м  театре  российский  балет
распался  на   несколько  частных   коллективов,  а   некоторые  талантливые
танцовщики  уехали на  Запад, где без особых  усилий стали прима-звездами  в
знаменитых европейских  театрах. Но даже  такие, казалось бы,  невосполнимые
для другой страны потери не стали для России роковыми. Словно по волшебству,
появилась новая плеяда талантов,  и Георгий, хорошо ориентировавшийся именно
в  балете,  водил Тоглара  на такие спектакли, где на  афишах  значились  не
затасканные имена,  а  выступали  завтрашние  Улановы,  Плисецкие,  Нуриевы,
Барышниковы, Лиепы...
     На  одном из  таких  представлений сидевший  рядом Эйнштейн молча подал
Тоглару  предусмотрительно захваченную  пачку бумаги  и угольный карандаш, и
Константин  Николаевич, увлекшись, сделал  несколько  рисунков с  натуры.  В
рисунках  этих Тоглар  легко  схватывал  движение,  жест,  пластику тела  --
главные  элементы в  балете,  составляющие его суть,  красоту, грацию.  Чуть
позже  Константин  Николаевич,  увлекшийся  погоней  за  жестом,  движением,
стремительным пируэтом, попросил Георгия устроить ему возможность побывать в
балетном  классе,  в  репетиционном зале,  где  сделал  еще  десятки  разных
рисунков.
     Иногда  Фешина  неудержимо  влекло  к  природе,  на пленэр,  на  зимние
пейзажи,  и тогда он один или опять же с Георгием уезжал в  свой  загородный
дом  в  Переделкино.  Особняки   в  Переделкино,  когда-то   возведенные  по
сталинскому  приказу для  писателей, были построены с размахом,  и  неплохие
архитекторы  приложили  к  ним руку.  Поговаривали, что  дом,  приобретенный
Тогларом,  выстроен   по  проекту  Курбатова,  одного  из  любимых  учеников
знаменитого Шехтеля.  Эту версию  подтвердил и  Виленкин,  часто  бывавший в
Переделкино, -- ему тоже нравилось вычурное, с претензией на  тогдашнюю моду
каменное строение.  Правда, он, имевший на все свой собственный взгляд,  уже
видел, что  следовало бы убрать, добавить,  сломать, перестроить,  и  обещал
после  окончания  работ  на  Кутузовском,  которые  близились к  завершению,
заняться и загородным домом в сосновом лесу.
     Писательский    городок,   где   разместились   также   дачи    крупных
военачальников, маршалов, адмиралов  флота, с первых  лет существования  был
подключен к центральному отоплению,  и жить в нем можно  было  круглый  год.
Зимой  он был  так  же  прекрасен, как  и  весной, летом  и  осенью. Тоглару
нравилось,  затопив   камин  в  угловой  комнате   второго   этажа,  подолгу
сумерничать у  пляшущего огня  -- в  эти удивительно  уютные часы, когда так
легко и  светло думается  у весело  пылающих смолянистых сосновых  чурок.  В
Переделкино,  где в зимнем лесу  из-за  поворота  неожиданно может появиться
медлительно-вальяжный  лось, Тоглар  впервые,  после  давних  уроков отца  в
районном  Доме пионеров,  попытался писать  маслом.  Но эти  этюды на свежем
воздухе, в заснеженном лесу, давались ему трудно, наверное оттого, что перед
глазами   всегда  стояли  полотна  деда,  непревзойденного  мастера   зимних
пейзажей. Вот  это-то  и не  давало Тоглару  радости:  умом, эстетически  до
понимания творений  деда он дошел, но добиться успеха в своих работах, после
того  как много лет  не брал  кисть в руки, он пока не мог,  хотя интуитивно
чувствовал, что все еще впереди.
     Женя  Виленкин,  забравший  по  просьбе  Константина   Николаевича   из
антикварной    лавки   в   Замоскворечье   старинные   гравюры    с   видами
Санкт-Петербурга, высоко оценил покупку хозяина квартиры.
     Приобрел Виленкин у старого антиквара  и еще кое-что  по мелочи,  чтобы
гравюры не выглядели инородными в модерновой мастерской. Как  бы стилисты ни
увлекались  антиквариатом  в  современном интерьере,  Виленкин придерживался
другой линии -- современной и даже авангардной, хотя  отдавал должное изыску
старинных   вещей,  мебели,  посуды,  аксессуаров.   Однако  использовал  их
осторожно,  в  меру, органично  вплетая  в  свои  проекты. И  как  радовался
дизайнер,  когда, промучившись неделю,  сумел  развесить  все шесть гравюр в
мастерской  так, что ни  огромная  сюрреалистическая работа Эдуарда  Шагеева
"Сон эстета",  ни работы  Лефарга не  отталкивали друг  друга,  а, наоборот,
дополняли, вызывали интерес. Вот в этом --  найти и совместить, казалось бы,
несовместимое -- и проявлялся настоящий талант дизайнера.
     Так,  в  хлопотах, суете по обустройству  будущего семейного  гнезда, в
поездках в  заснеженное Переделкино, пеших прогулках по старой Москве, почти
ежевечерних  телефонных  разговорах с  Натальей пролетел февраль. И  однажды
поутру неторопливый Виленкин  объявил,  что к Восьмому Марта  квартиры будут
готовы, а чтобы обставить их окончательно, как договаривались -- с  мебелью,
посудой, белыми шелковыми ламбрекенами на окнах, -- ему требуется еще месяц,
потому  что все  нужное  уже заказано  разным  фирмам. По  мере  поступления
заказанного все определилось на  свои места,  и квартиры задышали по-новому.
Итальянцы  смонтировали удивительной  красоты  освещение в обеих  квартирах,
немцы оборудовали обе кухни, финны -- ванные комнаты и санузлы. В общем, дом
ждал лишь хозяйку...
     В  тот же  день Тоглар уговорил Наталью  прилететь в Москву, хотя бы на
женский праздник,  и обещал ей большой сюрприз. Наталья согласилась приехать
на три дня -- мать по-прежнему находилась в больнице.
        "3"
     В этот вечер, после разговора с суженой,  когда Фешин ходил  по номеру,
радостно  потирая  руки  и желая  как-то отметить  это долгожданное событие,
раздался  телефонный  звонок.  Хозяин  антикварной  лавки  из  Замоскворечья
сообщил невероятную новость: сегодня, в один день, четыре разных человека из
четырех  городов Поволжья,  включая  и  Казань,  привезли картины  академика
Фешина: заброшенная два месяца назад  сеть дала щедрый улов. Уравновешенный,
всегда  владеющий  собой Константин  Николаевич  от  волнения  даже  присел,
потерял дар речи, но потом, спохватившись, попросил у антиквара, несмотря на
позднее  время,  разрешения  подъехать  к  нему  домой   тотчас  же.  Тоглар
чувствовал, что  в эту историческую для него и будущих Фешиных  ночь ему все
равно  не заснуть. Старик, оказывается, жил в том же доме, где располагалась
его  лавка, только на  пятом этаже, и потому  сказал:  если уж  не терпится,
приезжайте через час.
     В назначенное время, минута в минуту, Тоглар с волнением нажимал кнопку
звонка обшарпанной двери на темной и грязной лестничной площадке, где витали
все  мыслимые и немыслимые  запахи неухоженного и ветшающего дома. Наверное,
не  живи Тоглар с полгода в "Метрополе"  и  не посещай таких квартир, как  у
Аргентинца, он  не обратил бы внимания  ни  на  грязь,  ни на вонь;  человек
быстро привыкает что к хорошему, что к плохому --  Фешин знал  это по своему
личному опыту.
     Дверь  долго и  шумно открывалась:  гремели  засовы,  крючки,  скрипели
задвижки и  замки  --  верхние, нижние, боковые, --  хозяин, живший, видимо,
здесь с рождения и оставивший позади  не  один этап  лихолетья в России, был
надежно  защищен и без современной бронированной толщи. Прежде в таких домах
ставили толстенные дубовые двери на  тяжелых, в три ряда, бронзовых завесях,
чтобы не  оседали и не скрипели, -- их хватало не на одно поколение жильцов.
Перед  такой  вечной   дверью  и  стоял  сейчас   Фешин,  заметно  волнуясь.
Чувствовалось, что в  беспокойстве пребывал  и хозяин антикварной лавки:  не
шуточное  дело, когда  заявляется клиент,  замахнувшийся  на четыре  картины
сразу.  Хоть  и  много пишут  про  чудачества  и  баснословные траты  "новых
русских", таковых старый торговец до сих пор  не  встречал  --  живописью  и
антиквариатом они  интересуются редко.  Их  больше волнуют престижные модели
автомобилей,  драгоценности,  редкие  швейцарские часы из золота и  платины,
усыпанные крупными бриллиантами, одежда от  дорогих кутюрье -- в общем, все,
что можно  носить  на себе или  с собой, не станут же они таскать по  ночным
клубам  картину,  чтобы покичиться перед  своими  приятелями.  Чтобы  просто
заниматься коллекционированием, нужно нечто большее, чем деньги, -- культура
например.
     Квартира  являлась как бы продолжением  уже знакомой ему лавки или, еще
точнее, походила на музей, где экспонаты время  от времени гуляли с этажа на
этаж. В другое время и в другой обстановке Константин Николаевич осмотрел бы
сокровища антиквара внимательнее, но сегодня его интересовало только одно --
картины  его деда. Чувствуя, что гостю не терпится поскорее  увидеть полотна
художника из Казани, хозяин дома сразу провел позднего покупателя в большой,
хорошо освещенный зал. Две картины, прислоненные  к  спинке высокого дивана,
стояли у проема занавешенного окна,  две  другие -- у стенки  слева, рядом с
громоздким резным буфетом. Все четыре были в родных старых рамах.
     Константин  Николаевич   не  знал,   к  какой   подойти  сначала,   его
одновременно  тянуло  и  вперед и  налево.  Вдруг, радостно  улыбнувшись, он
шагнул к окну, глаза впились в одну из работ, где  была  изображена красивая
молодая женщина, наверное  собиравшаяся  на  свидание или в  гости, а может,
просто  прихорашивалась  в  ожидании  возлюбленного.  В  начале  века  часто
использовался  прием, когда художник  представлял изображение в зеркале  или
хотел   через   зеркало  показать,  что  находится  позади  главной   фигуры
композиции.  Фешин сразу вспомнил знаменитую  картину  Эдуарда  Мане  "Бар в
Фоли-Бержер".  Здесь  художник  воспользовался  тем  же  приемом,  и  Тоглар
почувствовал  атмосферу  далеких  спокойных лет богатого, с традициями дома.
Как бы в подтверждение своей догадке Константин  Николаевич  увидел  рядом с
четкой размашистой фамилией автора и год создания картины -- 1913. В картине
неуловимо ощущалось влияние импрессионистов,  и не мудрено: они тогда были в
фаворе,  будоражили  умы,  но  если  вглядеться  внимательно,  чувствовалась
традиционная русская школа и в цвете, и в композиции, да и в технике тоже, а
едва уловимый французский флер придавал лишь очарование полотну.
     Другая картина была более привычна для Константина Николаевича, похожие
работы он видел в  музее в  Казани,  в  зале,  посвященном  Николаю  Фешину.
Добротный зимний пейзаж, где была увековечена  городская усадьба, купеческий
особняк с колоннами в  ложноклассическом  стиле, с выкрашенной в красноватый
цвет железной крышей, с изящно выписанными водостоками и ажурным крыльцом...
массивные  кованые   ворота,  большая  ель,  слегка   присыпанная  снегом...
распахнутый сеновал  с едва обозначенной шаткой  лесенкой,  коновязь с парой
гнедых -- навсегда ушедшее, но  сохраненное на  века точной  кистью время...
Радость и грусть рождают такие картины, но эти написанные с натуры пейзажи и
есть,  наверное,  то,  что  русский  человек  любовно  называет  Отечеством,
Родиной, Россией...
     Две  другие  картины  стояли на полу,  рядом  с черным  резным комодом.
Тоглар поднял и перенес  их на диван -- здесь было  более удачное освещение.
На одной  из работ была изображена обнаженная молодая женщина, говоря языком
искусствоведов  -- "ню". Тут  сразу на память приходили женщины  Ренуара, не
по-французски в теле, и даже, на наш сегодняшний вкус, несколько полноватые.
Но  от  этой женщины,  хорошо  освещенной  ярким  летним  солнцем  в светлом
предбаннике, веяло молодостью, силой, тем более что упор художник  сделал не
на внешности модели,  а на  фигуре  натурщицы,  на прекрасных  густых  русых
волосах,  небрежно собранных  в изящно-кокетливый узел  на голове,  и хорошо
прописанных легких  руках, как раз  довершающих это сооружение  на  затылке.
Поражала удивительная целомудренность картины, хотя в начале века даже такая
умеренная работа могла показаться смелой и вызвать шквал нападок со  стороны
ортодоксальных  ценителей  живописи.  Наверное,  картина  получилась  еще  и
потому, что  художник Фешин всегда остро чувствовал розово-сиреневый и белые
тона, и ему прекрасно удался цвет молодого, здорового тела, который как  раз
и доминировал на всем полотне.
     Последняя  картина,  на  которой Тоглар  остановил свой  взгляд, являла
собой урбанистический пейзаж, опять  же модный в начале века и занесенный  в
Россию из Европы импрессионистами и постимпрессионистами. Казань, как и Рим,
расположена на холмах,  особенно в центре, в  исторической  ее части.  Здесь
выбор натуры художником оказался  весьма оригинальным. Пейзаж был написан не
по восходящей  -- поднимающиеся в  гору здания и  особняки, -- а наоборот: с
главной  улицы перспектива уходила как  бы  в  овраг, где  на его дне  и  на
склонах лепились удивительной  архитектуры  дома,  строения с  разноцветными
крышами, утопающими в садах, -- трогательный вид навсегда сгинувшей жизни...
     На этих картинах  рядом с четкой подписью  автора тоже  значились  даты
написания работ:  1912-й и 1911-й годы. Выходит, все четыре  были созданы  в
предгрозовое, но  еще тихое для России время, когда никто  не ждал ни Первой
мировой войны, ни революции, ни гражданской, да и  сам Николай Иванович вряд
ли  представлял свою жизнь  и  смерть на чужбине. Так, перебегая взглядом от
одной картины  к другой, Тоглар ходил вдоль дивана и обратно, пока хозяин не
предложил  ему прекрасной сохранности  венский  стул. Теперь он  сидел перед
картинами,  разглядывая  работы своего деда, пытаясь угадать его настроение,
когда тот был увлечен тем или иным сюжетом. Неожиданно Тоглар задумался, был
ли  художник Фешин  в  то время,  до  Первой  мировой  войны,  знаком с  его
бабушкой, Елизаветой Матвеевной, и, подсчитав годы,  пришел к мысли, что нет
-- его бабушка в ту пору была еще студенткой консерватории. Думал Константин
Николаевич и о  том, видела ли  Елизавета Матвеевна эти работы, нравились ли
они ей?.. В какие-то  минуты он даже забыл, где находится  и  зачем, потерял
счет  времени. Из забытья его вернул  голос  антиквара --  он и так  слишком
долго засиделся: за окном стояла глубокая  ночь и, несмотря на начало марта,
густо валил снег.
     -- Ну как, понравились  работы, молодой человек? -- И в вопросе старика
просквозила тревога и  надежда, видимо он слишком обнадежил  всех, кто искал
картины, что клиент попался солидный, не обманет.
     -- Спасибо, --  растроганно  сказал  Тоглар. --  Очень и очень. Даже не
знаю, как вас и  благодарить, Кузьма Митрофанович.  Век ваш должник... -- Он
достал  портмоне  с  собственной  многоцветной золотой  монограммой, которую
заказал  в фирме  "Картье"  вместе с визитками.  -- Сколько  я должен вам за
хлопоты и за работы?
     И когда старик, опять же  волнуясь, назвал цену, Тоглар  добавил к  ней
еще изрядную сумму, прокомментировав свой щедрый жест:
     -- А это лично вам от меня в благодарность.
     Старик, не решаясь пересчитать деньги, как привык, обронил:
     -- А  если  еще  найдутся  работы  этого художника, как мне  поступить,
искать вас?
     --  Обязательно, Кузьма Митрофанович. Сколько бы ни нашлось работ моего
деда -- теперь я могу признаться в этом, -- я буду вам премного обязан...
     На том далеко за полночь они распрощались.
     Константин  Николаевич  не уснул в ту ночь,  привезя в свой  номер  эти
ниспосланные ему свыше, как он считал, картины. До самого утра расставлял он
их  по своему трехкомнатному  люксу, любовался то  одной, то  другой,  и как
только  посчитал приемлемым поутру поднять с постели Эйнштейна, позвонил ему
и Виленкину и велел срочно подъехать к нему. Тоглару не терпелось поделиться
с ними своей радостью: фамильные картины начали стекаться в  новый фешинский
дом...
        "4"
     ...Наталья  прилетела  в  праздничный  день   первым  рейсом.  Накануне
Восьмого  марта у  них  в магазине  допозд-на шла бойкая торговля последними
весенними  моделями  от  Кристиана  Лакруа,  доставленными  Робером Платтом.
Французы хорошо усвоили русскую пословицу: дорога ложка к обеду -- в бизнесе
это  приносило  немалый  успех.  Встречал  ее  Тоглар  в  аэропорту вместе с
Георгием. Большой,  специально  заказанный букет  из  Голландии,  бросался в
Домодедово в глаза каждому,  хотя в этот день многие встречали прилетающих с
цветами -- женский день все-таки! Из аэропорта, где  на  этот раз непривычно
долго задерживали багаж, поехали в "Метрополь", а оттуда почти сразу на обед
к Городецкому -- там их уже ждал празднично накрытый стол.
     Дом Аргентинца,  которого Константин Николаевич представил  как старого
друга и  компаньона  по  бизнесу,  сразил Наталью наповал.  Она  не  ожидала
увидеть  такого  великолепия:  простор,  обстановка,  планировка   квартиры,
каминный зал, зимняя оранжерея на  веранде -- все было как в сказке. Так она
восхищенно  и сказала хозяину, когда Аргентинец  задал свой  обычный вопрос:
нравится ли его бунгало гостье? Довольный  Аргентинец улыбнулся,  но все же,
покосившись  на Тоглара,  не сказал,  какие апартаменты готовит для нее  его
старый друг.
     У  Городецких загуляли  допоздна  --  тепло,  уютно,  душевно принимали
Наталью у друзей Константина  Николаевича.  Чувствовалось, что  вальяжный  и
остроумный  хозяин  дома  дорожит  дружбой с  Тогларом,  ценит  его,  и  это
наполняло  душу Натальи гордостью, ей казалось,  что  в  Москве  она  с ходу
попала в  компанию высоких и влиятельных людей. И район, где жил Аргентинец,
и сама квартира -- о существовании подобных она и предполагать не могла,  --
казалось  ей, были предназначены для  небожителей. Когда  подъезжали к этому
дому,  Константин Николаевич показал на такой  же, по соседству, но только с
мемориальной доской на фронтоне  здания, и сказал: "Тут жил Брежнев. А рядом
дом, где умер Андропов".  Да и на этом особняке, где они  отмечали праздник,
на въезде она видела  несколько барельефов из гранита и  тяжелые, бронзового
литья мемориальные доски с указанием  фамилий и скорбных дат, но не решилась
спросить, кто жил тут, подумала: не в последний раз, успеется.
     Вернулись они к себе в  "Метрополь" поздно и в этот вечер никуда больше
не пошли, хотя, встречая Наталью, Константин Николаевич  предполагал заехать
после Городецких в какой-нибудь ночной клуб -- его возлюбленная очень любила
танцевать, это открытие Тоглар сделал для себя в Париже. В гостинице,  когда
они  уютно  расположились  на  диване  посмотреть праздничную  программу  по
телевизору, Наталья, наверное находившаяся под впечатлением всего увиденного
в гостеприимном доме Городецких, с  завистью и  грустью  одновременно,  но в
любом случае неожиданно для Тоглара сказала:
     -- Как  мне понравилось у твоих друзей... И дом, и какая у них семья, и
как они любят друг друга...
     -- Выходи за меня замуж, и мы так же будем жить. И дети у нас, я думаю,
будут  неплохие, мать-то  у них вылитая  красавица, -- подзадорил ее Тоглар,
приобняв.
     Но, видимо, уклад яркой, помпезной жизни Городецких сильно подействовал
на молодую женщину, и она, не таясь, с сожалением проронила:
     -- А где мы с тобой будем жить,  в  этом номере в "Метрополе"? Мне свой
дом хочется иметь, принимать гостей... Я уже однажды была замужем, намаялась
по чужим квартирам. Зареклась  -- за бесквартирного замуж никогда  не пойду,
жизнь одна, да и та быстротечная...
     -- Ну, мы, наверное,  этот вопрос как-то  решим.  Видишь ли,  тут  наши
интересы и  планы, слава  Богу,  совпадают.  Мне  тоже  хочется  жить домом,
семьей, принимать гостей, растить детей...  -- ответил Константин Николаевич
и впервые  почувствовал, как в  Наталье  открылось или  проскользнуло что-то
хищное,   жесткое,   рациональное,   шедшее   вразрез  с   его   сложившимся
представлением о ней. Но эта мысль не успела задержаться, пустить корни, ибо
в тот же момент любимая, трогательно обняв его, стала благодарно целовать за
предложение.  И такой красноречивый ответ отогнал насторожившую было Тоглара
мысль.  Но тайну готовых апартаментов на Кутузовском Константин Николаевич в
этот день все же не раскр