имерить!  И  сию же минуту!"  -
воскликнула Адель и выбежала из комнаты.  Сейчас она у Софи и переодевается,
через несколько минут она  вернется,  и  я  знаю,  кого  увижу перед собой -
Селину Варанс в миниатюре,  такой, какой она появлялась на сцене, - впрочем,
это неважно.  Во всяком случае,  мои нежнейшие чувства получат удар.  Таково
мое предположение. Останьтесь и посмотрите, сбудется ли оно.
     Вскоре мы  действительно услышали в  холле детские шаги Адели.  Девочка
вся  преобразилась,   как  и  предсказывал  ее  опекун.  Вместо  коричневого
платьица,  которое было на  ней,  она  оказалась в  розовом шелковом,  очень
коротком, собранном у пояса в пышные складки. На ее головке лежал веночек из
розовых бутонов. На ногах были шелковые чулки и белые атласные туфельки.
     - Est-ce que ma robe me va bien?..  - воскликнула она подбегая к нам. -
Et mes souliers? Et mes bas? Tenez, je crois que je vais danser! [Мое платье
идет мне?.. А башмачки? А чулки? Я, кажется, сейчас танцевать начну! (фр.)]
     И,  приподняв платьице,  она затанцевала по  комнате.  Дойдя до мистера
Рочестера, она легко повернулась на носках и, упав перед ним на одно колено,
воскликнула:
     - Monsieur,  je  vous  remercie mille fois  de  votre bonte!  -  Затем,
поднявшись,  добавила:  -  C'est comme cela que maman faisait, n'est-ce pas,
monsieur?  [Мсье,  примите тысячу благодарностей за  вашу доброту!  Так мама
делала, не правда ли, мсье? (фр.)]
     - Вот именно,  - последовал ответ, - и comme cela [таким образом (фр.)]
она  выманивала английское золото из  моего кармана.  Я  тоже  был  зеленым,
желторотым юнцом,  мисс Эйр, - увы, совсем желторотым! - и был так же свеж и
непосредствен,  как вы  теперь.  Моя весна прошла,  но она оставила мне этот
французский цветочек,  от  которого в  иные  минуты  мне  очень  хотелось бы
отделаться.  Перестав ценить тот стебель, на котором он расцвел, убедившись,
что это такая порода, которая признает только золотое удобрение, я испытываю
лишь  весьма относительную привязанность к  этому цветку,  особенно когда он
кажется таким искусственным,  как сейчас.  Я сохраняю его у себя и выращиваю
скорее во имя католического принципа,  гласящего, что одно доброе дело может
искупить множество грехов -  больших и малых. Когда-нибудь я объясню вам все
это. Спокойной ночи!



Глава XV

     И мистер Рочестер вскоре все объяснил мне. Как-то под вечер мы с Аделью
встретили его в саду;  и пока она играла в волан и забавлялась с Пилотом, он
предложил мне погулять по  длинной буковой аллее,  откуда мы могли наблюдать
за девочкой.
     Тогда он рассказал мне,  что Адель - дочь французской танцовщицы Селины
Варанс,  к  которой  он  некогда питал  une  grande  passion [пылкую страсть
(фр.)].  На  эту  страсть Селина как  будто отвечала с  удвоенным пылом.  Он
считал,  что она его обожает, невзирая на то, что он некрасив. Он верил, что
она предпочитает его taill d'athlete [атлетическое сложение (фр.)] изяществу
Аполлона Бельведерского.
     - И знаете, мисс Эйр, я был так польщен тем, что эта галльская сильфида
отдает столь явное предпочтение британскому гному, что снял для нее особняк,
дал  ей  целый  штат  слуг,  экипаж,  задаривал  ее  шелками,  бриллиантами,
кружевами...   Короче  говоря,  я  самым  банальным  образом  шел  навстречу
собственному разорению,  как и  всякий другой безумец.  Я,  видимо,  не  был
наделен способностью изобрести новый и оригинальный путь к позору и гибели и
следовал обычным путем,  добросовестно стараясь ни на дюйм не отклониться от
проторенной дорожки.  И меня постигла,  как я этого и заслужил,  судьба всех
безумцев.  Однажды вечером, когда Селина не ждала меня, я зашел к ней, но ее
не оказалось дома.  Вечер был теплый, а я устал слоняться по Парижу, поэтому
я  решил  ее  дождаться и  расположился в  будуаре.  Я  был  счастлив дышать
воздухом,  освященным ее недавним присутствием. Впрочем, нет, преувеличиваю,
мне никогда не  казалось,  что от  Селины веет добродетелью.  То  был скорее
аромат курений или благовонных лепешек,  запах мускуса и амбры, но отнюдь не
аромат святости. Я уже начинал задыхаться от благоухания оранжерейных цветов
и ароматических эссенций, когда мне пришло в голову выйти на балкон. От луны
и газовых фонарей на улице было очень светло,  всюду царили мир и тишина. На
балконе стояли два-три кресла;  я  сел и вынул сигару...  Я и сейчас закурю,
если разрешите.
     Последовала пауза,  во  время  которой  он  достал  и  закурил  сигару.
Затянувшись и выпустив душистую струю дыма в морозный,  бессолнечный воздух,
он продолжал:
     - В  те дни,  мисс Эйр,  я  любил также и  конфеты,  -  и  вот я сидел,
простите мне  эту  грубость,  уплетая шоколад,  куря  сигару и  рассматривая
экипажи,  которые катились передо мной по аристократическим улицам в сторону
находящегося неподалеку здания  Оперы.  Вдруг  появилась  элегантная карета,
запряженная двумя  великолепными английскими лошадьми,  она  была  отчетливо
видна на  фоне  этой ярко освещенной городской ночи,  -  и  я  узнал экипаж,
который подарил Селине.  Она  возвращалась;  разумеется,  от  нетерпения мое
сердце заколотилось о  чугунную решетку,  на  которую я  опирался.  Как я  и
предполагал,  карета остановилась перед подъездом особняка, и моя волшебница
(очень  подходящее слово  для  оперной дивы)  выпорхнула на  мостовую.  Хотя
Селина и  куталась в  плащ,  что было как будто совершенно не нужно в  такой
теплый июньский вечер,  я  сразу узнал ее  по маленькой ножке,  высунувшейся
из-под платья,  когда она спрыгивала со ступеньки кареты. Перегнувшись через
перила балкона,  я уже готов был прошептать "Mon ange!" [Мой ангел! (фр.)] -
разумеется,  так тихо,  чтобы это мог уловить только слух влюбленной, когда,
следом за  ней,  из  экипажа выпрыгнул какой-то человек.  Он был также скрыт
плащом,  но на этот раз о  мостовую звякнули шпоры,  и  под сводами подъезда
проплыла черная мужская шляпа.
     - Вы никогда не испытывали ревности, мисс Эйр, верно? Конечно, нет; мне
незачем и  спрашивать,  ведь вы  никогда не  знали любви.  Вам еще предстоит
пережить оба  эти  чувства;  ваша  душа  еще  спит,  и  нужен толчок,  чтобы
пробудить ее.  Вам кажется,  что вся жизнь так и будет течь спокойно, как та
река,  которая несла вашу юность,  и  вы будете плыть,  ничего не видя и  не
чувствуя,  не замечая угрожающих вам рифов,  не слыша,  как кипят вокруг них
волны.  Но я вам говорю,  и вы запомните мои слова:  настанет день, когда вы
окажетесь  перед  узким  скалистым ущельем,  где  река  жизни  превратится в
ревущий водоворот,  пенящийся и  грохочущий;  и тогда вы либо разобьетесь об
острые рифы,  либо вас подхватит спасительный вал и унесет в более спокойное
место, как он унес меня...
     Мне  нравится этот тусклый день;  мне нравится это свинцовое небо,  мне
нравится угрюмый,  застывший от  мороза  мир.  Мне  нравится Торнфильд,  его
освященная  преданьями  старина  и  его  уединенное  местоположение;  старые
деревья с  грачиными гнездами,  кусты боярышника,  серый фасад и ряды темных
окон, отражающих свинцовое небо; а вместе с тем, как долго я ненавидел самую
мысль о  нем,  как  избегал его,  точно этот  дом  зачумлен.  Как  и  теперь
ненавижу...
     Он стиснул зубы и замолчал;  затем остановился и топнул ногой о мерзлую
землю.  Казалось,  им  овладела какая-то ненавистная ему мысль и  так крепко
держала его, что он не мог сдвинуться с места.
     Мы были на главной аллее, когда он остановился. Перед нами высился дом.
Подняв глаза,  он  окинул его таким взглядом,  какого я  никогда не видала у
него ни  раньше,  ни  потом.  Казалось,  в  этих больших глазах под  черными
бровями  схватились  не  на  жизнь,  а  на  смерть  страдание,  стыд,  гнев,
нетерпение, презрение, ненависть. Это была неистовая борьба; но вот возникло
новое чувство и  взяло верх.  Во  взгляде мистера Рочестера появилось что-то
жестокое и  циничное,  упрямое и  решительное,  оно укротило душевную бурю и
вернуло ему самообладание. Он продолжал:
     - Я  потому молчал несколько мгновений,  мисс Эйр,  что спорил со своей
судьбой,  она стояла вон там, возле ствола, - ведьма, подобная одной из тех,
которые явились Макбету под Форесом.
     "Ты любишь Торнфильд", - сказала она, подняв палец, и затем начертала в
воздухе  зловещие письмена,  которые  протянулись вдоль  всего  дома,  между
нижним и  верхним рядом окон:  "Что ж,  люби его,  если можешь,  люби,  если
смеешь".
     "Я буду любить его, - ответил я, - и осмелюсь любить его!"
     - И сдержу свое слово,  - добавил он упрямо, - я сломлю все препятствия
на пути к счастью, к добру - да, к добру! Я хочу стать лучше, чем я был, чем
я  есть;  и  так  же,  как  Левиафан сломал  стрелу и  копье  Иова,  так  же
препятствия,  которые другими считаются железом и  сталью,  станут для  меня
соломой и гнилушками!
     Тут к нему подбежала Адель со своим воланом.
     - Уходи!  -  крикнул он резко.  - Не приближайся ко мне, дитя, ступай к
Софи.
     Затем мы продолжали прогулку молча,  и  я решилась напомнить ему о том,
на чем он так внезапно остановился.
     - Вы что же,  ушли с балкона,  сэр,  -  спросила я, - когда мадемуазель
Варанс вошла в комнату?
     Я  ждала какой-нибудь резкости в  ответ на  неуместный вопрос,  но  он,
наоборот, вышел из своей угрюмой задумчивости, повернулся ко мне, и его лицо
прояснилось.
     - О,  я и забыл про Селину.  Ну,  продолжу,  чтобы закончить... Когда я
увидел свою волшебницу в сопровождении кавалера, мне почудилось, что я слышу
возле  себя  шипение и  что  змея  с  зелеными глазами поднялась,  извиваясь
бесчисленными кольцами на залитом лунным светом балконе,  скользнула под мою
одежду и  мгновенно нашла  себе  путь  в  самые  глубины моего  сердца.  Как
странно,  -  воскликнул он, вдруг опять отвлекаясь от своего рассказа, - как
странно, что я выбрал именно вас своей наперсницей! И еще более странно, что
вы  слушаете меня  совершенно спокойно,  словно это  самая  обычная вещь  на
свете,  чтобы  мужчина,  подобный мне,  рассказывал всякие  истории о  своей
возлюбленной  неискушенной,   молодой  девушке.   Но   последняя  странность
объясняет  первую;  как  я  уже  говорил  вам,  вы,  с  вашей  серьезностью,
рассудительностью и тактом,  прямо созданы,  чтобы быть хранительницей чужих
тайн. Кроме того, я знаю, с какой чистой душой соприкоснулся, знаю, что ваша
душа не  способна заразиться ничем дурным;  у  вас  совершенно своеобразный,
единственный в своем роде ум. К счастью, я не собираюсь осквернять его, - но
если бы даже и хотел,  он не воспринял бы этой скверны.  Чем больше мы будем
общаться,  тем лучше;  я  не  могу погубить вас,  но зато вы можете исцелить
меня.
     После этого отступления он продолжал:
     - Я остался на балконе. "Они, без сомнения, войдут в ее будуар, - решил
я,  -  надо  подготовить им  западню".  Просунув руку  в  открытую дверь,  я
задернул гардины,  оставив лишь небольшую щель, через которую мог наблюдать.
Затем притворил раму настолько,  чтобы все  же  слышать шепот любовников,  и
прокрался обратно к своему креслу. В эту минуту они вошли. Я быстро приник к
щели.  Горничная Селины зажгла лампу,  поставила ее  на  стол  и  удалилась.
Теперь они были мне видны совершенно отчетливо;  они сбросили плащи,  и  вот
передо мной появилась Варанс,  блистая атласом и драгоценностями,  - все это
были,  разумеется,  мои дары,  - и ее спутник - молодой человек в офицерской
форме.  Я  узнал в  нем  одного кутилу виконта,  глупого и  порочного юношу,
которого встречал в обществе и которого не удосужился возненавидеть, так как
слишком глубоко презирал.  Когда  я  узнал его,  моя  ревность утратила свое
жало,  ибо  в  то  же  мгновение моя любовь к  Селине была как бы  потушена.
Женщина,  которая могла обманывать меня с таким соперником,  была недостойна
моей любви,  она вызывала лишь презрение,  -  правда, в меньшей мере, чем я,
позволивший себя обмануть искательнице приключений.
     Они принялись беседовать, и их разговор окончательно все разъяснил мне.
Это  была фривольная,  бессердечная,  бессмысленная болтовня,  которая могла
скорее  утомить,  чем  взбесить слушателя.  На  столе  лежала  моя  визитная
карточка, что и послужило для них поводом заговорить обо мне. Ни у одного из
них не хватило смелости и остроумия,  чтобы метко высмеять меня. Они бранили
меня со всей мещанской грубостью,  на какую были способны;  особенно Селина,
которая  довольно  ехидно  издевалась над  моими  физическими недостатками -
"уродством",  как  она  говорила,  -  хотя обычно она восторгалась тем,  что
называла моей  "beaute male" [мужской красотой (фр.)].  В  этом  Селина была
полной противоположностью вам:  ведь вы  при  второй же  встрече заявили мне
совершенно категорически,  что я  отнюдь не красавец.  Меня сразу же поразил
контраст...
     Тут Адель снова подбежала к нам.
     - Мсье,  только что приходил Джон, он сказал, что здесь ваш управляющий
и хочет повидать вас.
     - А, в таком случае я буду краток. Открыв дверь, я вошел и направился к
ним. Я заявил, что избавляю Селину от своего покровительства, и предложил ей
освободить дом;  вручил кошелек с деньгами на необходимые расходы, пренебрег
слезами,   истериками,   мольбами,   протестами,   припадками  и   условился
встретиться с виконтом в Булонском лесу.  На другое утро я имел удовольствие
увидеть его перед собой. Я всадил пулю в его тощее, хилое плечо, слабое, как
крылышко цыпленка,  и  уже  думал,  что  раз навсегда покончил со  всей этой
историей.  Однако, к несчастью, Варанс за полгода перед тем подарила мне эту
девочку - Адель, которая была, по ее словам, моей дочерью; может быть, это и
так,  хотя я не вижу в ее чертах никаких признаков столь мрачного отцовства.
Пилот  больше похож на  меня,  чем  она.  Спустя несколько лет  после нашего
разрыва  Селина  бросила ребенка на  произвол судьбы  и  бежала  с  каким-то
музыкантом или певцом в Италию.  Я в свое время отказался признать за Аделью
какие бы то ни было права на мою поддержку,  не признаю их и сейчас, так как
не являюсь ее отцом.  Но,  услышав,  что она покинута,  я извлек ее из грязи
парижских трущоб и  перевез сюда,  чтобы она  могла расти на  здоровой почве
английского  деревенского  сада.   А   миссис  Фэйрфакс  нашла  вас,   чтобы
воспитывать ее.  Но  теперь вы  знаете,  что она незаконная дочь французской
танцовщицы,  и  вы,  может быть,  иначе отнесетесь к  своей задаче и к своей
воспитаннице?  Может быть,  вы явитесь ко мне однажды и сообщите,  что нашли
себе другое место и  что я должен искать себе новую гувернантку и так далее?
Да?
     - Нет.  Адель  не  ответственна ни  за  грехи матери,  ни  за  ваши.  Я
привязалась к ней; а теперь, когда узнала, что она в известном смысле сирота
- мать ее бросила,  а вы, сэр, от нее отрекаетесь, - моя привязанность к ней
станет  еще   крепче.   Неужели  я   могла   бы   предпочесть  какого-нибудь
избалованного ребенка  из  богатой  семьи,  ненавидящего  свою  гувернантку,
маленькой одинокой сиротке, которая относится ко мне, как к другу?
     - Ах,  вот как вы на это смотрите!  Ну,  а теперь мне пора домой; и вам
тоже, уже темнеет.
     Но я  осталась еще на несколько минут с  Аделью и  Пилотом,  побегала и
сыграла партию в  волан.  Когда я  вошла в  дом и  сняла с  девочки пальто и
шляпу,  я посадила ее на колени и продержала целый час,  разрешив ей болтать
сколько вздумается.  Я  даже не удерживала ее от того жеманства и тех легких
вольностей,  к которым она была так склонна,  когда чувствовала,  что на нее
обращают внимание,  и  которые выдавали легкомыслие ее  характера,  вероятно
унаследованное от матери и  едва ли присущее маленькой англичанке.  Однако у
нее были и достоинства, и теперь я была склонна даже преувеличивать их. Но я
тщетно искала в ней какого-нибудь сходства с мистером Рочестером:  ни своими
чертами,  ни своим выражением -  ничем это личико не напоминало его.  И  мне
было жаль: если бы удалось установить такое сходство, он больше уделял бы ей
внимания.
     Лишь вечером,  удалившись к себе в комнату,  я подробно могла вспомнить
все рассказанное мне мистером Рочестером. Как он и отметил, сама эта история
была  достаточно  тривиальна.  Страсть  богатого  англичанина к  французской
танцовщице и ее измена - случай, довольно обычный в обществе. Но было нечто,
бесспорно,  очень  странное в  том  глубоком волнении,  которое овладело им,
когда он  попытался выразить свои  теперешние чувства -  радость,  вызванную
решением отныне жить здесь, в этом старом доме, в этой местности.
     С удивлением размышляла я над этим обстоятельством;  но,  сознавая, что
бессильна разгадать эту загадку в настоящую минуту,  я постепенно отвлеклась
в  сторону и  задумалась над отношением хозяина ко мне самой.  Мне казалось,
что его исповедь -  это благодарность за мою скромность; так я и приняла ее.
В  последнее  время  он  стал  относиться ко  мне  ровнее,  чем  вначале.  Я
чувствовала,  что никогда ему не  мешаю;  он  больше не приветствовал меня с
ледяным  высокомерием при  случайных встречах и,  казалось,  бывал  им  рад.
Всегда у него находилось для меня ласковое слово, а иногда и улыбка. Если же
он приглашал меня к себе,  то удостаивал сердечного приема, и я чувствовала,
что  действительно развлекаю его  и  что эти вечерние беседы так же  приятны
ему, как и мне.
     Сама я говорила сравнительно мало,  зато с наслаждением слушала его. Он
был   общителен  по   природе;   очевидно,   ему  нравилось  рисовать  перед
неискушенной слушательницей картины жизни и нравов (я имею в виду не те, где
изображалась бы порочная жизнь и постыдные нравы,  но такие, которые уносили
меня в другой, более широкий мир, радовавший своей новизной); и я с радостью
воспринимала от него новые идеи и, представляя себе те эпизоды, о которых он
рассказывал мне,  мысленно следовала за ним в неведомые области,  которые он
раскрывал передо мной,  никогда не  удивляя и  не  смущая мой ум какими-либо
рискованными намеками.
     Та  непринужденность,  с  какой  держался мистер  Рочестер,  постепенно
ослабила мою внутреннюю скованность;  дружеская откровенность,  корректная и
сердечная,  с которой он подходил ко мне,  привлекала меня к нему. Временами
он казался мне скорее родственником,  чем хозяином. Иногда он опять впадал в
свой властный тон;  но  это  меня не  смущало:  я  знала,  что это у  него в
характере.  И  я  была так  счастлива,  так удовлетворена новыми интересами,
вошедшими в  мою жизнь,  что перестала горевать о своем одиночестве,  о том,
что  у  меня нет родных.  Ущербный месяц моей судьбы словно вступил в  новую
фазу, белые листы в моей жизни заполнялись. Я поздоровела и окрепла.
     Казался  ли  мне  теперь  мистер  Рочестер некрасивым?  Нет,  читатель:
чувство благодарности и  множество других  впечатлений,  новых  и  приятных,
делали его лицо для меня самым желанным. Его присутствие в комнате согревало
меня больше, чем самый яркий огонь. Но я не забывала о его недостатках, - да
и не могла забыть,  так как он слишком часто обнаруживал их передо мной.  Он
был горд,  насмешлив,  резок со  всеми ниже его стоящими.  В  глубине души я
знала,  что та особая доброта,  с  какой он относится ко мне,  не мешает ему
быть несправедливым и чрезмерно строгим к другим. На него находили странные,
ничем не  объяснимые настроения.  Сколько раз,  когда он посылал за мной,  я
находила его к  библиотеке,  где он сидел в  одиночестве,  положив голову на
скрещенные руки,  и  когда он  поднимал ее,  на  его лице появлялось хмурое,
почти злобное выражение.  Но я верила, что его капризы, его резкость и былые
прегрешения против нравственности (я говорю -  былые,  так как теперь он как
будто исправился) имели своим источником какие-то жестокие испытания судьбы.
Я  верила,  что от  природы это человек с  многообещающими задатками,  более
высокими принципами и более чистыми стремлениями,  чем т