, вел неторопливые разговоры,
курил ганзу и поздно вечером уезжал на коне в свою юрту.
  На этот раз Церендоржи был сильно встревожен и сказал, что нам надо
немедленно уезжать.
  "Му байна, му байна, - повторял он, - плохо, плохо. Сейчас же уезжайте,
завтра будет поздно".
  Яворский сначала ничего не мог понять. Позвали переводчика.
  Церендоржи рассказал, что в аймаке появились конные баргуты из отряда
Халзан Доржи, перешедшие из Маньчжурии, Халзан Доржи - эта правая рука
панчен-ламы, который уже не в первый раз поднимает восстание против
народного правительства. Панчен-лама объявил себя хубилганом вместо
умершего Богдо-гегена и намерен восстановить монархию в Халхе. Его
поддерживают японцы и монгольские князья, всякие цинваны, бейсэ, тайчжи,
бежавшие в Баргу после разгрома Унгерна. Ходят слухи, что на этот раз в
войсках желтой религии находится сам панчен-лама. Церендоржи сомневается в
этом: панчен-лама человек хитрый и осторожный - он не полезет сюда раньше
времени. Тем не менее в соседнем дацане поставили перед монастырем пеструю
почетную палатку для встречи живого бога. И вообще ламы ведут вредную
пропаганду. Это Церендоржи знает точно.
  Вчера отряды Халзан Доржи были в двух уртонах от нашей стоянки, завтра
могут появиться здесь.
  "Пока дорога на Улан-Батор свободна, вам надо уезжать, - сказал
Церендоржи. - Может, успеете прорваться. Мы тоже уходим в горы, надо
спасать скот и людей".
  Яворский стал возражать - уезжать надо рано утром. Среди ночи скорее можно
наткнуться на засаду баргутов. Церендоржи молча слушал возражения,
невозмутимо сосал трубку. Когда Яворский выложил свои доводы, дарга сказал:
  "Про нас, монголов, говорят, что мы все откладываем на утро - маргаш угло.
Кто же теперь монгол - ты или я? Езжай сегодня, сургухчи1. Не будь
верблюдом, который ложится на землю, когда его настигают волки, - ешьте
меня, не хочу бежать... Я все сказал, поступай как хочешь".
  Церендоржи поднялся, докурил ганзу, сунул ее за голенище и вышел из
палатки. Он легко вскочил в седло и поскакал к кочевью, где час назад
стояли юрты. Сейчас там ничего уже не было, только степь. Араты успели за
это время разобрать юрты, погрузить их на верблюдов. Караван, вытянувшись
длинной цепочкой, уходил в сторону гор. Солнце опускалось все ниже.
Верблюды с изогнутыми шеями, всадники на тонконогих лошадях казались в
розовой дымке силуэтами, вырезанными из черной бумаги.
  Потом, когда мы добрались до Улан-Батора, я видела в Ученом комитете в
кабинете Джамсарана картину Рериха. Он написал ее, когда приезжал в Халху:
на фоне багровой вечерней зари, в такой же розовой дымке силуэт всадника.
Картина художника напомнила караван, идущий в горы, и удаляющуюся фигуру
Церендоржи, скачущего через степь.
  Но в тот вечер нам было не до красот природы. Мы всю ночь собирались в
дорогу, торопливо паковали имущество. Яворский был, вероятно, прав - он не
хотел бросать имущества экспедиции, в нем проснулась жадность ученого,
который ни за что не хочет расставаться с плодами исследовательского
труда. Мы тоже так думали, еще не сознавая опасности.
  Утром, чуть свет, на двух машинах двинулись в путь. Но едва мы проехали
несколько верст, справа от нас и значительно впереди, на горизонте,
появились всадники. Они тоже заметили нас и галопом помчались наперерез
нашим машинам. Сомнений не было - это мчались на нас баргуты. Теперь все
зависело от водителей - успеем ли мы проскочить. Слева от нас тянулся
горный кряж, вдоль него русло пересохшего ручья, справа баргуты. Значит,
дорога только вперед. Баргуты старались прижать нас к песчаному руслу,
где, несомненно, застряли бы наши машины. Там и верблюд-то идет с трудом.
  Началась дикая гонка. Автомобили неслись по степи без всякой дороги,
баргуты, прижавшись к гривам маленьких лохматых лошадей, мчались
наперерез... Мы сидели наверху, вцепившись в веревки, которыми завязали
груз. Вот когда мне стало страшно! Я держалась за веревки, которые могли
оборваться в любой момент, и почему-то твердила: только бы не потерялась у
шофера искра, только бы не потерялась...
  И все же нам удалось проскочить мимо баргутов, они начали отставать и,
сделав несколько выстрелов, прекратили погоню...
  Но, проехав еще с полчаса, мы снова увидели впереди группу конников. На
этот раз наша тревога оказалась напрасной. Один из всадников выехал вперед
и принялся размахивать руками, как бы приглашая нас подъехать ближе. Мы
долго присматривались к всаднику, пока не узнали в нем Церендоржи.
Оказалось, что он выехал нас встречать, потому что этой ночью баргуты
продвинулись вперед и перерезали дорогу на Улан-Батор, по которой мы
должны ехать. Церендоржи сказал, что нам нужно сворачивать в горы и там
переждать...
  Можно только удивляться выносливости наших машин, искусству водителей,
которые без дороги, по зыбучим пескам, по камням пробрались в горы и
очутились в долине, зеленой чашей лежащей среди горных, скалистых хребтов.
Здесь уже стояли юрты, дымились очаги, на склонах паслись стада.
  Я не стану подробно описывать нашу жизнь в горах, где мы провели почти две
недели, пока нам удалось выбраться на Калганский тракт и в сопровождении
отряда цириков проехать угрожаемый участок дороги. Постепенно в горах
собиралось все больше аратов, бежавших от террора мятежников. Со всех
сторон приходили тревожные вести. Восстание панчен-ламы поддержали монахи,
феодалы, каждый монастырь сделался оплотом повстанцев. Оказалось, что
Халзан Доржи готовил восстание задолго до выступления, поддерживал тайные
связи с реакционным ламаистским духовенством.
  Через несколько дней после нашей встречи с Церендоржи в горном лагере
появилась Оксана. Ее тоже встретил отряд самообороны, организованный
Церендоржи. Оказывается, Церендоржи воевал еще с Унгерном в войсках
Сухэ-Батора. Оксану невозможно было узнать - худая, почерневшая и такая
усталая, что едва стояла на ногах. Двое суток она провела в степи без пищи
и едва не умерла от жажды. Но еще страшнее было то, что пришлось ей
пережить с приходом баргутов.
  В ее кочевье араты, жившие вблизи монастыря, с приближением отрядов Халзан
Доржи остались на месте. Ламы уговорили, что не надо бояться воинов желтой
религии. Только несколько жителей бежали в степь, намереваясь угнать свои
стада в горы, но их настигли и привели в монастырь.
  То, что произошло дальше, Оксана не могла вспомнить без содрогания.
Полураздетых пленников со связанными руками вывели к монастырским стенам,
поставили рядом с молитвенными барабанами. Из дацана вынесли священные
знамена. Их несли ламы в ритуальных масках каких-то страшилищ. Следом за
знаменами двигалась процессия высшего духовенства во главе с монастырским
хубилганом - раскормленным мальчиком лет двенадцати, до того ожиревшим,
что лоснящиеся толстые щеки чуть ли не закрывали глаза-щелочки. Процессия
остановилась перед пленными. Одного из них вытолкнули вперед. Сзади к нему
подошел высокий баргут в одежде ламы. Он схватил пленника сзади за волосы,
запрокинул ему голову и ударом ножа рассек грудную клетку. Потом, бросив
нож, лама-палач сунул руку в раскрытую рану и вырвал у своей жертвы
трепещущее сердце...
  Я отчетливо представила себе эту ужасную картину: так монголы режут
баранов, они вспарывают грудную полость и вырывают сердце, чтобы кровь
животного не вытекала на землю. По ламаистским законам грех бросать
недоеденную пищу и проливать кровь на землю.
  Лама-баргут вырвал окровавленное сердце и протянул его мальчику-хубилгану.
Тот боязливо взял человеческое сердце и кровью начертал какие-то знаки на
священных знаменах. В монастыре ударил гонг, ламы вскинули длинные трубы,
рожки, морские раковины, превращенные в духовые инструменты, - и воздух
огласили резкие, воинственные звуки.
  Так же расправились и с остальными пленными. Это была ритуальная клятва
сражаться за желтую веру.
  С приходом баргутов Сашка Кондратов куда-то исчез. Оксана сначала думала,
что он убежал в горы. Но через два дня он вернулся в сопровождении японца,
одетого в монгольскую одежду. Они пришли в юрту, пили чай, молочную водку
- арик. Потом японец принес большую флягу рисовой водки, ее подогревали и
пили из маленьких чашечек. Разговаривали они по-китайски, и Оксана не
понимала, о чем идет речь. Говорил больше Сашка, а японец записывал.
Иногда он раскрывал карту, и Сашка что-то ему показывал.
  Когда они расстались, Сашка был совершенно пьян. Оксана спросила, кто это
был.
  "Полковник Сато - вот кто был! - Сашка пьяно засмеялся. - Ты думала, что я
и правда заготовитель... Господин Сато обещал дать мне чин капитана...
Теперь я буду большим человеком... Мы с тобой..."
Сашка полез целоваться, но Оксана вдруг поняла все, что произошло,
вырвалась из рук Кондратова, выбежала из юрты. У коновязи стояла
оседланная лошадь. Оксана вскочила в седло и ускакала в степь. Последнее,
что она слышала, - пьяный крик Сашки. Оксана оглянулась, он бежал за ней,
потом споткнулся и упал на землю.
  Два дня блуждала она в степи, а на третьи сутки набрела на заставу,
выставленную Церендоржи вблизи горного лагеря.
  Вот что произошло с Оксаной. Мне казалось временами, что она сходит с
ума... Лицо ее стало коричневым, как на старой иконе. Я много дней не
отходила от нее ни на шаг. Даже во сне она невнятно бормотала: "Хома угей,
хома угей!.." Но ей не было все равно! Когда Оксана вспоминала Кондратова,
в ее глазах загоралась такая ярость, что становилось страшно. Сильное
возбуждение сменялось у Оксаны глубокой апатией. Только в Улан-Баторе она
немного пришла в себя.
  Здесь, в Улан-Баторе, мы прожили почти месяц, приводя в порядок материалы,
собранные в экспедиции.
  Оказалось, что ламаистское восстание приняло довольно широкие размеры.
Панчен-ламу стали называть Богдо-ханом, объявили его монархом всей Халхи -
Внешней Монголии. Войсками желтой религии панчен-ламы руководил военный
штаб, где советником был какой-то японец - не тот ли, с которым
встретилась Оксана Орлик? Начальником штаба, главнокомандующим, главарями
банд стали ламы из Барги и связанные с ними настоятели монастырей. Монахи
превратились в военных, их стали называть "далай-ламами желтого войска". В
приграничных районах, охваченных восстанием, аратов объявили защитниками
желтой религии, посылали их в бой с палками, кремневыми ружьями, луками.
Какой кровавый обман! Ламы распространяли слухи, что умершие хубилганы
возвратились на землю из небытия и стали во главе войск желтой религии. В
монастырях служили молебствия, заговаривали средневековое оружие,
объявили, что в борьбе главное - вера, потом оружие. Панчен-лама посылал
свои благословения, восстановил старые княжеские, дворянские звания,
сословные знаки - павлиньи перья на шапках. Все это именем живого бога,
именем защиты желтой религии. Даже "хамджилга" - крепостное право - начали
восстанавливать. Но даже темные, фанатичные араты в самых глухих сомонах
поняли обман, стали разбегаться из желтого войска панчен-ламы. К осени
отряды Народно-революционной армии восстановили порядок в стране,
переловили главарей банд и привезли их в Улан-Батор. Только баргуты во
главе с Халзан Доржи и, конечно, японские советники успели сбежать из
Монголии в Баргу.
  Вот свидетелем каких событий я оказалась! Хорошо, что мама ничего не знала
о моей "студенческой практике"
В Ученом комитете у Джамсарана неожиданно увидела на библиотечной полке
книжку "Община", про которую рассказывала мне Оксана. Признаться, многое в
ней не поняла. Уж очень заумным языком написал ее художник Рерих. Он
свалил в одну кучу буддизм и материализм, учение Ленина и мистику. Считает
себя материалистом, утверждает, что мысль имеет материальную субстанцию.
Уважительно относится к Ленину и прославляет Будду. Сделала запись на
память о таинственной общине в Гималаях:
  "Вы уже слышали от достоверных путешественников, что проводники
отказываются вести путников в некоторых направлениях. Они скорее дадут
убить себя, нежели поведут вперед. Так и есть. Проводники психологированы
нами. Но если неосторожный путник осилит это препятствие и все-таки пойдет
вперед, перед ним загремит горный обвал. Если путник осилит это
препятствие, то дождь щебня унесет его, ибо нежеланный в общину не дойдет".
  "Для посвященных дорога открыта: уходите не в спокойный час, но в зареве
нового мира. Хотим вам дать на дорогу магнит, как знак изучения пока
скрытых свойств материи. Дадим еще кусок метеорита, где заключен металл
морий, конденсатор электроэнергии. Этот осколок напомнит вам об изучении
основной психической энергии, о великом Оум".
  Когда я читала "Общину" в библиотеке Джамсарана, зашла Оксана. Она впилась
в эти строки. "Теперь я знаю, что делать!" - воскликнула она. Оксана
хотела возвращаться домой, но накануне отъезда экспедиции вдруг исчезла. Я
так и не знаю, куда она делась. Может быть, и в самом деле отправилась
искать общину в Гималаях".

  ВПЕРЕДИ ЯПОНИЯ...

  Курортный город Карлсбад, которому сейчас вернули его древнее название -
Карловы Вары, лет тридцать назад выглядел почти так же, как и теперь.
Раскинутый в зеленом ущелье по берегам торопливой, весело журчащей реки,
он будто застыл, закаменел в позднем средневековье. Здесь все что-либо
напоминает: вот строения ганзейских поселений, а это улица старой Праги,
там вычурные французские виллы, с амурами на фасаде, опоясанные венками
каменных роз. А православный собор петровских времен будто перенесли из
русского Суздаля. Знаменитую прогулочную колоннаду, где расположены
целебные источники, построили в древнегреческом стиле; ее каменные
изваяния точь-в-точь такие, как на крышах готических храмов. Даже лесистые
горы, нависшие над долиной, напоминают Кавказ в миниатюре...
  Здесь все что-то напоминает, но в то же время эта эклектика создает
неповторимый облик города, столетиями сохраняющего свое лицо.
  Война пощадила Карлсбад. Американские летчики не разглядели его сверху, не
нашли среди гор и сбросили бомбы в рабочий пригород. Главной потерей
курорта во время войны оказалась колоннада над горячим гейзером,
изображенная на всех старинных гравюрах.
  Когда Геринг приехал в оккупированный Карлсбад, местные генлейновцы1
преподнесли ему эту колоннаду, чтобы переплавить металл для нужд войны.
Прекрасную колоннаду разрушили. Но оказалось, что сплав не годен для
военного производства. А колоннады уже не было. Потом генлейновцы
оправдывались - война требует жертв.
  Однако все это произошло значительно позже тех событий, о которых идет
рассказ.
  Если от горячего гейзера пойти мимо костела с темными, будто графитовыми,
куполами и подняться наверх по каменным ступеням, сразу же очутишься в
лабиринте маленьких, пустынных горбатых улочек с булыжными мостовыми.
Здесь и сейчас еще стоит трехэтажный дом с потускневшей золоченой надписью
- названием пансионата.
  В самом конце лета 1933 года старомодный экипаж с откинутым верхом
остановился перед подъездом этого дома, и услужливый извозчик снял с козел
серый клетчатый чемодан, под цвет макинтоша его владельца. Прибывший был
человеком средних лет, высокого роста, с крупными чертами лица, которое
оживляли внимательные серо-голубые глаза, казавшиеся совсем белесыми на
загорелом лице со впалыми щеками. На нем был светлый дорожный костюм,
отлично сидевший на его широкоплечей спортивной фигуре, и одноцветный
галстук темно-вишневого цвета.
  Откинув рукой прядь темных, с каштановым отливом волос, человек,
прихрамывая, вошел в пансионат.
  - Я приехал ненадолго, - сказал он владелице пансионата. - Хорошо бы
поселиться на солнечной стороне, но мне обязательно нужна тихая комната.
Не выношу шума.
  Приезжий протянул хозяйке свой паспорт.
  - Господин Рихард Зорге?
  - Да, Рихард Зорге. Но меня знают больше как Джонсона. Вы слышали о таком
журналисте? - Нет, хозяйка пансионата не слышала такой фамилии... - Это
мой литературный псевдоним - Александр Джонсон. Впрочем, называйте меня,
как вам нравится...
  Элегантный иностранец, умеющий держать себя просто и непринужденно,
произвел выгодное впечатление. Хозяйка проводила гостя на второй этаж,
распахнула перед ним дверь.
  Рихард бегло осмотрел комнату и как будто остался доволен. Был
послеобеденный час, и в комнату лились потоки света. Зорге подошел к окну
и взглянул на открывшуюся панораму: буро-оранжевые черепичные крыши,
почерневшие трубы, рядом с костелом резная колоннада, увенчанная открытым
куполом, из-под которого тянулись белесые струйки пара от горячего
гейзера. Еще дальше виднелась часть набережной, аллея каштанов, и все это
на фоне зеленых круч, нависших над городом. Зеленый цвет листьев нарушался
малиновыми, желтыми, даже лиловыми мазками подступающей осени.
  В тот день гость никуда не выходил из комнаты и попросил принести ему ужин
наверх. Только совсем поздно, когда на улицах схлынула толпа отдыхающих,
он ненадолго вышел подышать свежим воздухом. По лестнице с железными
перилами он спустился к костелу и сквозь высокие, как в храме, двери
прошел внутрь колоннады. Рихард остановился перед гигантской каменной
чашей, в которой бились пульсирующие струи гейзера, постоял перед статуей
богини здоровья и отправился дальше. Он перешел через мост на тесную
площадь и вернулся в пансионат.
  Вечерняя прогулка освежила его. Рихард запер дверь, сбросил пиджак и
прилег на тахту под окном. Облегченно вздохнул - кажется, все сделано! -
последняя встреча и пароход... С улицы тянуло прохладой, было приятно
лежать и наслаждаться покоем. Говоря по правде, он чертовски устал за
последние недели, а ведь главная-то работа еще впереди.
  В Карлсбад он приехал из Мюнхена, чтобы встретиться с представителем
Центра, рассказать ему о последних своих делах, получить указания перед
отъездом в Японию. Карлсбад избрали не случайно местом встречи - здесь
больше гарантии уберечься от гестаповских агентов.
  Рихард любил этот курорт, он бывал здесь, когда работал в Германии, и
теперь охотно заглянул сюда перед отъездом, чтобы заодно денек-другой
отдохнуть. К тому же лучше никому не мозолить глаза в Германии, тем более
что его могли пригласить к Риббентропу. А этот визит министру иностранных
дел он совсем не хотел наносить.
  На следующее утро Рихард поднялся рано и тотчас же ушел из пансионата,
сказав хозяйке, что позавтракает в городе. Не было еще и восьми часов,
когда он, миновав гейзер, вышел к набережной, заставленной деревянными
ларьками, где уже торговали всякой мелочью: брошками, пуговицами, дешевыми
ожерельями и прочими безделушками. Он замедлил шаг перед фешенебельным
рестораном с широкими витринами-окнами и несоразмерно тесным входом. Вчера
вечером он уже побывал здесь и поэтому уверенно, как завсегдатай, подошел
к дому, облицованному розоватым полированным камнем.
  В этот час обширный зал, заставленный громоздкими креслами, был почти
пуст. Здесь все выглядело добротным, солидным - и мягкие глубокие кресла,
стоящие, как слоны, вокруг маленьких круглых столиков, и швейцар в золотых
галунах, и сдержанные, наглухо застегнутые кельнерши, похожие на монахинь
в своих белоснежных крахмальных наколках. Все деловито и строго! Зорге
выбрал место ближе к окну и заказал завтрак. За его столиком сидел еще
один посетитель, погруженный в чтение газеты. Он рассеянно посмотрел на
Зорге, когда тот спросил, свободно ли место, утвердительно кивнул головой
и снова занялся газетой.
  Рихард еще при входе в зал успел разглядеть этого человека: невысокого
роста, блондин, глубоко сидящие глаза - первые приметы сходились.
  Сосед по столику молча допил кофе, достал бумажник, порылся в нем и
досадливо пожал плечами.
  - Простите, вы не могли бы разменять мне деньги? - обратился он к Зорге и
положил перед ним пятидолларовую бумажку.
  - Боюсь, что нет. - Зорге вытащил из бумажника такой же банкнот и положил
рядом. - У меня тоже только пять долларов, не мельче...
  Незнакомец взял банкнот Зорге, взглянул на номер и положил в свой
бумажник. Зорге сделал то же с банкнотом незнакомца. Сомнений не было,
номера, почти сов