сковывают
движений, не то что европейский костюм или грубая военная форма.
  Окава сразу заговорил о цели своего приезда.
  - Что вы думаете о Чжан Цзо-лине? - спросил он. - Долго ли этот маньчжур
будет вести с нами двойную игру? Он все чаще поглядывает в другую сторону.
И это не то чтобы вызывало у нас тревогу, но... капиталы как кокон
шелкопряда, они должны пребывать в полном покое, иначе не получится
нити... Я не хочу, чтобы наши акционеры лезли к нам в окна за собственными
вкладами, как это было в Тайваньском банке. Вы согласны со мной,
Хондзио-сан?
  Директор акционерного общества говорил цветисто, образно и несколько
витиевато.
  Недавний финансовый кризис, разразившийся над Японией, как тайфун, как
землетрясение, пошатнул экономику островной империи. Кризис не нарушил
управления кораблем Южно-Маньчжурской дороги, корабль достаточно мощный и
опирается на силу всего государства. Хондзио-сан, вероятно, известно, что
половина акций компании принадлежит правительству, тем не менее
экономический шторм порвал снасти, поломал надстройки этого непотопляемого
корабля. Директору Южно-Маньчжурской дороги стоило громадных усилий
сохранить доверенный ему корабль. Больше нельзя допускать таких потрясений.
  Генерал Хондзио слушал внимательно. Его суровое лицо ничего не выражало -
только сдержанное внимание. Хондзио знал все, о чем говорил ему
председатель директората, - он достаточно посвящен в события. Последнее
время "хунхуз", как за глаза именовали Чжан Цзо-лина в генеральном штабе,
вызывал все большую настороженность. Конечно, "хунхуз" воевал с другими
китайскими генералами, с тем же Чан Кан-ши или У Пэй-фу, - все они
одинаково продажны. Разница только в том, что одни придерживаются
английской или американской, другие, как Чжан Цзо-лин, прояпонской
ориентации. Но последнее время "хунхуз" ведет себя явно подозрительно. Все
с большей неохотой он предоставляет Японии привилегии в торговле,
промышленности, в приобретении собственности на землю. Впрочем, об этом
лучше, чем кто другой, знает капитан Кавамота из разведывательного отдела
генштаба.
  Хондзио сказал:
  - Мы не выпускаем хунхуза из поля нашего зрения. Капитан Кавамота может
подтвердить мои слова, - он кивнул в сторону третьего собеседника. - Я
думаю, что звезда Чжан Цзо-лина начинает закатываться. Военные его успехи
тоже не блестящи. В районе Шанхайгуаня мы вынуждены создать укрепления,
чтобы не допустить в Маньчжурии драки между китайскими генералами. Не
исключена возможность, что нам придется подсказать хунхузу переехать из
Пекина в Мукден, а войска его разоружить.
  - Что ему делать в Мукдене?! - решительно возразил капитан Кавамота. -
Убрать его, и конец! Нам известно, что хунхуз тайно встречается с каким-то
ловким американцем.
  - Это мне больше нравится, - усмехнулся Окава. - Надо развязать себе руки,
чтобы идти по императорскому пути. Япония - первое государство, созданное
божественным провидением, и потому она должна господствовать над всем
миром. Такова божественная миссия страны Ямато. Я говорил об этом, когда
японские войска были в Сибири, и сейчас говорю об этом в Маньчжурии...
Коляска императора не может объезжать гусеницу, которая переползает
дорогу. Вы поняли меня, Кавамота-сан?
  - Да, конечно... Но не привлечь ли нам полковника Доихара? Он сейчас в
резерве генерального штаба.
  - Я думаю, что это можно сделать, - медленно произнес Хондзио. - Нужен
рескрипт императора, чтобы Доихара получил право служить в китайских
войсках.
  Разговор становился все более обнаженным. Впрочем, на это, возможно,
повлияла саке - обычно рисовая водка вызывает мужчин на откровенные
разговоры...
  Встреча в "Ямато-отеле" происходила ранней весной, а в марте высочайшим
рескриптом полковник японской армии Доихара Кендези получил императорское
соизволение перейти на службу в войска китайского маршала Чжан Цзо-лина.
Доихара занял скромную должность адъютанта японского советника при штабе
правителя трех китайских Восточных провинций генерала Нанао. До издания
императорского рескрипта Доихара числился сотрудником второго, или
разведывательного, отдела японского генерального штаба...
  Прошло еще три месяца... Военные события осложнились. Войска Чжан Цзо-лина
с боями отходили в Маньчжурию за Великую китайскую стену. Маршалу пришлось
оставить древнюю столицу и переехать в Мукден - так подсказали ему в штабе
Квантунской армии.
  Ночью, чтобы не вызывать толков, специальный поезд маршала Чжан Цзо-лина
отбыл из Пекина. На платформе пекинского вокзала маршала провожали военный
советник генерал Нанао и его адъютант Доихара. Советник задерживался по
неотложным делам в Пекине и рассчитывал выехать в Мукден следующим
поездом. Когда сигнальные огни на последнем вагоне маршальского поезда
исчезли во мраке ночи, Доихара послал телеграмму в Мукден в адрес оптового
торговца зерном. В телеграмме было несколько слов:
  "Отгружено три вагона бобов". Это означало - маршал Чжан Цзо-лин едет в
третьем вагоне.
  Как только капитан Кавамота получил эту телеграмму, он приказал
действовать. Перед рассветом следующего дня все были на месте. Капитана
Кавамота сопровождал капитан Удзуки и несколько минеров из двадцатого
саперного батальона, вызванных сюда из Кореи. Усиленный заряд установили
под мостом, на перекрестке железных дорог. Кавамота поднялся на
железнодорожную насыпь и долго всматривался в сторону, откуда должен был
прийти поезд. Но было еще темно, и в бинокль различались только неясные
силуэты телеграфных столбов да уходящие вдаль рельсы.
  Когда наступил рассвет, Кавамота услышал нарастающий грохот. Он поднял
руку и так стоял с поднятой рукой, продолжая следить немигающим взглядом
за поездом, который на большой скорости приближался к мосту... Вот третий
вагон поравнялся с зарядом. Кавамота резко опустил руку. Тяжелый взрыв
потряс тишину. Огонь, пыль, дым взметнулись в небо, и железный скрежет
слился с затихающим эхом взрыва. Саперы начали отходить, но здесь
вспыхнула перестрелка. Кавамота уже успел отбежать в заросли гаоляна, но
должен был вернуться и приказал прекратить стрельбу.
  Вскоре все собрались на дороге у грузовика. Капитан пересчитал людей - все
десять в сборе. Кавамота вскочил в кабину, солдаты и капитан Удзуки - в
кузов. Водитель включил скорость. Сделав большой крюк, военный грузовик
въехал в город с другой стороны.
  При дворе императора многим оставались неясны события, связанные с гибелью
маршала Чжан Цзо-лина. Военные молчали. Однако последний член Генро1,
старейший из старейших советников императора принц Сайондзи, в те дни
записал в своем дневнике:
  "Это весьма странное событие. Никому этого не говорят, но не виновата ли
здесь японская армия?"
Волей-неволей пришлось премьеру Танака доложить обо всем императору. В
личной аудиенции он сказал, будто раздумывая, но за этим раздумьем генерал
скрывал свое личное отношение к событиям.
  - Что касается инцидента, - говорил он, - связанного со взрывом поезда
Чжан Цзо-лина, то я подозреваю, что в армии имелось некоторое число
подстрекателей. В связи с этим я сегодня отдал военному министру
распоряжение произвести расследование.
  Военный министр выслушал указание премьера. Невозмутимо и вежливо он
ответил:
  - Танака-сэнсэй2, я сделаю все, что от меня зависит...
  По пути из резиденции премьер-министра он заехал в генеральный штаб,
взволнованный, теряющий спокойствие, сказал генералу Койсо -
благоразумному Койсо, как его называли:
  - При дворе настроены расследовать причины гибели Чжан Цзо-лина.
Премьер-министр только что сказал об этом. Он желает выглядеть ясновидцем
и предполагает, что смерть маршала - дело военных.
  - Он хочет быть пророком? - воскликнул Койсо. - Но, как говорит пословица:
предсказатель сам никогда не знает своей судьбы!
  - Я тоже так думаю, - сказал военный министр. - Не возомнил ли он себя
гусеницей, которую должен объезжать экипаж...
  - Истинные самураи, прославляющие родину, заслуживают всяческой похвалы, -
добавил Койсо. - Надо сделать все, чтобы расследование не состоялось.
  Премьер Танака оказался между двух огней. Его противники поспешили
воспользоваться сложившейся обстановкой.

  ПРЕМЬЕР ТАНАКА

  Он был хорошим надежным слугой, но у него не было имени... Когда хозяевам
требовалось позвать своего слугу, они ударяли в ладоши или восклицали:
"Хей!" И это восклицание вскоре сделалось его именем.
  Хей жил в семье Гиити Танака много лет, к нему привыкли, так же как к
попугаю, сидевшему на металлической жердочке возле окна. Однако, в отличие
от попугая, с его ядовито красно-зеленым оперением, Хей был совершенно
бесцветен. Он носил чесучовую курточку с маленьким стоячим воротником,
такие же кремово-серые широкие штаны и мягкие туфли. Хей никому не докучал
своим присутствием, он бесшумной тенью появлялся мгновенно, по первому
зову, сопровождая свое появление сдержанно вежливым кивком головы.
Казалось, Хей постоянно дежурит за ширмой и только того и ждет, чтобы его
позвали.
  Его лицо, тщательно выбритая голова и тонкие руки были коричнево-желтого
цвета, будто долго варились в бобовом соусе. Никто не знал возраста Хея,
так же как не знали прошлого безотказного и преданного слуги. Конечно,
раньше у Хея было имя, но его давно забыли, так же как забыли и то, что он
когда-то жил на Формозе.
  Глава семейства Гиити Танака в минуты снисходительно-добродушного
настроения сравнивал Хея с бонсай - изящной карликовой сосной, украшавшей
гостиную. У деревца был коричнево-соевый ствол, застывший во времени. В
дом Танака бонсай перешло от деда и десятки лет оставалось все таким же
миниатюрным, живым, но закаменевшим.
  Хей исправно убирал дом, поддерживая идеальную чистоту, стирал, подавал к
столу, иногда готовил, с любовью копался в декоративном саду и, конечно,
содержал в должном порядке изящное маленькое строение в глубине сада, в
тени больших криптомерий. Сюда от дома вел легкий, крытый помост, чуть
приподнятый над землей, чтобы в ненастную погоду не замочить ноги. Уборная
эта, стоявшая под сенью малахитовой зелени, была предметом гордости Гиити
Танака, но именно этому строению суждено было стать источником огорчений и
государственных неприятностей для владельца загородной резиденции,
японского премьер-министра.
  Хозяин дома Гиити Танака происходил из древнего самурайского рода и во
всем хранил приверженность к прошлому, стараясь приумножать славу
воинственных предков, алтарь которых был самым священным местом в
загородном доме семейства Танака. Отставной генерал превыше всего в жизни
ставил военную профессию и клан, к которому принадлежал.
  Танака с гордостью припоминал, что первый иероглиф, который ему показал
покойный отец, был иероглиф "бу", обозначавший "оружие". Из множества
иероглифов, существующих в японской письменности, именно этот воинственный
иероглиф "бу" стал первым, который маленький Гиити научился вычерчивать
неуверенной детской рукой. Такова традиция в семье самураев Танака.
  С годами иероглиф "бу" перестал играть в жизни Гиити только символическую
роль. Задыхаясь от восторга, Гиити входил в оружейную комнату, где на
стене висел самурайский меч - прямой и тонкий, как луч света, прорезающий
мрак. Отец иногда давал Гиити подержать меч, принадлежавший далекому
предку рода Танака, и мальчик начинал трепетать от одного прикосновения к
оружию. Здесь были также клинки, короткие и блестящие, как молнии; были
старинные кольчуги, страшные маски воинов, пики с гранеными наконечниками
и выгравированными на них драконами... Все эти атрибуты древних воинов
сопутствовали будущему самураю с самых первых шагов его жизненного пути.
  А когда отец вывел маленького Гиити в сад, чтобы обучить стрельбе из лука,
он дал ему только одну стрелу и указал только одну цель - промаха быть не
должно, самурай обязан стрелять только наверняка...
  Тогда же отец сказал, и Гиити запомнил:
  - В жизни, сын мой, случается так, что судьба предоставляет
одну-единственную возможность добиться успеха. Это цель, которую надо
поразить одной стрелой, другой стрелы может не быть. Умей сосредоточиться,
собрать силы и не промахнуться...
  Потом был кадетский корпус, а после него военная служба в войсках, затем
академия генерального штаба и снова служба, на этот раз в Китае, в Корее,
на маньчжурских полях, где вспыхнула война с Россией... Шли годы, и вот он
уже военный министр, он возглавляет интервенцию на советском Дальнем
Востоке - в Приморье и Забайкалье.
  Казалось, цель была так близка, но поразить ее, даже множеством стрел, не
удалось.
  В шестьдесят с чем-то лет Гиити Танака, умудренный военным и житейским
опытом, ушел в отставку, но не ушел от государственных дел. Танака нужен
был императорской Японии. Заслуженный генерал сделался председателем самой
правой, самой реакционной и агрессивной партии - сейюкай, опир