.
     Похитители были  настолько уверены,  что он у них в руках навсегда, что
как-то, окрыленные первыми успехами и  пребывая в добром  расположении духа,
один из  них обмолвился, что его не  только  выкрали, но и инсценировали его
смерть в автокатастрофе. Не пожалели угнанной машины,  а двойника по моргам,
среди  неопознанных  и  невостребованных  трупов,  целую  неделю  подбирали.
Постарались на славу, чтобы никому и в голову не пришло  искать похищенного,
-- ведь  он мог  понадобиться таким людям, которые  могут кого хочешь из-под
земли достать. Помнится, задал им вопрос: "Ну а поминки вы по мне справили?"
На что собеседник, хохоча, ответил: "Нет, фантазии не хватило, -- и добавил:
--  Но  точно  знаем,  частенько  тебя  поминают,  говорят,  что  вот мастер
настоящий был, чистодел!"
     "На какое  же  имя  у  меня были паспорт и права  три года назад?!"  --
невольно пришла на ум  странная мысль, и  вспомнил он, что звался в ту  пору
Игорем Трофимовичем Селезневым. Но  похитителям  важна была не  фамилия его,
нужен был  слух: дескать, в  жуткой дорожной катастрофе насмерть  разбился и
сгорел знаменитый Туглар, -- вот они и похоронили его как Тоглара.
     Беглец  сам любил  готовить  операции долго, тщательно, потому и оценил
сметку  чеченцев:  зачем  им лишний  раз  обострять  и  без  того  натянутые
отношения  со славянскими группировками в Москве.  Если бы  о его  похищении
узнали воры  старой школы,  люди его  окружения: Япончик, Захар,  Сильвестр,
Шакро-старый,  Сво, они бы тут  же организовали достойный "бартер",  благо в
белокаменной для этого именитых и богатых чеченцев хватало с лихвой. Но  что
было -- быльем поросло. И выходит, что  он как  бы заново  родился.  От этой
мысли беглец  немного повеселел  и даже  улыбнулся, однако  улыбка эта  была
мимолетная...
     "Как  же  меня  будут  звать  с  завтрашнего дня?"  -- опять  задумался
пассажир,  но, как ни старался,  не мог вспомнить  свое "новое имя". Такое с
ним  случилось  впервые:  он  обладал феноменальной памятью,  вероятно,  мог
соревноваться  на сцене  с  тем, кому  приходится запоминать  целые страницы
текста, с первого раза продекламировать только что прочитанную  поэму. Когда
в обиходе появилось незнакомое слово "компьютер", как-то в застолье, пытаясь
кому-то  доходчиво объяснить, что это за зверь такой, Шакро,  тогда  еще без
приставки  "старый"  -- сказал:  "Ну, это как  Тоглар... Только  компьютеров
много,  а  Тоглар один". Тугодуму сразу стало ясно, что компьютер  -- прежде
всего  феноменальная  память,  помнит  все  и  навсегда.  И  вот  память  не
сработала,  подвела...  "Наверное,  старею  или  устал,  перенервничал",  --
невесело усмехнулся Тоглар.
     В Ростов он рвался сейчас не из любви или сентиментальности -- не  было
там  ни  верных  друзей, ни сердечных привязанностей,  ни  тем более  родни.
Просто там, в районе завода "Ростсельмаш",  был оборудован тайник, к нему он
и торопился.  Таких тайников у него было  около десятка, многие из них  ныне
оказались за  границей -- в ближнем зарубежье,  теперь  там свои паспорта, и
тайники  скорее  всего  были  утеряны  для него навсегда. Вот  и ташкентскую
фамилию  он  помнил  --  Сулейманов  Рефат  Шакирович,  1947 года  рождения,
крымский татарин. Но ростовский тайник от Чечни оказался самым близким...
        "2"
     Убаюкиваемый мерным ходом  машины и нытьем про расчудесную,  но горькую
блатную  жизнь,  вспомнил  пассажир  и  другое, давнее --  первую отсидку  и
первого учителя. Это он  наставлял: на воле надо помнить  о черной  полосе в
жизни  и быть готовым в ней, чтобы везде,  веером, по стране были разбросаны
тайники.  Имеешь в запасе полдюжины документов -- и в  такой большой  стране
сам черт тебе не  страшен,  хотя и повязаны вроде все обязательной пропиской
--  ну,  это  для лохов.  Так говорил  его Учитель, первым распознавший  его
редкий талант.  Но за лоха его никогда не держали, с первых же дней в лагере
стали  величать Мастер,  это уж  потом, когда  время  кликух пришло всерьез,
появилось  Тоглар  --  прозвище  не  уголовное,  --  так  прозвали  его  еще
студентом, в мединституте на первом курсе.
     За окном уже проносились чисто русские деревни  -- земля свободолюбивой
Ичкерии, где он томился в неволе,  осталась  позади. Одна блатная  песня  на
кассете,  которую врубил водитель, сменялась другой, шофер замолчал надолго,
невесело размышляя, что в случае войны его снова забреют в солдаты -- только
четыре года, как он отслужил срочную, и военная профессия у него дефицитная,
не отвертеться, -- сапер...
     А  Тоглар,   вглядываясь  в   придорожные  селения,  вспомнил   деревню
пятидесятых:  темную,  холодную,  неустроенную...  Похожие картины  мелькали
сейчас за окном, и он неожиданно провалился памятью в детство, когда еще был
жив  отец,  а его  самого  звали  Костиком,  Костей  Фешиным.  Он родился  в
маленьком местечке  Мартук, что на полпути между Оренбургом и Актюбинском, в
казахстанских  степях,  -- теперь, выходит, в чужом  государстве. Родился  в
неподходящее время, в  войну, в  лютом декабре  1943 года.  Отец его,  Фешин
Николай  Николаевич, родом из Казани, в  сорок втором  был  тяжело ранен под
Смоленском и попал в Оренбург в тыловой госпиталь.  Там и познакомился с его
будущей  матерью --  Зоей  Григорьевной  Валянской,  работавшей в  госпитале
медсестрой.  Отцу ампутировали  по  локоть левую руку, зашили и заштопали во
многих    местах    и    комиссовали    подчистую.    С   безруким    мужем,
фронтовиком-орденоносцем,  беременная  мать  и  вернулась  в  отчий  дом,  в
поселок, стоявший на границе России и Казахстана, да и какая граница -- лишь
на картах.
     "Отец..."  --  мысленно  произнес седеющий  мужчина  на заднем  сиденье
мчавшейся в ночи "Волги". Не полных шести  лет шустрый Костик пошел в школу,
значит,  это  случилось  осенью  1949  года. Пожалуй, с тех пор,  даже  чуть
раньше, он и помнит свою жизнь в степном поселке у железной дороги.
     Первые послевоенные  годы... Разруха, голод, безработица... Тем более в
их поселке, где ни завода,  ни фабрик, ни шахты, лишь по соседству захудалый
колхоз "Третий  Интернационал",  позже  переименованный  в "Победу", а  ныне
сгинувший с перестройкой  навсегда, да  полукустарная артель "Промкомбинат".
Чем  там только не занимались: шили шапки и валяли валенки,  тачали сапоги и
мастерили седла для лошадей  -- главного  транспорта  тех лет.  А еще варили
мыло и конфеты. Лудили  и паяли, чинили кастрюли и  керосинки... В общем, за
что только не брались его земляки, мартучане, чтобы выжить. Работы в поселке
на хватало даже для людей здоровых и сильных, а каково было его израненному,
больному  отцу с одной рукой?  Да  еще в  сельской местности, где вся  жизнь
связана с физическим трудом:  хоть  огород посадить, хоть скотину обиходить,
хоть дом подправить.
     Первые  годы мать билась одна за  всех и даже самокрутки сама мастерила
для мужа, пока тот не приладился одной  рукой  управляться.  Но вдруг  жизнь
отца  преобразилась,  и   случилось   это   в   базарный  день.  В  ту  пору
потребкооперация  еще не  набрала силу,  торговли  настоящей  с  магазинами,
универмагами не  было,  все  решалось  на  рынке,  и  оттого  базар  был  не
последним, если не главным местом в селе. Ходили туда не только по делам, но
и на людей посмотреть, и себя показать, как говаривали в те годы.
     В тот памятный весенний день отец при деньгах пошел на базар с матерью,
то ли купить  чего, то  ли  присмотреть. В  торговых рядах расположенного на
пустыре базара,  рядом с церковью, они наткнулись на неожиданный для Мартука
товар,  который вызвал живой интерес односельчан. Двое  инвалидов,  один без
руки, другой с деревяшкой вместо ноги, бойко зазывали "приобрести живопись",
"украсить унылую жизнь произведениями искусства". Это  были те самые лебеди,
плавающие  в ультрамариновом  озере, целующиеся голубки,  томные красавицы и
неотразимые  брюнеты-сердцееды,  слащавые  пейзажи  с  пышными  кустами роз,
детки,  похожие на разнаряженных кукол, былинные  богатыри и русалки --  все
то, что позже назовут лубком,  кичем.  Но  тогда, на  провинциальном базаре,
среди  оборванных  и  полуголодных  людей эти холсты казались предвестниками
какой-то  другой,   грядущей  богатой  и  сытой  жизни,  оттого-то  рядом  в
восхищении  и  толпился  народ.  Картины стоили  недорого, не  дороже  ведра
картошки или полутора килограммов сала, и их охотно раскупали или меняли  на
то  же самое сало, на табак-самосад, а за живого гуся можно было  сторговать
даже пару, на выбор. Мать тоже порывалась купить одно такое  "творение", где
была изображена влюбленная  парочка,  а  по низу шла надпись красными, будто
кровью буквами:  люби меня,  как я тебя! Но отец остановил ее,  сказал:  "Не
надо, я лучше нарисую".
     Вернулся отец  с  базара возбужденным,  тут же  попросил тещу,  бабушку
Костика, Марию Ивановну, пожертвовать ему  старую  клеенку,  которую в  доме
давно пора заменить, тем более что и новая была, да использовалась только по
воскресеньям  и праздникам. Затем с помощью соседа натянул клеенку на рейки,
а потом,  опять же  у тещи, разжился двумя горстями муки, яйцами, выпросил у
сапожника Петерса казеинового клея и к ночи уже загрунтовал старую клеенку.
     Два дня он бегал по поселку, разыскивая, где только можно было, краски,
кисти, но  ему  и  тут повезло.  До войны в  районном Доме пионеров  Мартука
работала изостудия, и нынешний директор Дома  пионеров,  тоже фронтовик,  на
свой страх и риск  разрешил Николаю пошарить в  заброшенном чулане, где было
свалено все, что осталось от довоенного кружка юных  художников. Нашлись там
разные кисти, художественный картон  и  даже целый рулон отличного холста, а
самое главное  -- довольно-таки много красок, которые,  впрочем, за пять лет
высохли  и почти пришли в негодность. Однако Николай, видать, знавший в этом
деле толк,  перетер засохшие краски вручную, мешая их со скипидаром, олифой,
подсолнечным и  льняным  маслом.  Костик  ему  увлеченно помогал.  И наконец
настал день, когда отец, уложив всех спать, объявил, что сегодня "приступает
к картине".  А  утром, когда  сын  с шумом вбежал  в большую комнату,  между
окнами, выходившими на Украинскую  улицу, висела еще не просохшая,  пахнущая
красками и лаком большая картина.
     На фоне  сказочного замка, утопающего в зелени, на мостике, перекинутом
над  большим  прудом  в лилиях, стояла  удивительно красивая женщина,  очень
похожая  на  маму, в  белом кружевном  до  пят  платье,  в роскошной  шляпе,
украшенной цветами, и с ярким веером из павлиньих перьев в руках.
     Мальчик, онемев  от восторга, затих, не находя в себе сил оторваться от
такой красоты.  Ему хотелось закричать: "Это нарисовал  мой папа!", но голос
словно пропал, и тогда  от  гордости за отца  он просто заплакал. Плакали  и
мама, и бабушка, но уже от радости: им  стало ясно, что отец  нашел  наконец
для себя достойное дело.
     С этого дня жизнь отца круто изменилась. На базар со своими работами он
выходил  всего несколько  раз, и с  появлением его  на рынке  коробейники из
города перестали заезжать в Мартук --  понимали, что с  одноруким художником
конкуренцию  им не выдержать. Отец больше работал  дома, на заказ... Написал
он   в  те  годы  по  фотографиям  и   много  портретов  погибших  на  войне
односельчан...
     А  первую  картину  "У  замка"  купил за  "большие"  деньги  хитроватый
фотограф  из "Промкомбината", самый богатый  житель села, и потом,  на  фоне
этого  "полотна"  снялось  не  одно  поколение  мартучан.  В  какие-то  годы
популярность отца была столь велика, что зимой на кошевых санях приезжали за
ним  на тройках из  дальних русских сел: Полтавки, Белой  Хатки,  Нагорного,
Хлебодаровки, и он неделями не бывал дома -- рисовал хозяевам картины.
     А за год до смерти Сталина при Доме пионеров вновь открылась изостудия.
Работать с  детьми  пригласили  Николая  Николаевича, тогда он впервые  стал
получать ежемесячное  жалованье. Ходил  в студию и Костик,  подавая  надежды
вырасти в крупного художника. Да, как давно это было...  А  вот помнится все
до мелочей...


     ...Трасса на  Ростов -- одна  из  лучших в  России,  и машина, рассекая
галогенными  фарами  ночную  тьму,  мчалась  на  высокой  скорости,  стрелка
спидометра все время гуляла за отметкой "120". То ли мерная езда укачала, то
ли нервное напряжение сказалось  -- Тоглар незаметно задремал. И снились ему
какие-то обрывочные сны-эпизоды, наплывали воспоминания детства. Впервые  за
много лет привиделась школа, далекий 1953 год и день смерти вождя...
     В этот день с утра над тихим поселком, как  и над  всей страной,  стоял
непрерывающийся  рев  гудков:  надсадно басили  паровозы  на  станции,  били
непрерывно колокола в церкви и у базара. В школе  прошел трехчасовой  митинг
-- один заплаканный оратор сменял другого, и  у всех присутствующих, от мала
до велика, слезы не просыхали на глазах. Плакал и Костик. Даже дома родители
никак не могли его успокоить,  и тогда отец, отведя его к себе в мастерскую,
плотно притворил дверь и сказал:
     --  Не  плачь, сынок,  он не  заслуживает  слез.  Когда ты вырастешь  и
поумнеешь, я тебе обязательно расскажу почему.
     Но  сын продолжал реветь пуще прежнего, хотя понимал, что  плачет не из
любви к  Иосифу  Виссарионовичу. А  почему?  Кто знает...  Много лет  спустя
найдется,  пусть  и запоздало,  отгадка,  правда несколько мистическая,  тем
давним детским слезам.  Оказывается, в тот  же  день, 5  марта 1953  года, в
Америке, в Лос-Анджелесе, на  собственной  вилле в возрасте  семидесяти лет,
умер его родной дедушка по  отцу. Америка  отдаст должное  Николаю Ивановичу
Фешину, известному  художнику, признанному  мастеру, обласканному на Западе.
Он эмигрировал  из России в 1922 году, уже будучи академиком живописи. Жаль,
об этом  никогда не узнает Николай Николаевич, тайна семьи откроется Тоглару
после смерти  отца, и он поймет, отчего тот вдруг стал рисовать: гены и есть
гены,  если они сильны,  все равно проявятся. Правда,  отца,  в детстве, его
мать,  бабушка Костика,  водила  на  платные  уроки  к лучшим  рисовальщикам
города.  Водила,  пока  педагоги года  через два  отсоветовали, сказав,  что
никаких особых талантов  к  живописи у  мальчика нет, чем,  конечно,  сильно
огорчили мать.
        "3"
     Когда он  очнулся,  яркий погожий  день проносился за окном, все кругом
еще цвело и пахло, и казалось, ничто не предвещало осени -- о ней напоминали
лишь горы арбузов и дынь  на обочине да нескончаемый ряд людей вдоль дороги,
от  села  до села,  продающих  картошку,  яблоки,  сливы,  помидоры.  Такого
гигантского торжища Тоглар никогда не видел, хотя в своей жизни помотался по
стране  вдоль и поперек. Вся Россия  вдруг  стала сплошным базаром, и  народ
враз превратился в торгашей. Когда-то он слышал от  одного  умного человека,
что  народ, который не  поет  своих  песен, опасно болен.  Что  бы он сказал
теперь, глядя на соотечественников, которые не только поют ныне чужие песни,
но и не сеют и не пашут.
     Проехали  какой-то райцентр,  и  вдруг  машина стала заметно  крениться
влево. Водитель среагировал быстро: "Кажется, гвоздь поймали, и опять в этом
селе!" -- и зло выругался.  Видя, что пассажир ничего не понял, Андрей  стал
объяснять,   что   таким   образом  некоторые  вулканизационные   мастерские
обеспечивают себя  клиентами:  рассыпают  гвозди, битое стекло,  специальные
шипы на дороге.
     --  Каков  рынок,  таков  и   сервис,  --  прокомментировал  Константин
Николаевич, уже взявший  себе  за правило  ничему  не удивляться, -- слишком
многое изменилось и в жизни, и в сознании людей за  три года его кавказского
плена.
     Они снова тронулись в путь. Подъезжая к вулканизационной мастерской, он
показал кукиш  в сторону  "изобретателей", давая  понять,  что  еще  до  них
доберется.
     Шофер долго не появлялся, и  Тоглар  заглянул в  мастерскую. Заклеенную
камеру  бортовали в шину, и он  уже собирался выйти на улицу,  как вдруг его
взгляд упал на  аккуратные  стеллажи  с инструментами, и он вспомнил, что  в
Ростове без них не  обойтись. Подойдя к стеллажу,  отобрал кувалду с длинной
ручкой, широкое и  мощное  зубило  и  еще крепкий молоток с железной сварной
ручкой.  Подозвав хозяина, беглец  протянул  стодолларовую купюру  -- других
денег у него не было -- и, несмотря на протестующие жесты мастера, сказал:
     -- Только заверни в какую-нибудь ветошь.
     Водитель, ничего не  понимая, обалдело смотрел на происходящее и, когда
вышли во двор, сказал:
     -- За сто долларов и я бы  продал зубило с молотком, только вот кувалду
с собой не вожу, предпочитаю чеченский автомат "борз"...
     --  А  мне  кувалда позарез нужна, --  прокомментировал вполне серьезно
пассажир, и водитель дискуссию оборвал.
     Уложив  запасное  колесо  и  завернутые  инструменты  в  багажник,  они
тронулись  в путь. Ехали молча, каждый  думал  о своем: шофер  о  том, зачем
понадобилась  пассажиру  кувалда  за  сто долларов,  а Тоглар  о  том, какие
документы  и  на чью фамилию ждут его в тайнике, но  обоим разгадать, что на
уме у соседа, было сейчас не под силу.
     Фешин  невольно  вновь вернулся памятью к своему Учителю,  надоумившему
его завести  тайники по  всей  стране. Наверное, люди возрастом  постарше, у
которых  когда-либо  вытаскивали или вырезали бумажники  вместе с деньгами и
документами, еще помнят, что бумаги обычно подбрасывали в почтовые ящики или
мусорные урны -- было такое романтическое  время  у щипачей,  карманников, а
вернее, традиция: деньги  -- одно, ксивы -- другое. Впрочем, и у домушников,
квартирных воров, существовал закон:  не вламываться в квартиру при хозяине,
даже если там столетняя старуха или ребенок, и тем более домушник никогда не
носил  с  собою  оружия  -- это  считалось  западло, -- ибо  того  требовала
воровская традиция. Может,  оттого, что  прежде квартирные кражи никогда  не
сопровождались насилием и убийством, статья наказания за эти преступления не
отличалась суровостью и до сих пор. Не грабили и  лабухов -- музыкантов, это
тоже  считалось западло, а  всякое нарушение воровской этики несло  за собой
кару, презрение клана. Но времена меняются, а с ними и преступность.
     Тысячи,  десятки  тысяч  клерков  в  "белых воротничках"  по  подложным
документам берут у  государства кредиты, чтобы исчезнуть с ними навсегда, и,
как правило, прячутся в Москве. Другие десятки  тысяч,  получив по фальшивым
паспортам  через  частные  туристические  фирмы   и  агентства   заграничные
паспорта,  ринулись за  рубеж -- покупать  недвижимость и открывать счета за
кордоном. Сотни коммерческих банков, тайно или явно принадлежащих уголовному
миру,  ежедневно  легально переводят миллионы долларов, уворованных  у казны
или  у  доверчивых  граждан,  решивших,  как  на  Западе,  жить на  ренту  с
сумасшедших  процентов,  обещанных жуликами при попустительстве властей. Так
что победил криминальный мир КГБ и МВД с прокуратурой, всех этих профессоров
и академиков-генералов...  Не зря когда-то один из  похитителей  Тоглара как
припечатал: в  нашей стране настоящие  -- только  бандиты и проститутки, они
переплюнули  даже  международный  стандарт. А остальные, особенно  депутаты,
эксперты,  политологи, министры,  да и сам президент --  просто ряженые.  Уж
он-то знал, что говорил, ведь это ему принадлежала идея знаменитых чеченских
авизо,  "нагревшая"  страну,  во  всеми  ее   хвалеными  спецами,  на  шесть
триллионов рублей.
     Конечно,  Учитель  Тоглара и  на  сотую  долю не  мог предвидеть, какие
возможности через  три  десятка лет откроются  перед  преступным  миром,  но
сделал главное -- убедил всех в редкости его таланта, свел с нужными людьми,
заказчиками  и  покровителями. Конечно,  до  многого Константин  дошел  сам:
например,  он не  любил  работать  с  подпольно  изготовленными  паспортами,
диплом