о
своем парижском одиночестве, об отсутствии детей и иных родственников.
   - Да, я тоже это поняла, - с гордостью сказала Юлия Николаевна.
   Немедленно был составлен ответ в Париж.
   Письмо получилось столь длинным и объемистым, что на  почте  пришлось
за него доплачивать (расходы взяла на себя Таня).
   В нем Юлия Николаевна подробно описывала историю своего рода.
   Рассказывала о  своем  деде  Николае.  Он  родился  в  1905-м  и  был
расстрелян в Ленинграде 1937-м. Именно он являлся,  по  всей  видимости,
старшим братом французской княжны.
   Юлия рассказывала также о его дочери - матери своей Анне  Николаевне,
которая,  по  всему  судя,  доводилась  парижской  княжне   племянницей.
Наконец, она сообщала хронику своей жизни, а затем в самых  умилительных
тонах повествовала о дочери своей Танечке.
   Письмо  было  отредактировано  Таней,  и  из  него  решительно   были
вычеркнуты те моменты, которые говорили о малом достатке  и  безработице
самой Юлии Николаевны. ("Они там на Западе несчастненьких не  любят",  -
безапелляционно заявила по этому поводу дочь.) К посланию, отправленному
в Париж, прилагались: фотографии самой Юлии Николаевны в возрасте 17, 33
и 42 лет; два фото Танечки, одно из них - на фоне  ее  новенькой  машины
"Пежо-106" ("Пусть княжна не думает, что мы тут лаптем щи хлебаем!"),  а
также ксерокопии фотографий деда Николая, предполагаемого брата  княжны.
Приложена была и копия одного-единственного имевшегося общего, семейного
фото. Оно было изготовлено в харьковской фотографии "Русская  Светопись"
(фотограф М. Лещинский, в собственном доме на Сергиевской площади, около
Лопанского моста) и датировано 1916 годом.
   На  фотографии  был  запечатлен  прадед  Виктор  Ильич   Савичев   (в
исключительной манишке с бриллиантовой заколкой в галстуке и  дорогом  -
это было видно даже сквозь  годы  -  костюме).  Он  помещался  в  центре
многочисленного семейства. Его окружали  жена  и  семеро  детей  разного
возраста. Несколько на отшибе стоял старший сын, подросток Николай  (дед
мамми), в гимназической форме и с тщательно прилизанными волосами. А вот
на коленях у князя Виктора Ильича Савичева сидела  годовалая  девочка  в
чепчике. Именно она, по  всей  видимости,  превратилась  со  временем  в
княжну Савичеву-Фрайбург, живущую ныне в пригороде Парижа АнТан-ле-Бен.
   Спустя три недели от княжны пришел ответ. Отправлен  он  был  почтой,
посему добрался от пригорода Парижа до спального московского  района  за
полтора дня. Ответ представлял  собой  довольно  объемистую  посылку,  в
которой, помимо письма, имелись следующие предметы. Во-первых,  был  там
зачем-то пакетик мюсли (точно такие продавались в супермаркете  рядом  с
Таниным домом); во-вторых, ксерокопия фотографии князя Савичева - на ней
он был запечатлен в гордом и надменном одиночестве.  В-третьих,  коробка
духов "Шанель ј 5", предназначавшаяся  в  подарок  Юлии  Николаевне;  и,
в-четвертых, золотой кулон с двумя вензелями В и С - семейная  реликвия,
принадлежавшая  некогда  князю  Савичеву.  Кулон   предназначался,   как
единственная память о князе, "наследнице (а именно  так  писала  княжна)
Татьяне".
   Кроме того, в письме  содержалось  подробнейшее  жизнеописание  самой
Савичевой-Фрайбург.  Письмо  уже  было  не  отстраненным,   а   горячим,
искренним, порой даже сбивчивым.
   Чувствовалось,   что   княжна   Фрайбург-Савичева   отбросила    свою
настороженность, сквозившую сквозь  строки  первого  "разведывательного"
послания.
   Она, похоже, искренне желала поделиться своей - уже, пожалуй, ставшей
никому не нужной - жизнью со вновь обретенными русскими  родственниками.
Даже язык. ее письма стал словно бы более русским.
   После того  как  мама,  княгиня  Савичева  ("ваша,  Юлия  Николаевна,
прабабушка", как писала престарелая княжна), перебралась вместе  с  нею,
пятилетней девочкой, в 1921 году в Париж,  для  нее,  равно  как  и  для
маленькой Веры, начались тяжелые времена. Сбережений не было. Помещались
они в самых захудалых меблирашках на улице Тюрбиго. Княгиня, мать  Веры,
пошла работать шофером в парижском такси -  благо  еще  в  благополучном
Харькове она лихо управлялась с "Пежо", который специально для нее купил
тогда князь Савичев.
   Когда Вера подросла, она  пошла  было,  как  сообщала  своим  русским
адресатам, "работать официанткой в русскую столовую в  одном  из  темных
переулков неподалеку от улицы. Пасси". Однако довольно  скоро  жизнь  ее
круто переменилась.
   Она была замечена великой Коко Шанель и стала первой русской княжной,
занявшей место на подиуме. В модельном деле Вера Савичева пребывала (как
можно было понять из письма княжны) не на последних ролях.
   В 1937 году к ней посватался барон  Эрнст  Фрайбург,  и  княжна  Вера
ответила на его предложение. У  барона  имелось  достаточное  состояние.
Вплоть до начала войны семья ни в  чем  не  нуждалась  и  прожила  самый
счастливый период своей жизни.
   Когда нацистские войска заняли Париж, княжна Вера Савичева в  отличие
от своей великой патронессы не  встала  на  путь  коллаборационизма,  а,
напротив, вместе с мужем  бароном  Фрайбургом  играла  активную  роль  в
Сопротивлении.
   В 1942 году умерла мама, княгиня Савичева. Не  последнюю  роль  в  ее
роковом сердечном заболевании сыграли  безотрадные  вести  с  фронтов  в
России.
   Княжна Вера и барон продолжали помогать Сопротивлению. Оба  счастливо
избегли ловушек гестапо и радостно встречали летом 1944  года  в  Париже
американские войска  и  отряды  генерала  де  Голля.  После  победы  над
фашизмом княжна Вера продолжила свою работу манекенщицы,  но  уже  не  у
Шанель, а у начинающего тогда самостоятельную карьеру  Кристиана  Диора.
Она была у него моделью на  самом  первом  показе  в  1947  году,  когда
маэстро впервые продемонстрировал  миру  "новый  взгляд",  и  продолжала
оставаться на подиуме вплоть до 1953-го.  После  этого  она  занялась  в
"Доме Диора" кастингом.
   Барон  Фрайбург  после  войны  вернулся  к  своему  делу  -  биржевым
спекуляциям.
   "После смерти Диора и прихода в "Дом Диора" Ива Сен-Лорана, -  писала
далее княжна  Савичева-Фрайбург,  -  я  оставила  службу.  Моих  и  мужа
скромных накоплений хватило для того, чтобы жить ежели не в достатке, то
безбедно  в  своем  доме  в  пригороде  Парижа  Анган-ле-Бен.  Мы  много
путешествовали, изъездили весь свет, побывали даже в Канаде, Бразилии  и
Новой Зеландии - вот только в России не удалось. Мой муж уверял  меня  -
даже после того, как умер Сталин, - что, едва мы сойдем в Москве с трапа
самолета,  сразу  же  будем  схвачены  и  отправлены   на   воркутинские
рудники... Теперь Эрнст умер.  Я  слаба,  редко  даже  выхожу  из  дому,
поэтому мечту о моей далекой Родине, которую я знаю  лишь  по  двум-трем
темным детским  воспоминаниям  и  иллюстрированным  парижским  журналам,
придется оставить навеки".
   Мамми вздыхала над письмом и даже всплакнула, когда  читала  о  жизни
этой необыкновенной женщины, которой господь бог за все ее  испытания  и
лишения,  за  смерть  ее  близких  дал  -  в  отличие  от  миллионов  ее
соотечественниц и ровесников, живущих в России, -  все  же  утешение:  в
виде безбедной старости, сытой жизни и экзотических путешествий.
   Таня, раскрыв посылочку  из  Парижа,  прыгала  на  месте,  радовалась
золотому кулону,  а  главное,  возможной  перспективе  получить  в  виде
наследства особнячок в тихом пригороде французской столицы. О, это  было
бы колоссально - свой домик под Парижем! А может, к нему приложится  еще
и кругленькая сумма во франках?
   Немедленно  был  снаряжен   ответ   княжне.   Его   также   отправили
экспресс-почтой.,  (За  пересылку  опять  -  но  теперь  уже  совершенно
безропотно  -  заплатила  Татьяна.)  В  посылочку  был   вложен   кирпич
бородинского  хлеба,  баночка   стерляжьей   икры,   изящная   гжельская
композиция и миниатюрная копия храма Покрова-на-Нерли, изготовленная  из
чистого серебра. Кроме того, там было несколько  фотографий  Татьяны,  а
также впервые написанное ею собственноручно письмо, где она  благодарила
за фамильный кулон.
   Письмо было сдержанное, достойное, но в то же  время  как  бы  полное
потаенной любви к престарелой родственнице.
   Посылочку в Париж  отправили  в  конце  февраля,  и  после  этого  от
"бабуленьки" (как окрестила княжну Татьяна) довольно долго  не  было  ни
слуху ни духу. ("Как бы она там коньки не  откинула  без  завещания",  -
озабоченно вздыхала порой Татьяна. Ее нарочитый цинизм вызывал бурное  и
искреннее негодование мамми.) И вот наконец от  княжны  поступила  новая
депеша - депеша удивительная, невероятная. Ради нее Таня вынуждена  была
с утра пораньше вскакивать в "пежик" и срочно мчаться к мамми.
   48-   бис,   рю-де-ла-Либерте,   Анган-ле-Бен,   Париж,   Французская
Республика Милые мои Юлия Николаевна и Танечка! Прошу у вас извинения за
то, что столь долго не отвечала  на  ваше  письмо  -  тому  были  веские
причины, о которых я расскажу позднее. Я душевно благодарна  вам  за  те
подарки, коими вы меня  одарили.  Право,  мне  неловко  принимать  их  -
особенно учитывая нелегкую ситуацию на моей несчастной и любимой Родине.
Ваши дары еще раз доказали мне всю щедрость настоящей русской души  -  и
всю вашу личную открытость  и  доверие  ко  мне.  Спасибо,  спасибо  вам
огромное за них, а также за те фотографии, что вы переслали мне, - я все
время рассматриваю ваши лица и нахожу между мною и вами немало общего  -
разумеется, когда я была много, много моложе.  Я  очень  благодарна  вам
также за ваши милые, теплые,  изумительные  письма.  Бог  в  награду  на
склоне лет послал мне последний подарок - знакомство и  дружбу  с  вами.
Она, как солнце, озарила последние мои дни.
   По поводу "последних дней" - это, увы, не метафора... Дни мои в самом
деле сочтены. Об этом  ясно  и  недвусмысленно  дали  мне  понять  врачи
нашего, французского "ракового корпуса", где я провела последние полтора
месяца. Сама же я чувствую, что до осени вряд ли  доживу.  Что  ж,  быть
может, это к лучшему - прощаться с жизнью летом, когда сверкает листва и
все вокруг напоено ароматами жизни и любви!
   Мне очень жаль,  что  наше  знакомство  обрывается  таким  быстрым  и
нелепым образом. Видимо, господу не было угодно не только  то,  чтобы  я
посетила свою далекую  родину,  но  и  то,  чтобы  я  хоть  когда-нибудь
встретила своих родственников из России. Увы, увы...
   Но - прочь меланхолию! Перейду к делу. Разумеется, все свое состояние
я завещаю вам. Однако - и это, возможно, покажется вам  самым  грустным,
хотя мне не хотелось бы, чтобы вас печалило только это, - состояние мое,
что неопровержимо показал отчет адвокатов, который я получила  на  днях,
расстроено до последней возможной степени. На счету  в  банке  не  более
десяти тысяч франков; дом заложен. После кончины барона я, отученная  им
от этого, вовсе не умела вести  свои  дела.  Оказывается,  моя  жизнь  в
последние  годы  совершенно  расстроила  мое  состояние.  Я   не   умела
отказывать себе в маленьких радостях: игре в казино, поездках (пока была
в силах) на Лазурный берег, нарядах от моих любимых модельеров. В этом я
виновата перед вами и перед господом.
   Но есть еще шанс как-то помочь  вам  в  ваших,  я  думаю,  стесненных
материальных  обстоятельствах  (простите  меня  за   этот   неприличный,
возможно, домысел) и отблагодарить вас обеих за то бескорыстное добро, с
которым вы отнеслись ко мне, далекой престарелой родственнице.
   Дело в том, что - я знаю это наверняка - мать моя во время бегства из
советской России, в суматохе последних дней, когда прорыв большевистских
полчищ . смешал все наши планы и надо было спасаться как можно  быстрее,
оставила на окраине приморского  города  Южнороссийска  настоящий  клад.
Чемодан с сокровищами был спрятан в столь укромном  и  неудобном  месте,
что она, тем более имея на руках меня, четырехлетнюю, не сумела  достать
его перед отплытием из Южнороссийска последнего парохода Добровольческой
армии. Клад так и остался на территории России, куда  мы,  по  известным
причинам, не имели доступа. Конечно, за восемьдесят без  малого  лет,  а
также после двух войн, прокатившихся на этой территории,  и  "советского
социалистического строительства" осталось немного шансов, что  сокровища
так и не были кем-то по воле случая найдены. Однако место, где помещался
чемодан, столь укромно, что эти шансы - есть.
   Мама моя, перед своею кончиной в 1942 году, доверила мне тайну клада,
вместе с подробной картой его местонахождения.
   В  чемодане  были  наши  фамильные   драгоценности   (в   том   числе
бриллиантовые подвески  и  яйцо  работы  Фаберже),  золотые  монеты,  но
главное - отцовская коллекция молодых (в то время) художников. Художники
эти, шумно отвергавшиеся чуть ли  не  всеми,  за  исключением,  пожалуй,
одного моего отца, князя Савичева  (известного  своими  эксцентрическими
вкусами), со временем стали всемирно известными, а полотна их,  особенно
сейчас, - чрезвычайно дорогими. Помню, мама называла  мне  в  числе  тех
произведений, что таятся в сокровенном чемодане, работы  таких  авторов,
как Кандинский, Ларионов, Шагал, Малевич... Думаю,  что  имена  эти  вам
хорошо известны и вы согласитесь с тем, что стоимость этих полотен нынче
весьма и весьма высока.
   Я была бы рада и счастлива, милые Юлия Николаевна и Танечка, когда бы
вы  нашли  этот  клад.  Далее  поступайте  с  ним  на  свое  собственное
усмотрение. Мне, как вы понимаете, ничего уже не нужно.  Если  богатства
нашей фамилии сохранились и они помогут обеспечить вам богатую  жизнь  -
ничего лучшего я и желать бы не могла.
   При сем прилагаю копию той карты, которую завещала мне моя мама.  (Ее
оригинал хранится в моем сейфе в банке.) Карта, как вы можете убедиться,
весьма тщательна и подробна.  Место  расположения  клада,  я  повторюсь,
столь укромно, что это дает надежду полагать: за  прошедшие  десятилетия
чемодан с золотом и картинами никто не нашел. Как бы я хотела, чтобы это
так  и  было!  Чтобы  сокровища  достались  вам,  мои  дорогие   далекие
родственники!
   Я была бы так счастлива обеспечить вам достойную жизнь.
   К письму прилагались три тщательно нарисованные от руки карты -  одна
более подробная, другая  менее,  третья  -  совершенно  отчетливая.  Был
проставлен примерный масштаб, а в искомом месте (совсем  как  в  романах
про пиратов) стоял аккуратный крестик.

***

   Юлия Николаевна не спала всю  ночь.  И  к  двум  часам,  когда  Таня,
наконец, объявилась, ей было торжественно прочитано письмо.
   - Вот это класс! - восторженно закричала Таня.  -  Клад,  клад!  Свой
собственный клад! Когда там ближайший самолет в Южнороссийск?
   - Ты с ума сошла! Да у твоей бабуленьки просто крыша поехала!..
   - Она же сейчас поехала, а клад сто лет назад зарыли!
   - Да даже если были сокровища, их давным-давно бы вырыли! Восемьдесят
лет прошло!
   - А если не вырыли? Ты будешь тут картошку на сале жарить - а у  тебя
там миллионы будут гнить?!
   - Какие миллионы?! Бред все это! Старческий маразм!.. Ну, а, допустим
- я говорю "допустим", хотя шансов на это нет, - отроешь ты эти картины?
И что?
   Сдавать государству? Да оно обманет тебя почище любой бабуленьки!
   - Государству? Ха! Ну уж нет!.. Много тебе это  государство  хорошего
сделало?.. Клад - наш!  Сама  его  продам,  на  аукционе  "Сотбис".  Или
"Кристи".
   - Так ведь посадят!
   - Не волнуйся. Сажают - дурачков. Меня - не посадят.
   Так  они  препирались  на  повышенных  тонах  минут  сорок,  а  потом
разъехались - крайне недовольные друг  другом.  И  остались  каждая  при
своем мнении.

***

   Таня часто перечила Матери. Впрочем, "часто" - слишком слабо сказано.
   Татьяна выполняла советы Юлии Николаевны "с точностью до наоборот"  в
девяти случаях из десяти. А еще вернее - в 99 случаях из ста.
   Оттого, во-первых, что она  считала  мамин  подход  к  жизни  слишком
простым, излишне прямолинейным. Мамми,  по  мнению  Тани,  не  учитывала
всего разнообразия красок жизни,  где,  как  известно,  есть  не  только
"белое или черное", но царят полутона и господствуют оттенки.  Отношение
Юлии Николаевны  к  жизненным  проблемам,  считала  Таня,  годилось  для
советского месткома. Оно было подходяще для силовых действий, когда надо
было настоять, обломать, призвать, наградить или  возвысить.  Повелевать
мамми  была  известная  мастерица.  Но  для  нынешней  извилистой  жизни
"месткомовский" рубленый стиль отнюдь не годился.  В  том,  что  таланты
Юлии Николаевны так и не были в  полной  мере  востребованы  нагрянувшим
капитализмом,  Таня  видела  лучшее  доказательство   того,   что   мать
"устарела". (Ей она, конечно, ничего по этому поводу не говорила.)  Таня
по обыкновению поступала наперекор матери еще и потому, что в ней был до
сих пор силен дух  детского  противоречия.  Сколько  себя  помнила,  она
всегда и во всем перечила матери. Когда была маленькой, ей приходилось -
с криками, слезами, скандалами - повиноваться. Но как только у Тани - по
мере взросления - появлялась  возможность  не  подчиниться  матери,  она
всякий раз поступала ей наперекор.
   Поэтому она, выйдя из квартиры  матери,  первым  делом,  конечно  же,
отправилась к Валере.
   Она не стала звонить ему. Просто, попрощавшись с Юлией Николаевной  и
прихватив с собой письмо и карты княжны, уселась в свой красный  "пежик"
и поехала в сторону Кольцевой.
   Валера жил в  районе  ВДНХ,  и  Таня  правильно  рассчитала,  что  от
Рязанского проспекта к нему теперь, после окончания реконструкции  МКАД,
легче всего добраться через "Большое кольцо имени Лужкова". Путь хоть  и
кружный, да по московским пробкам самый быстрый. К тому же  Таня  любила
эту дорогу. Она, несмотря на молодость, побывала уже в Чехии,  Германии,
Италии. Довелось ей  помотаться  на  арендованных  машинах  по  тамошним
дорогам. Там автострады были ничем не лучше, чем нашенская Кольцевая.
   Несясь по МКАД на своем "Пежо", она чувствовала себя белым человеком.
   Точнее - гражданкой мира. Цивилизованного мира, в который  не  спеша,
словно броненосец, вползает Россия. И она неосознанно радовалась этому и
гордилась своей страной.
   Правда, это чувство быстро пропадало, когда она съезжала с  Кольца  и
влетала в ухаб.
   Через пять минут  после  прощания  с  матерью  Татьяна  подъезжала  к
Кольцевой. Пристегнула перед постом ГАИ ремень, сделала ручкой  гаишнику
и вырулила на Кольцо. Быстро набрала скорость. Ездила она  стремительно,
но аккуратно - совсем не по-женски:  практически  никогда  не  создавала
аварийных ситуаций и не терялась. Таня  разогналась,  быстро  переключая
передачи и перестраиваясь влево. Уже метров через пятьсот она перешла на
пятую передачу и заняла место в крайнем ряду.  "Пежик",  довольно  урча,
стремительно разогнался до 130 километров. Теперь она  будет  сбрасывать
скорость  только  перед   гаишными   телекамерами,   постами   ГАИ   или
каким-нибудь чайником на раздолбанной "четверке", который возомнит,  что
ему тоже позволено ездить в "иномарочном" левом ряду.
   Минут за сорок она доедет до Валеры.
   Валера приходился ей отчимом.
   Своего отца Таня не знала. Она  не  видела  его  фотографий.  Она  не
знала, как родители познакомились. Не знала, отчего  они  -  еще  до  ее
рождения - расстались. Она не ведала, кем он  был.  И  даже  -  как  его
звали. Мать  до  сих  пор  с  твердокаменным  упорством  избегала  любых
разговоров на эту тему. "Я вычеркнула его из своей жизни!" - однажды она
в своем обычном патетическом стиле так ответила на очередные приставания
Тани. И это было похоже на правду.
   Валера был  вторым  мужем  Юлии  Николаевны.  Поженились  они,  когда
Танечке было годика четыре, так что  она  вполне  могла  и  называть,  и
считать его папой.
   Но с самых малых лет Таня отчего-то знала, что Валера -  вроде  папы,
да не папа.
   И называла Юлию Николаевну мамой, а его - Валерой. Ни мать,