и Константин  Николаевич
осуществил  свою  давнюю мечту  -- много  и  подолгу гулял пешком по Москве,
узнавая и не узнавая ее, радуясь и огорчаясь одновременно. Там, в кавказском
плену, ему часто снилась  Москва  --  зо-лотоглавая,  белокаменная, и он дал
себе слово, если судьба  будет милостива к нему и он вернется из неволи,  то
обязательно,  всегда, в  любое  время  года, будет  совершать  долгие  пешие
прогулки по столице. В одной из таких прогулок он открыл для  себя по-новому
Крымский вал, напротив парка Горького, который за последнее время облюбовали
живописцы. Настоящий многокилометровый вернисаж, салон под открытым небом!
     Пока стояли сухие и солнечные дни,  Константин Николаевич приходил сюда
чуть ли  не ежедневно и досадовал,  если  заботы по оборудованию  квартиры и
мастерской не позволяли вырваться, погулять для души.
     Тут,  на  Крымском валу, Константин  Николаевич обычно  и  гулял  вдоль
выставленных на  аллеях картин,  сравнивая  манеру, технику, цветовую  гамму
работ. Заметил он и разделение художников по этническому  признаку, как  и в
воровском мире.  Молдаване,  таджики, армяне,  осетины -- все  стояли  своим
национальным табором.  Видимо,  так было легче  противостоять рэкету, мелкой
шпане, а может, они и жили колониями, работая в один котел?
     Наибольшей по  численности  и  наиболее талантливой  показалась Тоглару
грузинская колония -- тут просто не было серых, безликих картин, хотя кругом
царил откровенный  кич, работы,  рассчитанные  на  массовый вкус.  Здесь,  в
грузинских  рядах,   он   и  увидел  эту  картину   --  небольшой  пейзаж  в
сиренево-розовом  цвете,  тщательно выписанный  в особой "пастозной" манере.
Чем-то  близким,  родным  повеяло от этой работы,  так,  что  у  Тоглара  от
волнения  вспотели  ладони. Пейзаж,  почти один  к  одному, и даже размером,
повторял  единственную  картину  его  деда, которая  была  у него и когда-то
случайно открыла ему тайну его фамилии.
     К  удивлению  художника,  Тоглар  заплатил  за  работу  впятеро  больше
запрошенной  суммы и  забрал картину. От волнения, охватившего его, он решил
присесть  и   отыскал  скамейку  возле  Дома   художника.  Он  долго  сидел,
разглядывая пейзаж и вспоминая давний весенний день в Казани...
        "5"
     Тогда еще была жива его мать и в одном из писем просила  его,  чтобы он
при возможности посетил Казань, нашел дом своей бабушки, Елизаветы Матвеевны
Соколовой.  Там, после  ее смерти, оставались для Николая Николаевича, отца,
какие-то важные бумаги и  письма.  И  вообще, она просила  его  пройтись  по
старинным   улицам   Казани,   на   которых    вырос    его   отец,   откуда
восемнадцатилетним парнишкой ушел на войну. Оказывается, отец все годы жизни
в Мартуке мечтал хотя бы раз посетить Казань, подышать воздухом России... Не
удалось -- раны, нищета доконали его в сорок лет.
     Была   середина   семидесятых  годов,   золотая  пора  взлета   страны,
единственный  продолжительный   период,   когда  советский   народ   жил   в
относительном достатке и надеялся на лучшее будущее. Неплохо обстояли дела и
у  самого  Тоглара, и, поддавшись настроению письма, он в тот же день  купил
билет и выехал в мягком вагоне в Казань. Необременительная дорога -- вечером
садишься на скорый поезд и утром ты уже в Татарии.
     По  указанному адресу,  в старинной части  города, в  центре,  на улице
Чехова, он нашел двухэтажный особняк удивительной архитектуры, отстроенный в
самом  начале  века.  "1901  год"  значилось   на   фронтоне   здания.  Даже
обветшавший, он производил впечатление кружевными коваными балконами второго
этажа, такими же металлическими воротами  в  высокой каменной арке закрытого
двора, резными наличниками. Покоем,  уютом, основательностью  веяло от этого
дома даже издали.
     Он  долго  ходил  вокруг  особняка,  не  решаясь  войти в запущенный  и
захламленный двор, и в этот момент почти физически ощущал голос крови, зная,
что в стенах этого некогда великолепного дома родился  его отец,  отсюда, из
покосившейся  гремящей  железной калитки он  выходил  в  школу,  на  занятия
живописью, а потом с тощим  вещевым мешком ушел на призывной  пункт. В  этом
доме жила  его бабушка, ни разу не прижавшая к груди ни невестку, ни  внука,
наследника  своего  единственного  сына,  которого  мечтала   видеть  только
художником. Не случилось -- так сложилась жизнь, такое  немилосердное выпало
всем время.
     Отец рассказывал ему про Казань не  часто, но рассказывал, и Константин
Николаевич смутно припоминал и этот двор,  и  эту улицу.  Тут, где-то рядом,
должен быть кинотеатр, сквер, а через три трамвайные остановки и парк,  куда
отец,  перед  самой  войной,  успел  несколько   раз   сходить  на  танцы  с
одноклассниками. Бабушка  занимала  две отдельные  комнаты на втором  этаже,
хотя Соколовым, некогда,  до революции, принадлежала половина  дома  и у них
был отдельный  подъезд. Новые  хозяева, татары-пенсионеры, встретили Тоглара
приветливо, впустили  в дом,  выслушали  его сбивчивый рассказ, усадили пить
чай.  Оказывается, прежние  жильцы,  въехавшие  в  эту квартиру сразу  после
смерти его бабушки,  получили жилье в новых микрорайонах и давно съехали. Но
старики  вспомнили,  что они оставили им какой-то сверток с  бумагами некоей
Соколовой, прожившей  в этих стенах пятьдесят  лет, с  просьбой передать эти
документы,  если объявится сын или  родня, которая якобы проживает  далеко в
Казахстане.
     Но  пакет с бумагами со временем затерялся. Ведь столько  лет прошло, а
пять лет назад старики пережили еще и  стихию капитального  ремонта. Тоглару
была  знакома известная пословица, что два ремонта равны одному пожару, а уж
наш,  советский  ремонт,  наверняка  приходится  один  к  одному. Константин
Николаевич уже собирался уходить из гостеприимного  дома, как вдруг старушка
встрепенулась,  радостно  взмахнула  худыми ручонками  и проворно  убежала в
соседнюю  комнату. Вернулась она с небольшой картиной в  простенькой  раме и
объявила счастливо:
     -- Вот  вам память о бабушке. Картина ей принадлежала. Велели  вместе с
бумагами передать, если отыщутся родственники...
     Растроганный,  грустный  он покинул  дом, который при  другом  раскладе
судьбы мог бы стать его родовым гнездом.  Он уходил пешком в сторону центра,
все  время  невольно  оборачиваясь  назад, хотя  знал,  что никогда  ему  не
протоптать  тропинку  к  дому  своего отца.  У калитки, словно провожая  его
навсегда, долго  стояла старая татарская семья, принявшая его как родного, и
Тоглару казалось, что они прощально машут ему вслед.
     Картина была  мала,  размером  30Ѕ40,  и  поначалу  не  глянулась  ему.
Подписана  "Н.  Фешин" и год  -- "1920".  г.  Казань". Константин Николаевич
помнил из рассказов отца, что  тот  до  самого совершеннолетия носил, как  и
мать,  фамилию Соколов, с  которой  свыкся, сжился. И вдруг мать, ничего  не
объяснив,  выправила  ему  перед  войной  паспорт  на   имя  Фешина  Николая
Николаевича, причем и позже не сказала об его отце ни слова  -- ни хорошего,
ни плохого. Выходит,  его дед, некий Н. Фешин,  тоже баловался  рисованием и
оставил на память о себе этот небольшой пейзаж.
     Дел у Тоглара в Казани не было никаких, приятелей тоже, поезд на Москву
отходил  поздно вечером,  и  он, пообедав  в каком-то ресторане с  татарской
кухней,  решил  заглянуть  в музей,  вдруг  удастся  посмотреть какую-нибудь
выставку, все-таки ему когда-то  прочили судьбу художника. Так он оказался в
национальном  музее Татарии  -- величественном  дворце  бывшего  губернатора
Казани.
     Музей поразил  Тоглара, хотя удивляться  было нечему,  он  знал, что  в
Казани  жили  и  работали многие  крупные  русские  художники,  а  казанское
дворянство  и купечество  считалось  одним  из  богатейших  в России. Сюда в
начале века стекались значительные произведения живописи, чтобы  позже стать
основой  Государственного  музея  Татарии.  Такого обилия  полотен  Шишкина,
Коровина,  Репина,  Поленова, Крамского, Кустодиева, Маковского,  Перова  --
мало  в российских  музеях, разве что в московских. Обрадовался он, встретив
тут работы  Кандинского,  Родченко,  раннего Сарьяна,  Филонова,  Лентулова,
Фалька,  Грабаря,  Кончаловского.  Да  и  западноевропейская  живопись  была
представлена серьезно,  хотя тут системы не чувствовалось -- выставляли, что
имели, а точнее, то, что осталось после чисток в пользу Москвы и Ленинграда.
     Народу, как всегда в провинциальных музеях, было мало. Местные считают,
что успеется,  когда-нибудь  заглянут,  а  приезжие, за редким  исключением,
убеждены,  что  все  ценное  и интересное  представлено только  в  Москве  и
Ленинграде,  оттого и упускают возможность увидеть  действительно  редчайшие
работы.
     Экспозиции музея располагались  и  на втором  этаже,  где он  собирался
посмотреть  выставку  старейших художников Татарии, как  было  объявлено  на
входе. Но на  выставку не попал, потому что  надолго задержался в  первом же
зале второго этажа.  Все показы в музеях организованы по круговому принципу,
и  двигаться  следует   по  часовой   стрелке,   но  он  ошибся  и  пошел  в
противоположном  направлении.  Наверное, на безлюдной выставке это  не имело
особого значения, но только не для Константина Николаевича.
     Зал, в котором он задержался надолго,  был посвящен  одному  художнику,
носил его имя, и  большой автопортрет  его висел сразу  у  входа, но  Тоглар
вошел в другую дверь, с конца экспозиции, и ничего этого видеть не мог.
     Первые  же работы: пейзажи,  натюрморты, портреты, жанровые сцены сразу
приковали его внимание, и главным ощущением он назвал бы редкостное, никогда
до  сих   пор  неизведанное  чувство:   картины  казались  ему   написанными
одновременно очень давно  и...  сегодня. Такого парадокса  он  не  испытывал
никогда, даже не мог представить, что можно достигнуть подобного эффекта.
     Наверное,  он   слишком   долго  задерживался   возле  каждой  картины,
рассматривая ее  с разных  точек, пытаясь  постичь волшебный  секрет палитры
Мастера, поэтому на него  обратила  внимание  старушка, хранительница  зала,
дремавшая в высоком кресле у дальнего входа. Видимо влюбленная в экспозицию,
она без подготовки начала:
     -- И  такого художника  держали в запасниках,  словно в  темнице, почти
полвека. Слава  Богу, прозрели, нашелся смелый человек, рискнул, полгода как
открыли  этот  зал. Знатоки  со всей страны ездят  посмотреть, полюбоваться.
Сегодня  народу нет --  будни, конец  дня, а в субботу,  воскресенье в нашем
зале всегда посетители.
     -- За это  же пятьдесят  лет не  выставляли? Не вижу в работах  никакой
крамолы. В них жизнь, свет, а не политика, -- поддержал разговор посетитель.
     --  Наверное, так-то  оно так, про  картины ничего не  скажу. Да сам-то
Николай Иванович Фешин --  эмигрант, как уехал в  Америку в 1922  году,  так
больше  никогда и не  возвращался.  Там и  умер в  один  день со Сталиным. А
времена,  вы сами  знаете,  какие  были: два  мира  --  две  системы. Кто же
эмигранта  выставлять станет? Сами же художники, из-за ревности, и затопчут.
Идеология...  Две  культуры...   Вы  молоды,  а   мы  навидались   от   пуза
пролетарского  искусства  и  идеологической  борьбы,  а Николай Иванович  --
барин, еще в той, царской России, академиком живописи был...
     -- Как вы сказали -- Фешин? -- с волнением переспросил Тоглар.
     -- Да, Николай Иванович Фешин, -- покивала служительница. -- Вы не в ту
дверь вошли, зал называется  фешинским,  и автопортрет его  у  входа  висит.
Посмотрите, какая внешность благородная...
     Но Тоглар уже не  слышал  хозяйку зала, неведомые силы  понесли его  ко
входу, к портрету человека с редкой для России фамилией Фешин.
     С   автопортрета,   выдержанного    в    присущей   академику    Фешину
сиренево-розовой гамме, на жемчужно-снежном фоне, на взволнованного  Тоглара
смотрел... отец! Да, его отец, Николай Николаевич Фешин, как говорят, один к
одному,  ни отнять, ни прибавить.  Разве  что однорукий  сельский  художник,
кистью  зарабатывавший  на  хлеб  и  учивший  деревенскую  ребятню  высокому
искусству,  никогда  не  обряжался  в подобный  элегантный костюм с парчовым
жилетом и не  носил изящный бант-бабочку. В остальном же это был живой  отец
--  так же вихром, над высоким  лбом, у него топорщились  волосы,  такой  же
разлет  бровей,  такие  же  добродушно-насмешливые  голубые  глаза,  твердый
волевой подбородок, означавший характер,  упрямство. Именно  таким  он видел
отца  в последний  раз, перед уходом на службу  во  флот  со  второго  курса
мединститута, за два года до его смерти. Вот и автопортрет был написан дедом
тридцати восьми лет от роду  -- словно специально для него совпали возрастом
два близких ему по крови человека.
     Хозяйка  экспозиции, словно  почуяв, что с посетителем  творится что-то
важное, и отнеся это за счет излишней эмоциональности, экзальтированности от
встречи  с высоким  искусством, молча вышла в соседний зал,  ибо  увидела на
глазах странного молодого человека неожиданные слезы. Конечно, было отчего и
разрыдаться,  если в  тридцать три  года, в возрасте  Христа,  вдруг впервые
узнаешь, кто ты есть, каковы твои корни, кто были твои предки.
     Остальное время, до самого закрытия музея, Тоглар провел в зале  своего
деда.  Нашел  он и картину, только размером  поболее,  похожую  на  ту,  что
случайно попала ему в руки. Наверное, та, подаренная почти полвека назад его
бабушке, была написана на  пленэре, а эта, музейная, сделана в мастерской, в
ней  имелось незначительное  дополнение: едва обозначенная фигурка вдали, но
обе работы оказались подписаны одним, 1920 годом.
     Уходил  из  бывшего  губернаторского  дворца  Константин  Николаевич  в
крайнем  возбуждении,  радовался и  печалился  одновременно.  Он  подумал  о
фатальности  судьбы,  ведь  появись он  в Казани  раньше, даже  семь месяцев
назад, он бы разлучился со своим  дедом, со своими корнями навсегда. Значит,
наперекор  всем препонам  и  рогаткам жизни  ему  была  суждена эта встреча.
Теперь  он понимал и  другое --  о  каких важных  бумагах  для отца говорила
бабушка, Елизавета Матвеевна. Наверное,  уходя  из жизни, она все же  решила
открыть сыну тайну его отца, его фамилии.  Почему так долго  таилась? Сейчас
он  знал  ответ  и на  этот  жгучий вопрос.  Небезопасно  было  слыть  сыном
эмигранта, носить  фамилию  Фешин,  она  хотела, как  могла,  оградить  свое
единственное  дитя от безжалостного времени. Есть и еще один ответ,  он тоже
имеет  право на жизнь. Другое время, другие люди, другая мораль...  Она свой
грех несла сама.  Хотя в нынешнее время  родить ребенка от любимого человека
-- какой уж тут грех? Но не нам судить времена, тем более предков...

     ...и временем все,
     как водой, залито...

     Тоглар  помнил  главную  тюремную поговорку:  не  судите,  да не судимы
будете.
        "6"
     Побежали недели  и в Москве, с каждым  днем Тоглар обживался в  столице
все обстоятельнее. Он помнил, что  обещал Наталье пригласить ее  в гости, но
как бы ни торопил строителей, работы на Кутузовском обещали закончить только
к середине ноября. Как шутил Аргентинец: к моему дню рождения.
     Дизайнер Виленкин занялся не  только перепланировкой и  проектированием
мастерской и квартиры,  но  взвалил  на себя  и оформление  ее  сантехникой,
освещением,   предметами   изысканного   интерьера   и  установкой  каких-то
невиданных доселе в Москве шотландских каминов  в жилой части дома и студии,
подбирал все: от мебели до кухонной посуды и сервизов для столовой. Виленкин
оговорил для себя несколько  условий: что  по  окончании ремонта он заснимет
видеофильм,  сделает  фотоальбом  и, при необходимости,  по  согласованию  с
хозяином,  будет иметь  возможность  показывать  свою  работу  особо  важным
заказчикам -- натурой, живьем. Тоглар принял все условия дизайнера, понимая,
что не всегда мастеру выпадает шанс реализовать творческие замыслы сполна, а
тут  такой  простор,  никаких  ограничений  ни   в  фантазии,  ни  в  смете,
возможность   решать  все  от  и  до,  вплоть  до  вешалки  в  прихожей  или
хрустального плафона в туалетной.
     Молодой  картежный  гений Эйнштейн оказался полезным еще  раз. Впрочем,
после поездки  в  "Ягуар-стиль"  он  старался  быть  поближе  к  Тоглару,  и
Константину  Николаевичу нравилось его  желание  быть под  рукой,  выглядеть
преданным, незаменимым. Кроме вкуса к одежде и жизни вообще, Георгий обладал
врожденным  тактом, мане-рами  культурного, образованного  человека. Видимо,
эти качества ученика Аргентинца и привлекали  Тоглара. Если прежде Фешин был
убежден, что  лучше  Аргентинца никто не знает расклад тайной и  явной жизни
Москвы, то  после  знакомства с  Эйнштейном  понял, что  ученик  в некоторых
областях превзошел мэтра. Молодость,  энергия,  желание выделиться, неуемное
тщеславие,  наверное,  и со-ставляли главные причины  успеха Эйнштейна.  Это
именно он  откуда-то  разузнал  (и примчался в  "Метрополь" с вестью), что в
Переделкино  срочно  продает  двухэтажную  каменную   дачу  за  трехметровым
забором, с гектаром земли, какой-то писатель, некогда прославившийся пухлыми
томами  о  колхозах  и  совхозах,  заводах  и  фабриках,  об  умных и добрых
секретарях райкомов и обкомов.  Цена дачи, в сравнении с тем, что он уплатил
за квартиры на Кутузовском проспекте, была просто смешная, и Тоглар решил не
упустить  такую возможность и приобрести загородный дом. Уж очень место было
престижное, экологически чистое и недалеко от его квартиры -- ровно двадцать
минут езды на машине,  такая удача  выпадает  раз  в жизни.  Дело  о покупке
решилось в полчаса,  но Георгий с  писателем  бегали оформлять  бумаги еще с
неделю.  Новые  чиновники  не признавали  старых заслуг  и  авторитетов,  не
смотрели на лауреатские звания и даже золотую Гертруду не замечали в упор. И
если бы  Георгий,  за  спиной  писателя, не раздавал  щедро взятки  в каждом
кабинете, побегали бы они, наверное, еще с месяц.
     Больше  всего  обрадовался  даче  Городецкий,  сказал,  что  ему  лучше
играется на свежем воздухе, на природе, где табачный дым  не стоит колом над
картежным  столом,  и  трехметровый   забор  его  очень  устраивал.  Хотя  в
малолюдном Переделкино вряд ли любят  заглядывать за чужую ограду, тут живут
господа, давно познавшие, что такое частная собственность.
     Загородный дом  Тоглар приобрел опять же по  причине тяги к  рисованию.
Живя в Переделкино,  он  был бы рядом с природой, ему хотелось пешком ходить
на этюды  в  лес,  делать зарисовки с натуры в разное  время  года, особенно
зимой.  Его удивляло, как его дед, Николай  Иванович, мог передать  свежесть
снега, его тон в разное  время дня,  порою  ему казалось, что он даже слышит
его запах, такова была магия фешинских картин.
     В Москве, с самого первого дня возвращения, все  складывалось удачно, и
суеверный Тоглар поверил,  что  и в его жизни наступила светлая пора. Как  и
обещал Городецкий, ему устроили шикарную вечеринку по случаю возвращения его
с  "того  света".  Встречу  организовали по старой  памяти в "Пекине", чтобы
острее почувствовать прошедшую молодость. Какой бы марафет ни навели китайцы
в  ресторане, эти  стены помнят братву другой:  дерзкой, юной,  рисковой  --
чтобы вступать в  конфликт  с прежней  жесткой  системой,  нужно было  иметь
мужество, волю, собственную линию жизни.
     Васек Головачев, по кликухе Сапер, в своем тосте так и сказал:
     --  Время неумолимо меняет все вокруг нас и  в нас  самих, но иногда мы
возвращаемся на круги своя. Говорят, в одну реку нельзя  войти  дважды, но в
нашем любимом  "Пекине" мы  опровергаем всевластие времени. Мы здесь столько
гуляли в  молодости,  столько  отмечали и  радостных,  и скорбных  дат,  что
убежден -- тут нет  стола и  стула, за которым не пересидел каждый из нас, и
сегодня мы вернулись благодаря Тоглару за столы нашей моло