ым  на  свой  угрюмый
старомодный  лад.  Дворецкий  и  горничная,  громадный  стол,  блюда   с
запеченными  паштетами,  нарезанной  ломтиками  индейкой  и   маленькими
пирожными, море разливанное шампанского, но обивка на диване  и  длинные
портьеры на окнах были потертые и, расползались от старости, а  в  холле
возле лифта Том заметил мышиные норы. По меньшей мере полдюжины  гостей,
которым его представили, были графы  и  графини.  Тому  рассказали,  что
девушка и парень, пригласившие его, собираются пожениться, а родители не
в восторге. Атмосфера была натянутой, и Том  приложил  все  силы,  чтобы
сказать приятное каждому, даже сурового вида французам, которым он  вряд
ли мог сказать больше, чем "C'est tres  agreable,  n'est-ce  pas?" Он старался как  мог  и,  во  всяком  случае,
снискал улыбку французской девушки, пригласившей его.  Том  считал,  что
ему очень повезло. Много ли найдется американцев, никого  не  знающих  в
Париже, которым удалось бы всего через  неделю  после  приезда  получить
приглашение во французский дом?  Французы,  как  он  слышал,  не  любили
принимать у себя посторонних. Никто  из  присутствующих  американцев  не
среагировал на его фамилию. Том чувствовал себя совершенно уверенно. Так
уверенно он, насколько помнил, еще никогда не чувствовал себя в  гостях.
Вел себя именно так, как ему всегда хотелось вести себя на приемах.  Его
жизнь начиналась с  чистой  страницы,  именно  так,  как  он  мечтал  на
теплоходе из Америки в Европу. Теперь его прошлое и сотканный  из  этого
прошлого он сам, Том Рипли, перестали существовать.  Он  возродился  как
совершенно другой человек.  Еще  одна  француженка  и  двое  американцев
пригласили его к себе, но Том  отказался,  дав  всем  одинаковый  ответ:
"Спасибо, по завтра я уезжаю из Парижа".
   Нельзя слишком тесно сходиться с этими людьми. Кто-нибудь знаком  еще
с кем-нибудь, кто хорошо знает Дикки, и это лицо окажется в числе гостей
на следующем приеме.
   В четверть двенадцатого он распрощался с французской  девушкой  и  ее
родителями. Им, похоже, не хотелось его отпускать,  но  он  сказал,  что
желает в полночь быть в Нотр-Дам. В тот день был сочельник.
   Мать французской девушки переспросила его фамилию.
   - Месье Грэнлаф, - повторила дочь. - Деки Грэнлаф. Правильно?
   - Правильно, - улыбнулся Том.
   Спустившись в вестибюль,  он  вдруг  вспомнил  о  вечеринке,  которую
Фредди Майлз намечал в Кортино. Второго декабря. Почти месяц  назад!  Он
ведь собирался заранее написать Фредди.  Интересно,  поехала  ли  Мардж?
Фредди очень удивится, что Дикки не сообщил, что не приедет.  Хорошо  бы
хоть Мардж, по крайней мере, ему сказала. Надо срочно написать Фредди. В
записной книжке Дикки был его флорентийский адрес. Это, конечно, промах,
но большой беды нет. Просто надо иметь в виду,  чтобы  впредь  такое  не
повторилось.
   Том вышел во тьму и направился к ярко освещенной  белой  Триумфальной
арке.  Странное  чувство  испытал  он  на  этом  приеме:  отчуждения   и
одновременно активного соучастия. Это чувство вернулось к нему, когда он
стоял  в  задних  рядах  толпы  на  площади  перед   собором   Парижской
Богоматери. Народу было так много, что ему вряд  ли  удалось  бы  пройти
внутрь, но репродукторы доносили музыку до  краев  площади.  Французские
рождественские гимны,  неизвестные  Тому.  "Тихая  ночь".  Торжественный
гимн, а за ним веселый, журчащий. Мужской хор. Французы вокруг  обнажили
головы. Том тоже  обнажил  свою.  Высокий  стройный  молодой  человек  с
постным  лицом,  готовый,  однако,  улыбнуться  каждому,  кто   к   нему
обратится. Так же, как на теплоходе, даже больше, он был исполнен благих
намерений, ощущал себя джентльменом, никогда и ничем не запятнавшим свою
репутацию.  Он  превратился  в  Дикки,  добродушного   наивного   Дикки,
улыбающегося каждому  и  готового  одарить  первого  встречного  тысячей
франков. Когда Том уходил с соборной площади, старик  нищий  попросил  у
него милостыню, и Том дал ему хрустящую  синюю  тысячефранковую  купюру.
Старик расплылся в улыбке и поднес палец к шляпе.
   Том  немного  проголодался,  но  собирался  лечь  спать  на  голодный
желудок, проведя  перед  этим  часок  с  итальянским  разговорником.  Он
вспомнил: он ведь решил набрать  два  килограмма,  чтобы  на  нем  лучше
сидела одежда Дикки, да и лицо у Дикки было покруглее. Том зашел в  бар,
заказал бутерброд с ветчиной на длинном твердом хлебце и стакан горячего
молока, поскольку горячее молоко пил его сосед за стойкой.  Молоко  было
почти безвкусным, отдавало непорочностью и чистотой. Том  подумал,  что,
вероятно, такова на вкус церковная облатка.
   Из Парижа в Италию он  вернулся  более  длинным  путем,  заночевал  в
Лионе, а затем  и  в  Арле,  чтобы  посмотреть  места,  изображенные  на
картинах  Ван  Гога.  Ему  удалось   сохранить   веселое   и   спокойное
расположение духа, хотя погода стояла ужасная. В Арле,  несмотря  на  то
что дождь, подгоняемый свирепым мистралем,  вымочил  его  до  нитки,  он
постарался отыскать те точки, где стоял Ван Гог,  когда  писал  тот  или
иной пейзаж. В Париже купил великолепный альбом репродукций Ван Гога, но
не мог взять его на улицу в такой дождь, и пришлось десять раз сходить в
гостиницу и обратно, чтобы убедиться, что он правильно выбрал точку.  Он
осмотрел Марсель, нашел его  скучным,  если  не  считать  главной  улицы
Канебьер, и отправился поездом на восток, сделав остановки на один  день
в Сеи-Тропезе, Каине, Ницце, Монте-Карло. Обо всех этих городах он много
слышал, и они оказались именно такими, какими он  их  себе  представлял,
хотя сейчас, в декабре, над ними висели серые  зимние  тучи  и  не  было
веселой толпы  на  улицах,  даже  под  Новый  год  в  Ментоле.  В  своем
воображении Том населял все  эти  места  людьми;  мужчины  и  женщины  в
вечерних туалетах спускались по широкой лестнице казино  в  Монте-Карло,
курортники  в  ярких  купальных  костюмах,  легкие  и  праздничные,  как
акварели Дюфи, гуляли под  пальмами  на  Английском  бульваре  в  Ницце.
Американцы, англичане, немцы, шведы, итальянцы... Любовные  приключения,
разочарования, ссоры,  примирения,  убийства.  Лазурный  берег  волновал
Тома, как не волновало ни одно место в мире, где он побывал. И  ведь  он
был  такой  крохотный,  этот  изгиб   Средиземноморского   побережья   с
нанизанными на него, точно бусы, чудесными названиями -  Тулой,  Фрежюс,
Сен-Рафаэль, Канн, Ницца, Ментона и, наконец, Сан-Ремо.
   В Риме, куда он вернулся четвертого января, его ждали два  письма  от
Мардж. Она еще не закончила  черновой  вариант  книги,  но  послала  три
четверти рукописи и все фотографии  американскому  издателю,  с  которым
связалась прошлым летом, и он  ответил,  что  идея  его  заинтересовала.
Мардж писала:

   "Когда я увижу тебя? Мне очень жаль  упускать  лето  в  Европе  после
того, как я вытерпела еще одну ужасную зиму, но все же я  думаю  поехать
домой в начале марта.  Да,  наконец  ко  мне  пришла  тоска  по  родине,
неодолимая, настоящая. Милый, как было бы хорошо,  если  бы  мы  поехали
домой вместе, на одном теплоходе. Это возможно? Боюсь, что  нет.  Ты  не
собираешься наведаться в Штаты хоть ненадолго зимой?
   Я хочу послать все мое барахло (восемь мест багажа, два сундука,  три
коробки с книгами  и  всякой  всячиной!)  малой  скоростью  по  воде  из
Неаполя, а самой поехать через Рим, и, если у тебя будет настроение,  мы
бы по крайней мере еще раз  съездили  в  Форте-деи-Марми  и  Виареджо  и
другие места, которые мы любим, - на прощанье. У меня не то  настроение,
чтобы обращать внимание на погоду, которая, конечно, будет мерзейшая.  Я
не решилась бы. просить тебя проводить меня до теплохода в  Марсель,  но
если я поеду из Генуи? А, как ты думаешь?"

   Второе письмо было более сдержанным. Том знал почему: за месяц он  не
послал ей даже открытки. Мардж писала:

   "Я передумала насчет Ривьеры. Возможно, это сырая погода высосала  из
меня всю энергию, а может быть, моя  книга.  Так  или  иначе,  я  уезжаю
раньше,   чем   думала,   28   февраля   на   теплоходе   "Конституция".
Представляешь, стоит мне ступить на борт, и я  в  Америке.  Американская
кухня, кругом американцы, расплачиваются долларами в баре... Милый,  мне
очень жаль, что я  тебя  не  увижу.  Как  я  могу  заключить  из  твоего
молчания, ты. все еще не хочешь видеть меня, ну так и не бери в  голову.
Считай, что сбыл меня с рук.
   Разумеется, я надеюсь, что мы еще увидимся, в Штатах  или  где-нибудь
еще. Если тебе придет в  голову  совершить  прогулку  в  Монджибелло  до
28-го, ты отлично знаешь, что тебе будут здесь рады.
   Твоя, как всегда, Мардж.
   P.S. Я даже не знаю, по-прежнему ли ты находишься в Риме".

   Мысленным взором Том видел, как она пишет это письмо и плачет. У него
возник порыв написать ей письмо, сообщив, что он только что вернулся  из
Греции, и, дескать, получила ли она  две  его  открытки?  Но  безопаснее
было, чтобы она уехала в Америку, не зная точно, где он  находится.  Том
не стал ей писать.
   Его тревожила, хотя тоже не  слишком,  возможность  того,  что  Мардж
приедет в Рим повидаться с ним раньше, чем он  подберет  себе  квартиру.
Она может его найти, прочесав все гостиницы, в  квартире  же  не  найдет
никогда. Состоятельные американцы обычно не сообщали о своем  приезде  в
полицию, хотя подразумевалось, что всякая  перемена  адреса  фиксируется
там. Том однажды разговаривал с  американцем,  постоянно  проживающим  в
Риме. Тот снимал квартиру и говорил, что сам никогда не  беспокоился  по
поводу полиции и она никогда не беспокоила его. На  случай,  если  Мардж
внезапно нагрянет в Рим, у Тома висела наготове в шкафу его  собственная
одежда. Он ничего не изменил в своей внешности, кроме цвета волос, а это
было легко объяснить: мол, выгорели на солнце. Ну и пусть  Мардж  отыщет
его, ничего страшного. Первое время Том забавлялся карандашом для бровей
- у Дикки  брови  были  длинные  и  чуть  приподняты  к  рискам.  И  еще
накладывал немного грима на кончик носа, чтобы  сделать  его  длиннее  и
острее. Но и то и другое было легко заметить, и он от этого отказался. В
перевоплощении главное - проникнуться настроением и характером человека,
роль которого играешь, да еще усвоить соответствующую мимику.  Остальное
приложится.
   Десятого января Том написал Мардж, что три недели был в Париже  один,
а теперь вернулся в Рим, что Том уехал из Рима месяц назад, сказав,  что
поедет в Париж, а оттуда в Америку, но в Париже они не встретились.  Что
он еще не снял квартиры в Риме, по ищет ее и, как только найдет, сообщит
адрес. Он  рассыпался  в  благодарности  за  посылку  с  рождественскими
подарками:
   Мардж прислала ему тот самый свитер  с  полосками  в  виде  буквы  V,
который она еще с октября вязала, то и дело примеряя  на  Дикки,  альбом
живописи раннего Возрождения и бритвенный  набор  в  кожаном  футляре  с
инициалами "Г. Р. Г." на крышке. Посылка пришла только  шестого  января,
из-за нее-то он и взялся за перо. А то еще Мардж  подумает,  что  он  не
получил ее, чего доброго, испугается, не случилось  ли  с  ним  беды,  и
кинется его разыскивать. Он спрашивал, получила ли она его  посылку.  Он
отправил ее из Парижа и выражал опасения, что она придет  с  опозданием.
Он приносил извинения и писал:

   "Я снова занимаюсь с Ди Массимо, и, на мой взгляд, получается у  меня
недурно. Я тоже соскучился по тебе, но, если ты пока  в  силах  выносить
мой эксперимент, я бы предпочел не видеться с тобой еще несколько недель
(разве что ты действительно надумаешь вдруг уехать домой  в  феврале,  в
чем я до сих пор сомневаюсь), а ты  в  это  время  не  пытайся  со  мной
встретиться. Привет Джордже с женой, и Фаусто, если он еще не  уехал,  и
Пьетро с пристани..."

   Письмо было выдержано в  том  рассеянном  и  немного  меланхолическом
духе, в каком Дикки всегда писал письма.  Его  нельзя  было  назвать  ни
теплым, ни холодным, и оно ничего не говорило по существу.
   На самом деле Том уже снял на год квартиру в большом  многоквартирном
доме на Виа Империале неподалеку от Порта-Пинчана, хотя и не предполагал
подолгу жить в Риме, особенно зимой.  Ему  просто  хотелось  иметь  дом,
прочный тыл, которого у него не было уже много лет. К  тому  же  жить  в
Риме было престижно. Рим был частью его новой жизни. Ему  будет  приятно
сказать где-нибудь на Мальорке, или в Афинах, или в Каире: "Да, я живу в
Риме. У меня там квартира". Именно так принято говорить в кругу  богатых
американцев, разъезжающих по свету. Иметь квартиру где-нибудь  в  Европе
было для них так же естественно, как иметь гараж у себя на родине.  Тому
хотелось также, чтобы его квартира и выглядела изысканно, если  даже  он
не станет приглашать гостей. Сначала он  предпочел  не  иметь  телефона,
даже если номер не будет включен в телефонную книгу. Но потом  установил
его, посчитав скорее мерой предосторожности, чем источником опасности. В
квартире была большая столовая, спальня, нечто вроде маленькой гостиной,
кухня  и  ванная.  Обстановка,  пожалуй,  чересчур  роскошная,  но   это
подходило к респектабельному району и к респектабельной  жизни,  которую
он собирался вести.  Квартирная  плата  составляла  сто  семьдесят  пять
долларов в месяц зимой, включая отопление, и сто двадцать пять летом.
   Мардж ответила восторженным письмом, где  сообщала,  что  только  что
получила из Парижа эту красивую шелковую блузку, которая  была  для  нее
совершеннейшим сюрпризом и словно на  нее  сшита.  Она  писала,  что  на
рождественском ужине в гостях у нее  были  Фаусто  и  супруги  Чекки,  и
индейка была божественной, с орехами и подливкой из гусиных потрохов.  И
был рождественский пирог и много других  яств.  Было  все,  кроме  него,
Дикки. Она спрашивала, что он поделывает сейчас и о чем думает.  И  стал
ли счастливее? Сообщала, что Фаусто навестит его по пути в  Милан,  если
он  в  ближайшие  дни  пришлет  свой  адрес,  а  можно  еще  оставить  в
Американском агентстве записку для Фаусто, с указанием,  где  тот  может
его найти.
   Вероятно, ее хорошее настроение объяснялось тем,  что  Том,  как  она
полагала, отбыл через Париж в Соединенные Штаты. Вместе с письмом  Мардж
пришло письмо от синьора Пуччи, который сообщал, что  продал  в  Неаполе
три предмета из меблировки дома за сто пятьдесят тысяч лир и уже нашелся
покупатель на яхту, некий  Анастазио  Мартино  из  Монджибелло,  который
обещал внести задаток в течение  недели.  А  вот  дом  вряд  ли  удастся
продать раньше лета, когда в городок  снова  нахлынут  американцы.  Если
вычесть  пятнадцать  процентов  комиссионных   синьора   Пуччи,   сумма,
вырученная  за  мебель,  составила  двести  десять   долларов,   и   Том
отпраздновал это событие, заказав в римском ночном клубе роскошный  ужин
при свечах, который съел в изысканном одиночестве за столиком на  двоих.
Он охотно  ужинал  или  ходил  в  театр  один.  Это  давало  возможность
сосредоточиться на перевоплощении в Дикки Гринлифа. Он отламывал кусочки
хлеба в точности так, как это делал Дикки, отправлял в  рот  еду,  держа
вилку в левой руке, точно тем же движением, что и Дикки, благожелательно
глазел на соседние столики и на танцующих, погрузившись в такой глубокий
транс, что официанту, дабы привлечь внимание, приходилось  обращаться  к
нему вторично. Какие-то люди помахали ему из-за своего  столика,  и  Том
узнал американскую супружескую пару, с которой познакомился на приеме  в
канун сочельника в Париже. Он ответил приветственным  жестом.  Припомнил
даже и фамилию - Саудеры. Больше ни разу за весь вечер не взглянул в  их
сторону, но они уходили раньше его  и  остановились  возле  его  столика
поболтать.
   - В полном одиночестве? - спросил муж. Он был навеселе.
   - Да. Я каждый год назначаю здесь свидание  самому  себе,  -  ответил
Том. - Праздную некий юбилей.
   Американец кивнул  немного  тупо.  Он  тщетно  старался  придумать  и
сказать что-либо умное, тушуясь, как всякий американский  провинциал  из
маленького городка, перед истым  гражданином  мира  с  его  выдержкой  и
спокойствием, деньгами и хорошей одеждой, даже если  всем  этим  щеголял
перед ним другой американец.
   - Вы ведь говорили, что живете в Риме? - спросила его жена. - Знаете,
мы, кажется, забыли вашу фамилию, но вас самого мы помним  очень  хорошо
по тому приему в Париже.
   - Гринлиф, - ответил Том. - Ричард Гринлиф.
   - Ну да, конечно, - вздохнула с облегчением американка. - У вас здесь
квартира?
   Она приготовилась запоминать адрес.
   - Сейчас я  остановился  в  гостинице,  но  собираюсь  перебраться  в
квартиру со дня на день, как только там закончатся отделочные работы.  Я
живу в "Элизео". Может быть, позвоните?
   - С удовольствием. Мы здесь проездом на Мальорку, но пробудем еще три
дня, а это масса времени.
   - Рад был вас повидать, - сказал Том. - Всего доброго.
   Оставшись снова один, Том вернулся к своим потаенным мечтаниям.  Надо
будет открыть банковский счет на имя  Тома  Рипли  и  время  от  времени
класть на него сотню или чуть побольше. Дикки Гринлиф состоял вкладчиком
двух банков, в Неаполе и в Нью-Йорке, на обоих счетах было  примерно  по
пять тысяч. Счет на имя Рипли  он  откроет  на  две  тысячи  долларов  и
положит на него сто пятьдесят тысяч лир за мебель из Монджибелло. Как ни
крути, а обеспечить нужно обоих.

Глава 15

   Он побывал на Капитолии и вилле  Боргезе,  вдоль  и  поперек  исходил
Форум и под чужим именем взял шесть уроков  итальянского  у  старика  по
соседству, которого нашел по объявлению в окне. После шестого урока  Том
решил, что теперь по знанию итальянского сравнялся с Дикки. Он  дословно
запомнил несколько фраз, в разное время произнесенных Дикки, в  которых,
как  он  теперь  знал,  были  ошибки.   Дикки   не   всегда   употреблял
сослагательное  наклонение  там,   где   в   итальянском   его   следует
употреблять. Том  очень  старался  не  научиться  правильно  употреблять
сослагательное наклонение.
   Том купил темно-красного бархата на шторы в  гостиной:  те,  что  там
висели, раздражали его. Он попросил  синьору  Буффи,  жену  управляющего
домом, порекомендовать портниху, и та предложила, что сошьет шторы сама.
Она запросила две тысячи лир, немногим больше трех долларов. Том  всучил
ей пять тысяч. Он купил несколько мелочей, чтобы украсить квартиру, хотя
никогда никого к себе не приглашал, за исключением привлекательного,  но
не слишком умного молодого человека, американца, с которым  познакомился
в кафе "Греко":  молодой  человек  спросил  его,  как  пройти  отсюда  в
гостиницу "Эксельсиор". Им было по пути, и Том зазвал его к себе выпить.
Тому хотелось покрасоваться перед парнем и распрощаться навсегда, что он
и  сделал,  угостив  его  своим  лучшим  бренди,  показав   квартиру   и
поразглагольствовав о приятности жизни в Риме. На следующий день молодой
человек уезжал в Мюнхен.
   Том тщательно избегал  американцев,  постоянно  проживающих  в  Риме,
которые стали бы приглашать его к  себе  и  ожидать  от  него  ответного
приглашения, по с удовольствием болтал с американцами  и  итальянцами  в
кафе "Греко" и в студенческих  ресторанчиках  на  Виа  Маргутта.  Только
одному итальянскому художнику по имени Карлино, с которым познакомился в
студенческой закусочной на Виа Маргутта, он назвал себя,  сказал  также,
что занимается живописью и берет уроки у художника по имени Ди  Массимо.
Если полиция когда-либо будет расследовать,  что  делал  Дикки  в  Риме,
когда Дикки, возможно, давно уж исчезнет и  превратится  в  Тома  Рипли,
этот художник, без сомнения, скажет, что Дикки Гринлиф в  январе  был  в
Риме и занимался живописью. Карлино никогда не слышал о Ди  Массимо,  но
Том описал его так живо, что Карлино, вероятно, не забудет его до  конца
своих дней.
   Том был один, сам по себе, но совсем не чувствовал себя одиноким. Как
тогда, в Париже, ему казалось, что он играет на сцене,