нные вещи.  Он  даже  не
заходил в свою комнату.
   - Но в Кортино-то он все-таки поедет? - спросила Мардж.
   - Нет, не поедет. Упомянул, что напишет  Фредди  и  откажется.  А  ты
чтобы ехала без него. - Том наблюдал за ней. - Да, чуть не забыл:  Дикки
пишет,  чтобы  ты  взяла  себе  холодильник.   Найми   кого-нибудь   его
перетащить.
   Мардж совсем не обрадовалась подарку, лицо  ее  оставалось  таким  же
потерянным. Том знал: она сейчас ломает голову над  тем,  будет  ли  он,
Том, жить в Риме вместе с Дикки, и, судя  по  его  веселому  настроению,
очевидно, считает, что будет. Том прямо-таки видел, как вопрос  вертится
у нее на копчике языка. Он видел Мардж насквозь,  как  ребенка.  Наконец
она спросила:
   - Ты будешь жить вместе с ним в Риме?
   - Может быть, поживу какое-то время. Помогу ему обустроиться. В  этом
месяце хочу съездить в Париж, а где-то  в  середине  декабря  вернусь  в
Штаты.
   Вид у Мардж был удрученный. Наверное, она  представила  ожидающие  ее
педели одиночества, даже если Дикки будет ненадолго приезжать  к  ней  в
гости в Монджибелло. Некому слова  сказать  воскресным  утром,  одинокий
ужин в четырех стенах...
   - А где он собирается встречать Рождество? Здесь или в Риме,  как  ты
думаешь?
   Том ответил с оттенком раздражения:
   - Вряд ли здесь. По-моему, он хочет, чтобы его оставили в покое.
   После этого удара она обиженно умолкла. То ли еще  будет,  когда  она
получит письмо, которое Том собирается  написать  ей  из  Рима!  Доброе,
ласковое письмо. Ведь Дикки был с ней добр и ласков. Но сомнений в  том,
что Дикки больше никогда не захочет ее видеть, после него не останется.
   Через несколько минут Мардж встала  и  попрощалась,  вид  у  нее  был
отсутствующий. Возможно, сегодня же  попытается  связаться  с  Дикки  по
телефону. Или даже поедет в Рим. Ну и что? Разве не мог Дикки  переехать
в другую гостиницу? Гостиниц в Риме навалом, она  проищет  его  не  один
день. А если не найдет ни по телефону, ни лично, подумает, что он  уехал
в Париж или куда-нибудь еще вместе с Томом Рипли.
   Том проглядел неаполитанские газеты в поисках заметки о  том,  что  в
окрестностях Сан-Ремо найдена затопленная лодка. Заголовок  должен  быть
примерно такой:  "Barca  affondata  vicino  San-Remo". И наверное, поднимется большой шум из-за
пятен крови, если  они  еще  остались  в  лодке.  Итальянские  газеты  с
мелодраматическими  штампами  любят  раздувать  такие   вещи.   "Ужасная
находка. Джорджо ди Стефани, молодой рыбак из Сан-Ремо, вчера в три часа
пополудни обнаружил в двух метрах от берега маленькую моторную  лодочку,
внутри залитую кровью..." Но ничего подобного в газетах  Том  не  нашел.
Вчера в газетах тоже ничего не было. Пройдет не  один  месяц,  пока  эту
лодку найдут. А может быть, не найдут никогда. А если и  найдут,  откуда
узнают, что Дикки Гринлиф и Том Рипли вместе выехали на этой лодке?  Они
не назывались хозяину лодочной станции в Сан-Ремо. Итальянец всего  лишь
дал им оранжевый билетик, который Том сунул в карман, а  потом  нашел  и
уничтожил.
   Том уехал из Монджибелло на такси часов в шесть, а перед этим зашел к
Джордже выпить кофе и попрощался с ним, Фаусто и многими  другими  их  с
Дикки общими знакомыми. Он рассказывал всем одно и  то  же:  что  синьор
Гринлиф проведет зиму в Риме, и что он передает всем привет, и  что  они
еще встретятся. Том выражал уверенность, что  Дикки  в  ближайшее  время
приедет в Монджибелло в гости.
   Картины Дикки он к тому времени уже послал в  Рим  багажом  на  адрес
Американского агентства  вместе  с  дорожным  сундуком  и  двумя  самыми
тяжелыми чемоданами - до  востребования  на  имя  Дикки  Гринлифа.  Свои
собственные два и третий чемодан Дикки взял с собой в  такси.  Он  успел
поговорить с синьором Пуччи  в  "Мирамаре":  синьор  Гринлиф,  возможно,
захочет продать свой дом с меблировкой, так не возьмет ли  синьор  Пуччи
это на себя? Синьор Пуччи охотно взялся. Том поговорил также  с  Пьетро,
сторожем на причале,  и  попросил  присмотреть  покупателя  на  "Летучую
мышь", потому что синьор Гринлиф скорее всего захочет сбыть с  рук  яхту
этой зимой. Синьор Гринлиф  отдаст  ее  за  пятьсот  тысяч  лир,  меньше
восьмисот долларов, а по такой цепе продать двухместную яхту, по  мнению
Пьетро, можно будет за две-три недели.
   В поезде на Рим Том сочинял письмо к  Мардж,  и  занимался  этим  так
усердно, что запомнил текст наизусть, а потому, придя  в  свой  номер  в
гостинице "Хеслер", сел за машинку Дикки,  которую  привез  в  одном  из
чемоданов, и написал письмо прямо набело.

   "Рим 28 ноября 19...
   Дорогая Мардж!
   Я решил снять квартиру в Риме и пожить здесь до  конца  зимы.  Просто
чтобы переменить обстановку и на время удрать из нашего доброго  старого
Монджи. Я испытываю жгучую потребность побыть  наедине  с  самим  собой.
Извини, что я уехал так внезапно и даже не попрощался. Но ведь на  самом
деле я не так уж далеко и время от времени мы будем видеться. Но  сейчас
мне ужасно не хочется ехать паковать мое  барахло,  и  я  переложил  это
бремя на Тома.
   Что касается нас с тобой, то  не  будет  вреда,  а,  возможно,  будет
большая польза, если мы на какое-то время расстанемся.  У  меня  ужасное
ощущение, что тебе скучно со мной, хотя мне совсем не скучно с тобой, и,
пожалуйста, не считай мой отъезд бегством. Наоборот, Рим приблизит  меня
к реальной жизни. Монджи меня к ней определенно не приближает.  Причиной
моей неудовлетворенности частично была ты. Разумеется, мой отъезд ничего
не решит, но он поможет мне разобраться в моих чувствах к тебе.  Поэтому
я считаю, что лучше мне какое-то время не видеть  тебя,  и  надеюсь,  ты
меня поймешь. Если же не поймешь - ну что ж, на нет и суда нет, на  этот
риск мне приходится идти. Том умирает от желания  посмотреть  Париж,  и,
возможно, я на пару недель поеду с ним. Если только не засяду  сразу  же
за работу. Я познакомился с художником по фамилии Ди Массимо, его работы
мне очень нравятся, он славный старик, довольно-таки  бедный,  так  что,
по-видимому, будет рад взять  меня  в  ученики  за  небольшую  плату.  Я
собираюсь писать картины вместе с ним в его мастерской.
   Рим - чудесный город, фонтаны на ночь не выключаются, и всю  ночь  на
улицах полно народу, в противоположность  нашему  славному  Монджибелло.
Насчет Тома ты ошибаешься. Он собирается  скоро  вернуться  в  Штаты,  а
когда именно - это его дело, он ведь в общем-то  неплохой  парень,  и  я
ничего против него не имею.
   Пока я еще  и  сам  не  знаю,  где  буду  жить.  Пиши  мне  на  адрес
Американского агентства в Риме. Когда найду  квартиру,  сообщу  тебе.  А
пока пусть горят огни в доме, работает холодильник и твоя машинка  тоже.
Прости меня, если я испорчу тебе Рождество, но я думаю,  что  так  скоро
нам не следует встречаться, хочешь обижайся, хочешь нет.
   Любящий тебя Дикки".

   В гостиницу Том вошел в кепке и, не снимая  ее,  дал  портье  паспорт
Дикки вместо своего, хотя, как  он  заметил,  в  гостиницах  никогда  не
смотрят на фотокарточку, а только переписывают помер с верхней  корочки.
Он расписался в регистрационном журнале размашистой,  пожалуй,  чересчур
затейливой росписью Дикки, с завитушками вокруг крупных  заглавных  букв
"Р" и "Г". Когда он выходил, чтобы  опустить  письмо  в  почтовый  ящик,
зашел в аптеку в нескольких кварталах от  гостиницы  и  купил  кое-какую
косметику, которая, как  он  предполагал,  могла  ему  понадобиться.  Он
поболтал с продавщицей-итальянкой, сказал, что покупает макияж для жены,
которая потеряла свою косметичку, а сама нездорова и не может  выйти  из
гостиницы: обычное расстройство желудка.
   Целый вечер он  упражнялся  в  подделке  подписи  Дикки.  Ежемесячный
денежный перевод для него должен был прийти из Америки менее  чем  через
десять дней.

Глава 14

   На следующий день он переселился в "Европу", гостиницу  с  умеренными
ценами на  Виа  Венето,  поскольку  "Хеслер",  по  его  мнению,  слишком
бросался  в  глаза.  Обычные  завсегдатаи  таких  гостиниц   -   заезжие
киношники, и, возможно, именно здесь остановится Фредди  Майлз  или  еще
кто-нибудь из знакомых Дикки, если надумает приехать в Рим.
   В своем номере Том вел воображаемые беседы с Мардж, Фаусто и  Фредди.
Наиболее вероятным был приезд Мардж.  Если  он  придумывал  разговор  по
телефону, он говорил от имени Дикки, а если встречу лицом к  лицу  -  от
своего собственного. Допустим, она неожиданно возникнет в  Риме,  отыщет
его гостиницу и будет настаивать на том, чтобы подняться к нему в помер.
В этом случае Тому придется срочно  снять  и  спрятать  кольца  Дикки  и
переодеться. "Понятия  не  имею,  -  говорил  он  ей  своим  собственным
голосом. - Ты же его знаешь - вечно ему  хочется  от  всего  удрать.  Он
предложил мне несколько дней пожить в его номере - в моем плохо топят...
Да ты не волнуйся, через пару дней он  вернется  или  пришлет  открытку,
сообщит, что у него все благополучно. Он поехал с Ди Массимо в  какой-то
маленький городок посмотреть картины в церкви". - "А ты не знаешь,  куда
он поехал, на север или на юг?" - "Честное слово, не знаю. Скорее на юг.
Но что это нам даст?" - "Такое уж мое везенье, приехала в  Рим  -  и  не
застала. Почему он хотя бы не сказал, куда едет?" - "Я тебя  понимаю.  Я
его спрашивал. И поискал в номере  карту  или  еще  что-нибудь,  что  бы
навело меня на след. Но не нашел. Я знаю только, что он позвонил мне три
дня назад и предложил пожить в его номере".
   Поупражняться в обратном  перевоплощении  в  самого  себя  отнюдь  не
мешало, ведь когда-нибудь ему, возможно, понадобится перевоплотиться  за
какую-нибудь секунду, а между тем он уже  успел  почти  забыть  голос  и
интонацию Тома Рипли. Он мысленно беседовал с Мардж  до  тех  пор,  пока
собственный голос не зазвучал в его ушах в точности так же, как  он  ему
запомнился с прежнего времени.
   Но чаще всего он выступал в воображении от лица Дикки, негромко  ведя
беседу с Фредди, и с Мардж, и с матерью по междугороднему телефону, и  с
Фаусто, и с незнакомым человеком на званом ужине. Он упражнялся, включив
транзистор Дикки, чтобы кто-нибудь из гостиничной  обслуги,  проходившей
по коридору мимо двери и случайно знающей, что синьор Гринлиф у  себя  в
номере один, не принял его за чудака. Иногда, если по  радио  передавали
песню, которая нравилась Тому, он умолкал и танцевал в  одиночестве,  по
так, как танцевал бы Дикки с девушкой -  однажды  он  видел,  как  Дикки
танцует с Мардж в ресторане Джордже и  в  другой  раз  -  в  Неаполе,  в
"Апельсиновом саду". Дикки делал размашистые шаги, но двигался скованно.
Не скажешь, что хорошо танцует. Том  наслаждался  каждой  минутой  своей
жизни, был ли он один в номере или  ходил  по  улицам  Рима,  осматривая
достопримечательности  и  одновременно  подыскивая  квартиру.  Пока   он
остается Дикки Гринлифом, думал Том, ему не грозит  ни  одиночество,  ни
скука.
   В Американском агентстве, куда он зашел за почтой, к нему  обращались
"синьор Гринлиф". В первом письме, полученном от Мардж, говорилось:

   "Дикки!
   Признаюсь, ну и удивил же ты меня! Интересно, что это на  тебя  вдруг
нашло в Риме, или в Сан-Ремо, или где там это  с  тобой  случилось?  Том
говорил загадками, своими словами он сказал только, что собирается  жить
вместе с тобой. В его возвращение в Америку я поверю лишь  тогда,  когда
увижу своими глазами, что он сел на теплоход. Пусть я  вмешиваюсь  не  в
свое дело, но я должна еще раз сказать тебе: ох  не  нравится  мне  этот
парень! С моей точки зрения, да и любой другой скажет то  же  самое,  он
просто использует тебя на всю катушку. Если ты хочешь каких-то перемен к
лучшему в своей жизни, ради бога, отделайся от него! Ну ладно, согласна,
может быть, он и не голубой, он просто ничтожество,  что  еще  хуже.  Он
недостаточно нормален, чтобы иметь сексуальную жизнь хоть в каком-нибудь
варианте, если  ты  понимаешь,  что  я  имею  в  виду.  Однако  же  меня
интересуешь ты, а не Том.  Да,  конечно,  я  могу  перебиться  несколько
недель без тебя, даже обойтись без  тебя  на  Рождество,  хотя  о  таком
Рождестве и думать не хочется. Лучше бы вообще не думать о тебе, а там -
как ты мне написал - посмотрим, прорежутся у тебя  какие-нибудь  чувства
или нет. Но невозможно не думать о тебе здесь, в городке, где над каждой
пядью земли витает твой призрак, по крайней мере для меня, а в этом доме
всюду, куда я ни кину взгляд, все напоминает о тебе  -  живая  изгородь,
которую мы вместе сажали, забор, который мы вместе начали чинить, да так
и не закончили, книги, которые я брала у тебя  почитать,  да  так  и  не
отдала. И твой стул у стола, это хуже всего.
   Продолжаю лезть не в свое дело. Я не утверждаю, что Том причинит тебе
реальное зло, но он исподволь оказывает на тебя дурное  влияние.  Знаешь
ли ты, что, когда ты с ним, у тебя  такой  вид,  будто  ты  этого  тайно
стыдишься? Ты никогда не пытался разобраться, почему это  происходит?  В
последние недели ты как будто начал все это понимать, но теперь ты снова
с ним, и, честно тебе скажу, дружище, это совершенно  необъяснимо.  Если
тебе и  правда  все  равно,  когда  он  уедет,  умоляю  тебя,  вели  ему
укладывать чемоданы! Он никогда не поможет  ни  тебе,  ни  кому  другому
привести в порядок свои дела, каковы бы  они  ни  были.  На  самом  деле
весьма и весьма в его интересах запутывать твои дела и водить за  нос  и
тебя и твоего отца.
   Спасибо тебе огромное за одеколон. Я приберегу его - или,  во  всяком
случае, большую часть - до нашей встречи. Холодильник я к  себе  еще  не
перенесла. Само собой, я отдам тебе его обратно в  любую  минуту,  когда
захочешь.
   Возможно, что Том говорил тебе, что  Спринтер  оправдал  свое  имя  и
убежал. Иногда мне хочется поймать чеккона и удерживать  его  при  себе,
привязав за шею веревкой. Мне надо заняться стеной моего дома,  пока  ее
не полностью разъело милдью и она не  обрушилась  на  меня.  Буду  очень
рада, если ты приедешь, да ты и сам это знаешь.
   Обязательно пиши.
   Любящая тебя Мардж".

   "Рим 12 декабря 19...
   Дорогие мама и папа!
   Я сейчас в Риме, ищу квартиру, но пока не нашел именно  такую,  какая
мне нужна. Квартиры либо слишком большие, либо слишком маленькие, а если
снять слишком большую, то все равно зимой придется запереть все комнаты,
кроме одной, чтобы протопить ее как следует. Я стараюсь  найти  среднего
размера и по умеренной цене, чтобы иметь возможность отапливать ее  всю,
не тратя на это целое состояние.
   Простите, что так неаккуратно писал вам в последнее  время.  Надеюсь,
что теперь, когда жизнь у меня будет поспокойнее, я исправлюсь. Я  вдруг
ощутил  потребность  переменить  обстановку,  как  вы  оба   уже   давно
советовали мне, и переселился сюда со всеми  пожитками,  собираюсь  даже
продать дом и яхту. Я познакомился с удивительным художником по имени Ди
Массимо, он согласился давать мне уроки живописи у  себя  в  мастерской.
Буду работать как проклятый несколько месяцев и посмотрю, что получится.
Это будет мой испытательный срок. Я понимаю,  что  тебя,  папа,  это  не
интересует, но, поскольку ты постоянно спрашиваешь, как я провожу время,
вот я и отвечаю на твой вопрос. До лета буду вести размеренную  жизнь  и
прилежно трудиться.
   Кстати,  о  трудах,  пришли  мне,  пожалуйста,  последние   рекламные
проспекты фирмы "Бёрке и Гринлиф". Я хочу знать, как проводишь время ты,
а этих проспектов я не видел уже очень давно.
   Мама, прошу тебя, не ломай голову, что подарить мне на Рождество. Мне
решительно ничего не нужно и не хочется. Как ты себя чувствуешь? В силах
ли выходить в свет? Я имею в  виду  театр  и  тому  подобное.  Как  дядя
Эдвард? Передавай ему мой сердечный привет и держи меня в курсе.
   Любящий тебя Дикки".

   Том прочитал письмо еще раз, нашел, что там слишком много запятых, не
поленился  перепечатать  и  подписал.  Однажды  ему  попалось  на  глаза
недописанное письмо Дикки к  родителям,  вставленное  в  машинку.  Таким
образом ему в общем было известно, в каком стиле выдержаны  эти  письма.
Знал он и то, что Дикки не тратит на них больше десяти минут.  Если  это
письмо и отличается от прежних, то лишь более личным характером, большей
эмоциональностью. Прочитав письмо второй раз,  он  остался  им  доволен.
Дядя Эдвард - это брат миссис Гринлиф. Он болен раком и лежит в больнице
в Иллинойсе. Том узнал это из последнего письма миссис Гринлиф к сыну.
   Через несколько дней он  вылетел  в  Париж.  Перед  этим  позвонил  в
"Англию" и узнал, что на имя Ричарда  Гринлифа  не  было  ни  писем,  ни
телефонограмм. Самолет приземлился в  аэропорту  Орли  в  тот  же  день.
Паспортный контроль проштемпелевал его паспорт не глядя, так что не надо
было высветлять волосы  перекисью  и  при  помощи  специальной  жидкости
укладывать их волнами и тем более не надо было ради контролера хмуриться
и придавать лицу напряженное выражение, как у Дикки на фотокарточке. Том
снял номер в гостинице на набережной Вольтера: американцы, с которыми он
завязал случайное знакомство в римском кафе, рекомендовали ее как удобно
расположенную и  не  облюбованную  соотечественниками.  Потом  он  вышел
прогуляться в сырой туманный декабрьский вечер. Он высоко держал  голову
и улыбался. Ему очень правилась атмосфера  этого  города,  атмосфера,  о
которой он так  много  слышал,  путаница  улиц,  серые  фасады  домов  с
мансардами, громкие гудки автомобилей и всюду писсуары и  яркие  афишные
тумбы. Он решил сначала  не  спеша  вобрать  в  себя  атмосферу  города,
возможно потратив на это несколько дней, и  лишь  потом  пойти  в  Лувр,
взобраться на Эйфелеву башню и тому подобное. Он купил "Фигаро",  уселся
за столиком в кафе "Флора" и заказал  коньяк,  поскольку  Дикки  однажды
сказал, что, бывая во Франции, он всегда  пьет  коньяк.  Том  объяснялся
по-французски с грехом пополам, по он знал, что и у Дикки с  французским
не лучше. Внимание Тома привлекли люди, которые пялились на него  сквозь
остекленный фасад кафе, но никто не вошел  и  не  заговорил  с  ним.  Он
приготовился к тому, что в любую минуту кто-либо поднимется из-за своего
столика, подойдет к нему, Тому, и скажет: "Дикки Грин-лиф, ты ли это?"
   Хотя Том очень мало изменил свою внешность  с  помощью  искусственных
средств, само выражение его лица было теперь такое же, как у Дикки.  Так
равнодушно улыбаться посторонним было чуть ли не опасно, с этой  улыбкой
уместно было встречать старого друга или  любимого  человека.  Лучшая  и
самая характерная улыбка Дикки, когда он был в хорошем настроении. Том и
был в хорошем па-строении. Он наконец-то  попал  в  Париж.  Как  чудесно
сидеть в прославленном кафе и знать, что  и  завтра,  и  послезавтра,  и
послепослезавтра ты будешь  Дикки  Гринлифом!  Запонки,  белые  шелковые
рубашки, даже старые  вещи  -  поношенный  коричневый  ремень  с  медной
пряжкой, старые коричневые  ботинки  из  тех,  которым,  как  утверждала
реклама в "Панче", сносу нет, старый горчичного цвета  зимний  свитер  с
обвисшими карманами - эти вещи были его, и он любил  их  все.  И  черную
авторучку  с  маленькими  золотыми  буквами  "Р"  и  "Г".  И   бумажник,
потрепанный бумажник крокодиловой кожи от Гуччи. А денег, чтобы положить
в этот бумажник, у него было навалом.
   На следующий день Том был приглашен к одной паре -  она  француженка,
он американец. Том завязал с ними разговор в большом  кафе  на  бульваре
Сен-Жермен. На приеме оказалось тридцать-сорок  человек,  в  большинстве
люди средних лет с  бесстрастными  лицами,  а  квартира  была  огромная,
холодная, казенного вида. Похоже, в Европе недостаточное отопление зимой
было таким же признаком особого шика, как мартини  безо  льда  летом.  В
Риме Том переехал в гостиницу подороже, надеясь, что там лучше топят, но
в более дорогой гостинице оказалось еще холоднее. Дом на  авеню  Клебер,
куда его сейчас пригласили, очевидно, и был  шикарн