ого  месье
Фрайбурга.
   Того самого, что заварил эту кашу. Что ограбил ее на улицах Стамбула.
Того самого, чье присутствие в своей жизни она шестым  чувством  ощущала
всю последнюю неделю.
   В глазах мужчины блестели слезы.
   Да нет, что там - он натурально плакал.
   Щеки его были мокры, а плечи тряслись. Увидев, что она  очнулась,  он
легонько провел ладонью по ее щеке и прошептал срывающимся голосом:
   - Прости меня, доченька!

***

   Куда мог пригласить отец вновь обретенную дочь в Париже?
   Ну, конечно, в кафе "Генрих Г" на Елисейские Поля.
   Как ни странно, ни он, ни  она  совсем  не  пострадали  во  вчерашних
приключениях. Пара синяков и пустяковые царапины не в счет.
   Больше всех досталось бедолаге Тому. Лицо и руки его посекло  оконным
стеклом. На рану на голове пришлось наложить в госпитале швы.
   Теперь Том отсыпался в Танином номере в гостинице "Меркьюри".
   Возвращаться на ночь в разгромленную бандитами комнату в "Рице" он не
пожелал, тем более что ему  не  улыбалась  перспектива  до  утра  давать
показания полиции.
   Таня и  Антон  поместились  за  столиком  на  двоих  на  улице.  Сели
рядышком, словно в кинотеатре, и смотрели на текущую мимо по  Елисейским
Полям шумную многоязычную толпу. Ласковый ветерок, прилетевший откуда-то
с Ла-Манша, смягчал жару последнего  майского  дня.  Трепетали  платаны.
Воздух и климат континентального Парижа чем-то тем не менее  удивительно
напоминал  прибрежный  Южнороссийск  -  город,  который  Антон  навсегда
покинул двадцать лет назад и где его дочь  впервые  оказалась  в  начале
своих удивительных приключений всего - подумать только! - неделю назад.
   Антон заказал в качестве аперитива рюмку перно,  Таня  решила  начать
завтрак с чашки крепкого  кофе.  Вышколенный  красивый  официант,  мягко
улыбнувшись Тане, поставил перед ними напитки и исчез.
   Столик их был  угловым,  за  соседним  шумела  над  своей  кока-колой
семейка туристов-американцев, и потому ничто не  могло  помешать  Антону
рассказывать дочери, вчера столь чудесным образом  обретенной,  о  своей
жизни.
   - Твоя мать бросила  меня  осенью  73-го,  когда  ты  только  была  в
проекте... - начал Антон.
   - Подожди-подожди,  -  прервала  Таня.  -  Она  бросила  тебя?  Антон
смутился.
   - Понимаешь, - чуть высокопарно  сказал  он,  -  в  жизни  мужчины  и
женщины довольно часто бывают моменты, когда надо  уметь  прощать.  Твоя
мать оказалась не способной на это...
   Таня усмехнулась:
   - Ясно. Она сняла тебя с какой-то бабы, - безапелляционно проговорила
она. Антон смутился еще больше.
   - С чего ты взяла? Она все-таки рассказывала обо мне?
   - Да по тебе, папаня, видно, - усмехнулась Татьяна, - что  ты  кобель
еще тот...
   Антон хватанул - залпом, по-российски - свое перно и сказал:
   - Видишь ли, Таня, у каждого в жизни бывают  свои  ошибки.  И  задача
того, кто рядом с тобой, в том, чтобы  понять  и  простить...  Ну  кому,
скажи на милость, стало лучше, что после того случая - моей ошибки, я не
спорю, я искренне сожалею о ней и даже каюсь, -  что  после  того  моего
проступка твоя мать решила полностью  порвать  со  мной?  Кто  от  этого
выиграл? Она сама? Я? А может, ты?.. А ведь я приходил к  ней,  Таня.  Я
писал ей письма. Я тысячи раз просил у нее  прощения.  Но  она  даже  не
пожелала выслушать меня. Даже увидеть меня не пожелала!
   - Что ж, - задумчиво протянула Таня. - На мамми очень похоже. Но  для
этого надо было очень сильно ее обидеть...
   - Поверь мне, - с жаром, проникновенно проговорил Антон (видно  было,
что речь его не раз была проговорена им наедине с самим  собой).  -  Это
была чудовищная ошибка.  Все  это  для  меня  ровным  счетом  ничего  не
значило. Я ни на секунду не изменил тогда твоей матери духовно, если  ты
понимаешь, о чем я говорю.
   - Просто у тебя  встал  и  ты  засунул  его  -  другой...  -  цинично
произнесла Таня.
   Антон вроде бы даже сконфузился от того, что дочь с мужской  прямотой
назвала вещи своими именами. Он даже потерял нить своего рассказа.
   Интернациональный народ, что проходил  мимо  кафе  и  по  французской
привычке  посматривал  на  сидящих  за  столиками,  отмечал  эту   пару.
Светловолосый, загорелый, жилистый мужчина и хорошенькая  девушка.  Явно
студенточку клеит бодрящийся парижский "папик", думал народ. Никому и  в
голову не приходило, что то были отец  и  дочь,  увидевшиеся  впервые  в
жизни.
   - Я тысячи раз раскаивался в том, что  случилось,  -  не  без  пафоса
продолжал Антон.  -  Я  тысячи  раз  пытался  вымолить  у  твоей  матери
прощение. Но она не хотела меня даже видеть.  Она  посылала  объясняться
своих толстых подружек. Она вышвыривала в окно мои букеты... Что  я  мог
сделать? Я даже не знал, что уже есть ты... Наконец - мое терпение  тоже
было небезграничным - я оставил попытки договориться с Юлей. Я  закончил
институт и попросил распределение поближе к своему родному дому...
   - Ты так ни разу и не видел меня? - перебила его Таня.
   - Нет, - сокрушенно, даже преувеличенно  сокрушенно  покачал  головой
отец.
   - И больше не встречался с матерью?
   - Встречался. Один раз. Но у этой  встречи  длинная  предыстория,  и,
если позволишь, сперва я расскажу  тебе  именно  ее...  Месье!  -  вдруг
поднял палец Антон. К ним подскочил официант.  -  Пожалуй,  самое  время
подкрепиться, ты не против, дорогая? Что  ты  предпочитаешь?  Хочешь,  я
переведу тебе название блюд?
   -  Благодарю,  я  владею  французским,  -  холодно   ответила   Таня,
углубляясь в меню.
   В результате долгих выборов главного блюда, происходивших с парижской
основательностью и  с  живейшим  участием  официанта,  они  остановились
наконец на морском коктейле для Татьяны и утке для отца.  Антон  заказал
себе розовое божоле, а Тане официант порекомендовал белое  бордо  урожая
1996 года.
   - И еще рюмку перно - сейчас! - крикнул отец удалявшемуся официанту.
   Тот  приостановился,  поклонился   и   проговорил:   "Biensur(Конечно
(франц.)), месье".
   - Итак, на чем мы  остановились?  -  преувеличенно  бодро  воскликнул
Антон, когда процедура заказа закончилась.
   - Ты бросил нас с мамой и уехал из Москвы.
   Антон скривился.
   - Ну, об определениях, кто кого бросил, можно еще долго спорить...
   - Ну уж не я - тебя.
   - Да, - вздохнул Антон, - прости меня, моя милая... Вот перед тобой я
действительно  в  неоплатном  долгу...  -  Он  слегка   закручинился   и
продолжил:
   - Так вот, шел 1973 год. Я попросил распределения в приморский  город
Южнороссийск.  Он  был  ближе  всего  от   моего   родного   поселка   -
Архипо-Осиповка, может, слышала? Там жили мои  родители  -  твои  родные
бабушка и дедушка...
   - Я отдыхала там... - задумчиво проговорила Таня. - Они живы?
   - Уже нет.
   - Прости.
   - Ничего. Я так их больше и не видел... - рассеянно проговорил Антон.
   Очаровательный  официант  принес  рюмку  перно  Антону.  С   поклоном
поставил ее перед ним и еще раз улыбнулся Татьяне: "Что-то еще?"
   - Спасибо, нет...
   - А вам, мадемуазель?
   - Еще чашку кофе.
   - Одну минуточку...
   - Ты много кофе пьешь... - по-отцовски ее пожурил Антон. Таня  слегка
поморщилась от этой участливости. Отец продолжил свой  рассказ,  уже  не
прерываемый ею. -  Итак,  в  семьдесят  третьем  я  после  института  по
распределению  поехал  в  Южнороссийск.  Меня  назначили  художником  на
местную швейную фабрику.
   Дали комнату в общежитии. С восьми утра и до семнадцати  ноль-ноль  я
служил на фабрике... Если б ты знала, до чего это было скучное  время!..
Большую часть рабочего дня я проводил совсем  не  за  разработкой  новых
видов одежды, как наивно рассчитывал. Нет, рисовал доски почета, плакаты
типа "XXV съезду КПСС - 25 сверхплановых  трусов!"...  В  лучшем  случае
оформлял фабричный клуб к Новому  году...  По  вечерам  пил  портвейн  в
общаге... Никаких пейзажей  или  портретов  в  свободное  время,  как  я
планировал в Москве, не  получалось.  Слишком  много  сил  выжимала  эта
совдепская халтура от звонка до звонка... Потом  началась  зима,  задули
норд-осты - если б ты знала, как паршиво  у  моря  зимой!..  Я  был  уже
близок  к  тому,  чтобы  бросить   "художества",   устроиться   матросом
куда-нибудь на траулер, а потом сбежать в первом же западном порту... Но
все это требовало усилий, и нешуточных, а я был словно парализованный  -
от этих ветров, от портвейна, отупляющей работы...
   Чувствовалось, что отец едва ли не наизусть выучил свой  рассказ.  Он
прервался, чтобы  закурить  крепчайший  "Житан"  -  третью  сигарету  за
завтрак.
   - Ты не пытался найти нас с мамой?
   - Пойми, она меня прогнала... Прогнала в самой грубой  форме...  И  я
даже не знал, где она, что с ней... И я понятия не имел о том, что будет
ребенок, что он  родился...  Ты  то  есть  родилась...  К  тому  же  это
безденежье... Я получал на фабрике сто двадцать рублей - на такие деньги
даже в Москву толком не съездишь. Я в институте привык к несколько  иным
доходам - я тебе потом расскажу, от чего... И вот  тут-то  на  горизонте
появился Пол... Ну то есть Пашка... Мы все  тогда  были  -  Пол,  Майкл,
Антуан... Тлетворное влияние Запада, - усмехнулся  отец,  делая  широкий
жест, как бы охватывающий вот этот ресторан на Енисейских Полях  и  сами
Елисейские Поля, включая Триумфальную арку неподалеку.
   Официант принял жест Антона за  призывный  -  подбежал  и,  улыбаясь,
осведомился, не нести ли заказанное.
   - Тащи, - велел отец по-русски. - Пол... Пашка Ильинский... Он сыграл
в моей  жизни  огромнейшую,  прямо-таки  скажу,  -  отец  усмехнулся,  -
судьбоносную роль...
   - Ильинский... Ильинский... Где-то я слышала эту  фамилию...  Постой,
это не он ли сейчас - мэр Южнороссийска?
   - Он, он... - недобро усмехнулся отец. - Но тогда до этого  было  еще
ох как далеко. Хотя задатки у парня были что надо... Он был  тогда  года
на три старше меня. Уже партейный. И уже  возглавлял  на  фабрике  отдел
снабжения - должность не для молодых и  не  для  слабонервных,  если  ты
знаешь... Впрочем, откуда тебе знать...
   Подскочил официант, принес вино. Дал попробовать Тане бордо,  отцу  -
божоле. Они посмаковали, отец  утвердительно  кивнул  и  отослал  лакея,
сделав жест, чтобы тот не появлялся подольше.
   - Как-то мы сблизились с  этим  Павлом  Ильинским  -  Полом.  Он  был
человек бесконечно циничный, но обаятельный. И авантюрист страшный,  еще
почище меня. На работе он  -  Павка  Корчагин,  секретарь  комсомольской
организации: комсомольский значок, пламенные речи - про заветы  отцов  и
все  такое...  После  работы,  среди  своих  (а  в  своих  ходили  очень
немногие), он - Пол: гитарка, анекдотики, "Лет ит  би!"...  Я  с  самого
начала почему-то подозревал, что он  связан  с  КГБ.  Уж  очень  он  был
раскованный... Сейчас-то я просто уверен, что так оно и  было.  Иначе  б
тогда он просто не поднялся бы. Получил бы, как Шляга,  "пятнадцатирик",
а то и просто шлепнули бы... Впрочем, это я забежал  вперед...  -  Антон
закурил еще один "Житан" - крепкий и  вонючий,  что  наша  "Новость".  -
Короче, - задумчиво сказал он, ломая спичку в пепельнице, - стали  мы  с
Полом - Павлом Ильичом Ильинским то есть - встречаться все чаще.  Он  ко
мне на работу в каморку заходил, после службы  в  общагу  наведывался...
Пили мы с ним...
   - По бабам ходили, - в тон подсказала Татьяна.
   - И это было, - легко согласился отец. - Много  мы,  конечно,  с  ним
разговаривали - и не только о бабах. И  о  политике,  разумеется.  И  об
экономике.
   И о нашей зачуханной фабричонке в том числе... И все нас  недоумение,
даже злость брала: сырье у нас прекрасное,  оборудование  -  нормальное,
девки-мотористки - трудолюбивые... А  шьем  -  ну  такое,  прости  меня,
говно, что в магазинах годами пылится! Трусы сатиновые синие до колен. В
лучшем случае, как последний писк, - трусы в горошек!..  Говорили  мы  с
Полом, говорили - и договорились до того, что нормальным путем ну  никак
ты эту ситуацию не перешибешь. Ну разработал бы я модную модель - такую,
чтоб в магазине с руками отрывали... Ну и что? Ну,  положим,  директрисе
нашей - ох, сука была еще та! - она бы, эта модель,  понравилась...  Так
ведь надо еще в крае ее утвердить. Надо еще в Москву в министерство  раз
двадцать съездить - там утвердить... Потом в целях  борьбы  за  снижение
себестоимости из модели бы самые хиповые детали изъяли - ну, и вышли  бы
те же самые трусы!.. А мы их и так уже клепаем!..  Впрочем,  зачем  тебе
эти дела давно минувших дней... Вы теперь иначе живете.  И  слава  богу,
скажу я тебе, что иначе. Хоть у вас там такое дерьмо,  как  Ильинский  и
Шляга, процветают. А мать твоя, кандидат наук, в говне сидит!..  Но  все
равно - хуже совдепии, наверно, ничего нету...
   - Короче, - продолжил отец, наливая себе и Тане вина, -  однажды  Пол
пришел ко мне с конкретным делом.  Вот,  говорит,  давай  мы  организуем
такую артель. Фирму такую. Я, говорит, буду доставать "левое" сырье. Ты,
Антуан, будешь разрабатывать  клевые  модели.  Девки  наши,  мотористки,
станут шить на дому классные вещи... Я его схему  понял  сразу.  Я  и  в
Москве видел, как такие дела делаются, и сразу спросил: а сбыт?.. А он к
этому вопросу был готов. А  сбытом,  говорит,  будет  у  нас  заниматься
Шлягун Мишка, или Шляга, мы с ним в школе учились, он  чувак  тупой,  но
надежный, и меня слушает... Шляга, говорит, тут в городе на  рынке  всех
знает: и хачиков, и цыган... А мне,  помню,  настолько  к  тому  времени
обрыдла эта фабрика и эта общага, что я сразу же сказал Пашке:
   "Давай!"
   - Да ведь Пол твой, ты говоришь, на КГБ работал? Как же он мог  такое
предлагать?
   - А может, он тогда на КГБ и не работал? -  закричал  отец  и  ударил
ладонью по столу. - Может, его потом прихватили? А может,  Кей-Джи-Би  и
нужно было с самого начала раздуть такое дело?!.  Может,  Пол  с  самого
начала задание такое получил? Их же, "кей-джи-би", хлебом было не  корми
- дай у себя заговор какой раскрыть!.. Или хищение в "особо  крупных"!..
Это ж для них было слаще меда!..
   Американцы за соседним столиком испуганно  напряглись  при  крике,  в
котором отчетливо прозвучала знакомая аббревиатура "КГБ".
   - Прости, - успокоился Антон.  -  Ну,  слово  не  воробей...  Короче,
начали мы с Полом работать. Взялись сперва сумки шить. Такие, знаешь ли,
холщовые, с ручками. На одной стороне надпись "Мальборо", а на другой  -
Леннон нарисован по трафарету. Не Ленин, а  Леннон...  -  усмехнулся  он
своей старой, с тех  времен,  наверно,  еще,  шутке.  -  И  пошло  дело.
Пошло!.. Пол фактуру доставал. Девки наши мотористки на дому шили. Шляга
отдавал сумки мелким оптом тем бабкам, что на рынке торговали...  Деньги
у нас в кармане зашуршали... Потом мы расширились - кепочки стали  шить,
беленькие  такие.  Потом  в  моду  вошли  трусы-плавочки  -  мы  на  них
переключились... Пол "левак" - левое сырье то есть - доставал. Я  решал,
в какую сторону,  исходя  из  сорта  найденного  "левака",  производство
развернуть.
   Всю "черную" бухгалтерию вел. Мотористочек моих контролировал.  Шляга
продукцию сбывал - в самом деле вроде честный парень  оказался,  хотя  и
недалекий...
   Сначала я, по правде сказать,  думал,  что  нас  через  пару  месяцев
возьмут. А тут - нет: живем и живем. Дело крутится и крутится... А никто
нас не трогает. До сих пор удивляюсь... И ты знаешь, какими мы  деньгами
крутили? Да у меня одного на карман в иной месяц тысяч по десять  чистой
прибыли было! Как тебе объяснить - десять "косых" рублей?.. Это  если  б
сейчас ты штук по  тридцать  баксов  заколачивала!  Антон  вдруг  тяжело
задумался.
   - Ну, а дальше? - спросила Таня, прихлебывая "бордо".
   - А ведь тридцать "косых", - лихорадочно проговорил, как бы не  слыша
Таниного вопроса, отец, - это ведь не шутка. Их ведь  еще  деть  куда-то
надо. Ну, "Волгу" я себе купил, белую. Дачу построил - на имя двоюродной
сестры.
   Родителям на дом дал десять "дубов". Так ведь это ж  все  -  месячная
моя зарплата!
   - И тогда ты стал собирать картины и драгоценности,  -  утвердительно
сказала Таня.
   - Да! Да! Я стал собирать картины и драгоценности! Я все  думал:  вот
посадят меня - а в том, что посадят, я минуты  не  сомневался...  Но  не
расстреляют  же!  Наверно,  не  расстреляют  все  ж  таки!..  Евреев   -
"цеховиков" - вот их тогда расстреливали. Грузин, армян расстреливали...
А русских - нет.
   Русским лет по десять-пятнадцать давали. С конфискацией...  Ленинская
национальная политика!.. - усмехнулся Антон. - Ну вот,  думал  я,  дадут
мне "пятнашку", отсижу  -  так  я  думал,  -  положим,  лет  десять.  За
примерное поведение скостят.  Вернусь  -  и  что?..  А  вот  оно  что  -
чемоданчик. И до конца жизни смогу я жить безбедно... Да  ты  знаешь,  -
воскликнул, воодушевляясь, отец, - сколько тогда в Союзе картины стоили?
Копейки, пыль! В них же тогда никто ничего  не  понимал!  Я  Кандинского
знаешь за сколько купил? За пятьсот рублей! А Малевича?
   За полторы тыщи у вдовы одного ювелира! А Фаберже? Он  хоть  подороже
был, там золото-бриллианты, да все равно я то  яйцо  за  десять  "косых"
взял!
   - Как же ты - и не сел, и убежал без своего чемоданчика?  -  прервала
разгорячившегося отца Татьяна, презрительно щуря глаза.
   - А это надо благодарить Юлю. Маму твою...  Раз  был  я  по  делам  в
Москве.
   Жил, как всегда, в "России"... Вдруг ночью - стучат. На пороге - Юля.
Мать твоя то есть. Ума не приложу, откуда она про меня узнала?..  "Беги,
- говорит, - срочно спасайся, завтра тебя возьмут. Точно, -  говорит,  -
знаю - возьмут..."
   - Так вот почему у Валеры были  такие  неприятности!  -  как  молнией
пораженная, воскликнула Таня.
   - У какого Валеры?
   - Не твое дело! - отрезала Таня. Отец аж отпрянул.
   - Ну и что - мать у тебя была, а ты и тогда про меня так и  не  узнал
ничего? - требовательно спросила Таня.
   - Нет, - беспомощно пожал плечами отец. - Мать ничегошеньки про  себя
рассказывать не пожелала. Влетела, сказала - беги,  мол...  И  вылетела,
как фурия... Фурия-то фурия, а жизнь она мне спасла... Иначе б я  вместо
"свободного мира" две пятилетки - минимум! - на нарах бы парился...
   За столом  повисла  неловкая  тишина.  Незаметно  появился  официант,
истолковав паузу в разговоре "этих русских" как  повод  принести  блюда.
Поставил, разложил приборы. Так  же  неслышно  удалился,  чувствуя,  что
разговор идет серьезный и его вопросы теперь будут неуместны.
   Пестрая красивая толпа все так же текла по Елисейским Полям, все  так
же светило парижское солнце. Все так же дул влажный ветерок с Атлантики,
и мало кто обращал внимание, как нахмурена,  едва  ли  не  плачет,  юная
красивая леди за столиком рядом с бравым седым мужчиной. А если и видел,
то  понимал,  видать,  ситуацию  так:  сделал  ей  этот  богатый   месье
предложение, "от которого невозможно отказаться", а она жалеет себя,  но
и отказаться не может...
   - Ну, а дальше? - требовательно спросила Татьяна.
   Отец вздохнул. Вяло заговорил, ковыряясь в утке:
   - Ну, вышел я из гостиницы... Мороз был страшный... Я даже  вещей  не
забрал... Взял такси. Помчался на  Ленинградский  вокзал.  С  первой  же
электричкой уехал в Калинин - ну, Тверь  по-вашему...  За  мной,  видно,
особо-то не следили - уверены были, что я вернусь  в  Южнороссийск...  В
Калинине я сел на поезд до Таллина - тогда это ж еще наша страна была...
Деньги с собой у меня были - и много.  В  кальсонах  зашитые...  -  вяло
усмехнулся отец и замолчал.
   Таня, не чувствуя вкуса, ела нежнейшие креветки. Запивала вином.
   Сколько  раз,  еще  девочкой,  воображала  она   встречу   со   своим
полумифическим отцом! И всегда он оказывался  умным,  красивым,  добрым,
ласковым...  И  всякий  раз  встреча  их  происходила   в   каком-нибудь
романтическом месте - вроде этого кафе близ Триумфальной арки.  Подумать
только: Париж, устрицы, белое вино - и вновь обретенный