зах,
с иронией спросил:
     -- И как вы себе это представляете, мадам?
     -- Я делюсь с тобой долларами, и ты обо мне забываешь. Ниточку  к вашим
пропавшим долларам в аэропорту  Шереметьево-2 я дала, копайте на здоровье  в
Москве -- и флаг вам в руки.
     --  Но  вы забыли,  что я не российский  милиционер, который за  взятку
готов на  что угодно, я  агент секретной  службы. Аме-ри-кан-ской,  -- четко
выговорил  Карлен, чтобы до нее  дошло. -- Теперь-то поняли? --  и на всякий
случай,   бравируя,  протянул  ей  свое  настоящее  удостоверение,   которое
предъявляется только в крайних обстоятельствах,  но она даже не взглянула на
документ.
     -- Все менты  одинаковые, не берете только  до  поры до  времени,  а  я
предлагаю серьезную сумму...
     -- Серьезную -- это сколько? -- полюбопытствовал Карлен,  откинувшись в
кресле и внимательно наблюдая за ее преображением.
     -- Чтобы ты снова не  обвинил меня в жадности -- половину, и думаю, это
будет справедливо: я ведь тоже рисковала.
     -- О, ничуть не сомневаюсь в этом, -- усмехнулся Карлен.
     -- Ни за что  ни про  что заполучить сразу два миллиона баксов -- такое
выпадает   не  всякому  агенту,  даже  американскому,  --  в   свою  очередь
съехидничала и Наталья, видимо уловив перемену в его настроении.
     -- Это предложение надо обдумать, взвесить, -- сказал Карлен уже не так
строго  и  пригласил  ее снова к столу  -- там  было еще  что выпить  и  чем
закусить.
     Теперь уже Наталья сама разлила коньяк по рюмкам  и предложила тост: за
милосердие. Карлен молча выпил, испытующе глянул на женщину.
     -- Деньги я могу получить прямо сейчас, наличными?
     -- Да, минут  через сорок.  Поедем ко мне  домой, и я отдам -- из рук в
руки.  Жаль, конечно,  расставаться с такой суммой,  но  свобода того стоит.
Правда, у меня будет одно условие...
     --  Какое?  --  уточнил  Карлен. Преображение этой  женщины все  больше
занимало его. Черт побери, ему это даже нравилось.
     -- Никогда  и нигде ты не должен упоминать, что видел меня в Париже, --
жестко отчеканила московская воровка  или несостоявшаяся парижская мадам. --
Или -- или...
     -- Даю слово офицера, -- искренне и вполне серьезно поклялся Карлен.
     Мысль о двух миллионах долларов,  которыми  он  будет располагать через
час, уже  сейчас грела  его душу. Да что  там грела --  его душа пела, и  он
готов был пуститься в пляс: такого расклада событий он даже не предполагал.
     -- Что же, придется положиться на слово чести американского офицера. --
Наталья потянулась к сумочке, чтобы привести себя в порядок.
     "Тем  более что ничего  иного вам и не  остается, мадам",  --  мысленно
заключил журналист.
        "8"
     Через  два часа  Карлен  вернулся в  номер с пластиковым  пакетом,  где
покоились ровно два  миллиона долларов. Он тут же пересчитал их -- красавица
Натали на этот раз  не обманула, отсчитала честно.  Прошло всего два дня его
пребывания во Франции, а он уже решил все проблемы -- на такой быстрый успех
он не рассчитывал. На радостях  он  позвонил  Ольге в Москву, уточнил размер
одежды и обуви -- теперь он мог позволить  себе любые траты.  Вспомнил  он и
про Криса с Абреком, но звонить им не стал, он и так прекрасно знал их вкусы
и привычки  и  еще раз мысленно поблагодарил их  за зеленый  дипломатический
паспорт -- с  ним он беспрепятственно мог ввезти  в российскую столицу любую
сумму  денег. С этим капиталом  он мог начать совсем другую  жизнь:  сыграть
богатую  свадьбу,  купить  отличную  квартиру  на  имя  жены  --   в  общем,
открывались невероятные  перспективы, ведь он вышел  наконец на  человека по
кличке   Тоглар,  так  или  иначе  связанного  с  изготовлением  или  сбытом
супербанкнотов.
     В тот же вечер он позвонил молочнице Колетт и пригласил ее  в ресторан.
Как человек суеверный, Карлен считал, что его удачи в Париже начались с нее,
да и нравилась она ему -- остроумная, приятная девушка.
     В Париже он  пробыл еще два дня,  потому  что  невероятно преобразилась
погода: потеплело,  появилось солнышко, исчезли  ветер  и облака -- ну прямо
бабье  лето  вернулось  во  французскую  столицу, и  грех было  уезжать,  не
погуляв, не побродив по его волнующим улицам.  Карлену Париж теперь  казался
совсем иным: таинственным, привлекательным, сулящим удачу...
     Возвращался он ночным рейсом "Эр-Франс", нагруженный подарками. Самолет
прилетал  в  Москву на рассвете,  и он  не стал беспокоить друзей  просьбой,
чтобы его встретили. В самолете, наверное из-за хорошего настроения, он даже
не  вздремнул -- все строил планы. Теперь-то он  стоял у цели и оттого время
от  времени  мысленно  повторял  кличку  человека, знавшего тайну  фальшивых
долларов. "Тоглар... Тоглар..." -- назойливо вертелось в голове, и вдруг ему
показалось, что он когда-то уже слышал это имя. Редкая кликуха, не спутаешь.
Ничего конкретного  связать с этим именем Карлен не мог, но  и от навязчивой
мысли отделаться не удавалось...
     Войдя в дом и даже не распаковав вещи, он поспешил к своему всезнающему
компьютеру,  где  находились  данные  на всех,  кто  мог  быть  причастен  к
производству супербанкнотов.  Поискал человека  по кличке Тоглар  по  многим
разделам, но ничего похожего не было, и, уже отчаявшись, просто на авось, он
"заглянул  в досье" на умерших "граверов". И тут  ему повезло: в самом конце
он  нашел данные, которые так  упорно искал, -- все-таки его коллеги из  ФБР
работали  основательно,  надежно.   Сведения   гласили:   "Фешин  Константин
Николаевич, год  рождения  1943-й, имеет  судимость  за  подделку документов
государственной  важности. С 1966  года постоянно живет в  Москве, не женат.
Пользуется авторитетом в криминальных  кругах. Имеет узкую  специализацию --
может подделать любой документ, а значит, при  определенных обстоятельствах,
и деньги. Кличка -- Тоглар. Погиб в  декабре 1990 года в  автокатастрофе  на
московской  обводной дороге, похоронен на  Востряковском кладбище, могила No
11632".
     Погиб?  Опять  какая-то  тайна. А может, ловко  инсценированная смерть,
чтобы  надолго  пропасть из поля  зрения  органов или конкурентов и наладить
выпуск  супербанкнотов? По срокам все совпадало. И тут  Карлен вспомнил, как
Абрек комментировал свадебные  фотографии, сделанные в "Пекине", и, несмотря
на  раннее  утро,  позвонил  на  четвертый  этаж.  Трубку  снял  сам  Абрек.
Поздоровавшись и сообщив о своем приезде, Карлен сообщил без обиняков:
     -- Помнишь, мы как-то говорили о шикарной свадьбе в "Пекине", о женихе,
которого некогда высоко аттестовал Рафик Сво? Вспомни, пожалуйста,  кличка у
него -- Тоглар?
     --  Да, точно, Тоглар, -- обрадовался Абрек. --  Вспомнил  наконец.  Да
разве запомнишь такую мудреную кликуху -- не  Кувалда, не Кистень, не Балда.
Зачем он тебе сдался, хочешь  статью о нем  тиснуть?  -- спросонья зевнул  в
трубку Абрек.
     Но Карлен  уже не слышал  его  трепа... Все  сходилось и теоретически и
практически:  человека,  которого  разыскивали  все  спецслужбы  США,  звали
Тоглар.



        "Глава 15. Катран в Барвихе"

        "1"
     Весь сентябрь  Аргентинец переживал тяжелейшую депрессию,  хотя видимых
причин  для этого не  было. Карта шла, случались, и часто, заметные выигрыши
--  по-крупному, слава Богу, не "залетал" года три. Дома вроде тоже все было
спокойно, если не считать, что младшая дочь, кажется, влюбилась в Эйнштейна.
Это вселило в  него  тревогу,  он  не хотел, чтобы  Верочка вышла  замуж  за
каталу, даже и за подающего  надежды  аса  -- нет,  такой судьбы для любимой
дочки он не хотел. Впрочем, заметного  интереса к дочери со  стороны Георгия
он не замечал, а поклонниц у него  было хоть  отбавляй: обаятельный,  всегда
изысканно одетый,  часто  при  деньгах, с  машиной,  а  кроме  того,  хорошо
образован, начитан -- в общем,  мог  и любил  пустить  пыль в  глаза,  таких
девушки любят, не дают им прохода. Правда, в последнее время  Георгий играет
в  карты  редко,  постоянно  держится при  Тогларе,  словно  его  ре-ферент:
сопровождает  повсюду  и  даже  в  отсутствие хозяина  живет на Кутузовском.
Общение  с  Тогларом, конечно, пойдет Георгию  только на пользу, даже сейчас
близость его к чистоделу подняла авторитет Эйнштейна.
     А  ведь  начинался  сентябрь  так   прекрасно!  После  свадьбы  Тоглара
Аргентинец  с  семьей  был  приглашен  в  гости  на Кутузовский,  в  недавно
отделанную,  отреставрированную  квартиру  Константина  Николаевича. Кстати,
полностью  обставленную, доведенную до ума Аргентинец видел ее тоже впервые,
хотя не раз бывал  здесь во время ремонта и  очень гордился тем, что картина
Шагеева появилась  в  мастерской с  его легкой руки --  она  так пришлась  к
месту,   что  даже  человеку,  далекому  от  живописи,  это  было  очевидно.
Апартаменты, занимавшие этаж,  с изысканной  мастерской-салоном потрясли его
домочадцев, как  некогда  их квартира произвела  ошеломляющее впечатление на
Наталью, жену Тоглара.
     В гостях у Константина Николаевича оказался и Георгий,  и  именно в тот
вечер Аргентинец  заметил, что его Верочка  неравнодушна к картежному  гению
Эйнштейну.  Тогда  же  впервые   Городецкий  узнал,  что   дед   Константина
Николаевича был  крупным русским  художником, академиком и умер в эмиграции,
вдали от родины.  Картины  Николая  Фешина  не  оставили  его равнодушным, и
теперь  понятна стала  тяга Тоглара  к живописи  --  кровь есть  кровь, гены
когда-нибудь  должны  были  взять  свое.  В  тот  теплый  сентябрьский  день
легендарный Тоглар открылся Городецкому совсем с другой стороны, а казалось,
он знал об  этом человеке все --  ведь знакомы уже без малого почти тридцать
лет, целую жизнь.
     Пригласил Тоглар Аргентинца с семьей и в загородный  дом в  Переделкино
-- в общем, налаживалась  спокойная, благополучная жизнь,  о  которой мечтал
его близкий друг Костя Фешин.
     В последний год Аргентинец чаще всего играл в Барвихе,  иногда у Шамана
дома, но потом сложился настоящий  катран у одного из высоких чиновников  из
окружения  президента.  Катран  в  Барвихе  ценился  высоко  среди  катающих
по-крупному: безопасность и комфорт гарантированы, и в долг тут не играли, у
всех   наличка  --  в  "дипломатах",  баулах,  саквояжах,  чемоданах,  очень
состоятельные господа собирались там.
     Отчасти глубокой депрессией Аргентинец был обязан тамошним  разговорам,
неожиданным  тайнам,  открывавшимся ему в  барвихинском катране.  Чиновничий
люд, подогретый дорогими коньяками и виски, наперегонки спешил избавиться от
служебных и государственных  тайн,  словно знание их  душило,  не  позволяло
радоваться  жизни.  Оттого  эти сытые и  самодовольные  господа  легко,  без
сожаления,  даже  бравируя,  расставались  за  ночь  с  целыми  состояниями.
Неправедно  нажитые  деньги  как  будто жгли  им  руки, не  давали  ощущения
реальности, оттого  им не радовались выигравшие, не огорчались  проигравшие:
иные пачки  долларов по двадцать --  тридцать тысяч,  небрежно перехваченные
резинкой или бечевкой, по нескольку раз за ночь переходили из рук в руки, из
баула в чемодан,  из чемодана  в "дипломат". И никто не удосуживался хотя бы
пересчитать их,  не  говоря уже о том, чтобы прокутить или подарить кому-то,
впрочем, по их словам, это были деньги  для игры;  некоторые даже не уносили
эти саквояжи  и сумки домой,  считая: зачем таскать,  если  на  неделе опять
предстоит игра.  Вот эта-то безразличность к большим  деньгам --  все  равно
завтра еще нанесут взяток -- или возможность добывать их без особого труда и
риска отбивала у Городецкого не только тягу к игре, но и к жизни вообще. Без
азарта и страстей, когда на  кон ставится  все,  включая и жизнь, игра -- не
игра.  Да,  подивился  бы  великий знаток  рисковых  картежных  людей  Федор
Михайлович Достоевский,  попади  он  в катран  в Барвихе: какой тип  игроков
создало новое российское смутное время!
     Но не из-за отсутствия страстей хандрил весельчак, балагур, неунывающий
катала Аргентинец -- он-то рисковал своими  кровными, ему  взяток не носили:
ни  добровольно,  ни принудительно, а деньги ох как  были нужны. Девчонки --
обе  уже  на выданье,  дом, семья  требовали все возрастающих затрат,  жизнь
дорожала не по дням, а по часам.
     Но угнетало  его другое -- он не понаслышке знал  о перспективах  своей
страны,  народа,  ведь  играл-то  с  вершителями  судеб России: чиновниками,
законодателями, депутатами, министрами.
     Иногда Аргентинцу даже хотелось пропустить  игру -- слишком откровенные
там велись разговоры,  а  он по собственному опыту  знал:  знание чужих тайн
укорачивает жизнь. Это одна из главных заповедей уголовного мира, потому там
не лезут в душу и стараются без надобности не совать нос в чужие дела. Но он
не  мог поставить крест на катране в Барвихе, это было единственное место  в
Москве,  где  крутились  по-настоящему большие  деньги, а у Аргентинца  была
тайная мечта: если сорвет сумасшедший банк,  миллионов в десять -- двадцать,
баксов разумеется, заляжет на дно. С него хватит, нервы на пределе, здоровье
не то,  да  и пример Тоглара,  занятого только любимой  женой  и  живописью,
вдохновлял.  Может,  и  он  придумает  для  себя какое-нибудь  хобби и будет
посвящать целые дни  своему  увлечению, как Константин Николаевич мольберту.
Новому занятию своего  друга Городецкий завидовал больше  всего  --  завязал
навсегда с прошлым и нашел  все-таки на  закате жизни  дело  по душе. Но тут
Аргентинец понимал, что Тоглару  легче, в нем  гены взыграли,  происхождение
обязывало.
     В  какие-то  вечера,  наслушавшись  опасных  речей,  он задерживался  с
выездом, хотя  не  меньше других спешил домой, в  уют,  тепло.  Он намеренно
поднимал капот, с  умным видом копался в  чреве  машины,  что-то подтягивал,
закручивал, протирал,  или  же, сам незаметно спустив колесо, принимался  не
спеша  его менять,  а другие,  подтрунивая над ним, над его  машиной, весело
улюлюкая, гогоча  и  посмеиваясь, разъезжались  в  ночи. И лишь когда  вдали
стихал  шум скоростных машин,  выезжал со  двора  и он. Да и то,  отъехав от
катрана,  он  останавливался  где-нибудь  в  придорожной   тени  и  спокойно
выкуривал сигарету-другую, и  только после этого трогался в путь. Городецкий
был  убежден,  что  люди,  так небрежно  обращавшиеся  с  чужими  секретами,
обязательно попадут в беду. И как в воду глядел -- оказался провидцем, хотя,
конечно, вслух никому и  ничего не предсказывал. Одну машину, возвращавшуюся
после  игры  в  Барвихе,  расстреляли  в  ночи  в упор  из крупнокалиберного
пулемета.   Досталось  и  автомобилю,  мчавшемуся  следом,  об  этом  писали
московские газеты, и Аргентинец оценил свою предусмотрительность -- ведь и у
него был такой же роскошный белый "сааб".
     Странно,  но покушение с  трагическим  исходом не особенно  взволновало
посетителей катрана в Барвихе: все единодушно признали, что покойный брал не
по чину  и не  любил делиться  с  коллегами и начальством.  Аргентинец тогда
обезопасил  себя  еще раз:  стал  приезжать  на  игру  в  скромных "Жигулях"
песочного  цвета  --  чиновники  на таких  машинах не  ездят, и  теперь  его
случайно спутать не могли.
     Однажды, в середине  сентября, в катране появился новый игрок, или, как
назвали его завсегдатаи, новый назначенец в  президентской команде.  Альберт
Янович  был из семьи потомственных  чекистов  и  родословную  вел то  ли  от
Берзиня,  то  ли  от  самого  Дзержинского.  Правда,  потомок,  по  нынешним
демократическим  временам, не любил вспоминать богатую советскую родословную
и  имел модную  нынче профессию --  политолог, то бишь аналитик,  от которой
явно  попахивало саморекламой или шарлатанством. Но, видимо, он делал нужные
анализы  и прогнозы, если попал в президентскую команду и уже нафаршировался
основательно. На игру он  приезжал  весь навороченный,  с новомодным кожаным
саквояжем, но  никогда не  оставлял его в катране до  следующей игры. Этот и
вовсе не знал удержу, вещал без  остановок, и  его  сообщения действовали на
нервы не  только Аргентинцу, но и  остальным завсегдатаям. Чуял  Городецкий,
что  иные  чиновники  даже  подозревали  непонятную  провокацию  со  стороны
политолога, хотя вида старались не подавать, а заволноваться было от чего...
     Потомок чекистов говорил,  например,  что  новый  Генеральный  прокурор
России, которого президент  отыскал в Сибири, скоро может и сам загреметь  в
тюрьму.  Слишком  рьяно  стал  пропихивать  своих  близких  родственников  в
нефтяной  бизнес,  где  уже  все  давно  поделено  и  конкурентов не терпят.
Прокурор,  пользуясь  высшей властью,  начал  еще  и  наезжать на московские
кланы, а за  ними ведь тоже не рядовые  граждане стоят, и своего  они так не
уступят. Альберт Янович уверял, что это  станет первым прецедентом в истории
России,   когда   Генеральный   прокурор   будет   обвинен   в   примитивном
взяточничестве,  коррупции,  и  кончит он дни на  тюремных  нарах. От  таких
прогнозов у многих портилось  настроение, и они  сбрасывали карты  невпопад,
чем ловко пользовался  Аргентинец. Но игроки вскоре приходили в себя: знали,
что свято  место  пусто  не бывает и,  может,  попадет туда кто-то из  своих
людей, так  что  нет  худа без  добра  -- Москва  чужих  никогда  не любила,
особенно на больших постах.
     Тот  же Альберт Янович обронил, что  скоро грохнут известного в прошлом
телеведущего,  а  ныне  влиятельного  бизнесмена.  Причем  он  назвал суммы,
которые гуляют на телевидении от  рекламы  -- официально и черным налом, и у
партнеров по картам,  людей, видавших виды и знавших, что такое шестизначные
и семизначные цифры, просто отвисли челюсти.
     Спустя несколько месяцев Аргентинец убедится в ясновидении  говорливого
политолога, который, кстати,  по телевидению в те дни  со скорбной  миной на
лице  будет  говорить  о дорогом друге как о самом  бескорыстном человеке на
земле, которого убили  люди, не разделявшие его творческих планов, и сравнит
его смерть  со смертью  Пушкина.  Поистине лицемерию нет предела. Но Альберт
Янович  лицемерил  не всегда  --  со своими,  за  карточным  столом,  он был
предельно откровенен, резал правду-матку если  не  в глаза,  то уж  в богато
обставленное пространство -- точно.
     Аргентинец не раз  пытался развеяться от депрессии, дважды  даже крепко
загулял у Хавтана  в "Золотом  петушке", хотя  выпивка  и  загулы -- не  его
стихия, катале нужен  ясный  ум и очень чуткие пальцы, тренированные так же,
как  у пианистов-виртуозов.  Хавтан тоже переживал не лучший период жизни, у
него  выкрали  какого-то  бухгалтера, имевшего  доступ  к  тайным  счетам  в
западных банках.  И если бы  не  заступничество старой  братвы  -- Шамана  и
Дантеса, --  скорее  всего он  гнил бы  уже  на  каком-нибудь перенаселенном
московском кладбище. Зная, что Аргентинец  вращается в разных кругах, Хавтан
просил  помнить  про  бухгалтера по кличке  Гном, может,  где объявятся  его
следы, или хотя бы получить наколку, кому  он мог  понадобиться,  обещал  за
информацию  большие  деньги.  Иначе, мол,  ему долго  не  восстановить  свой
авторитет. Косится братва, не верит, что выкрали Гнома, хотя четыре трупа на
месте  похищения -- аргумент  более чем  весомый. Но они  думают,  для  себя
приберег  он бухгалтера, а на  деньги банды Лабоцкого -- Шкабары, хранящиеся
на Западе, многие серьезные люди  претендуют, и он, выходит, очутился теперь
в центре  внимания. Впрочем, про банду новокузнецких громил Аргентинец и сам
хорошо знал.
     В Барвихе  чаще стали говорить о войне с Чечней, которая вот-вот должна
была грянуть, и, тоже не  таясь, называли фамилии тех, кто уже нажил на этом
миллиарды,  оставив  горы оружия,  бронетехники  и  даже  авиацию  чеченцам.
Разговоры  о  предстоящей войне  не  пугали  чиновный люд,  наоборот, они их
возбуждали,  пьянили,   на   различных   поставках   для  армии  можно  было
по-настоящему нажиться, а  уж украсть -- и говорить