под одной
кровлей с  ним,  я  чувствовала,  что "ас разделяет нечто большее,  чем в то
время,  когда он видел во мне только сельскую учительницу.  Я вспомнила, как
далеко он  зашел однажды в  своей откровенности,  и  мне  была непонятна его
теперешняя холодность.
     Поэтому я  очень удивилась,  когда он  внезапно поднял голову от стола,
над которым склонился, и сказал:
     - Вы видите,  Джен, бой был дан, и победа одержана. - От удивления я не
сразу ему ответила, но после минутного колебания сказала:
     - А вы уверены, что эта победа не обошлась вам слишком дорого? Еще одна
такая победа, и вы будете конченным человеком.
     - Не думаю;  а  если бы даже и  так,  это неважно;  да мне больше и  не
придется вести такого рода борьбу. Исход битвы решает дело, путь свободен; и
я  благодарю всевышнего.  -  Сказав это,  он вновь погрузился в молчание и в
свои бумаги.
     Когда наше счастливое волнение (то есть Дианы,  Мери и  мое) улеглось и
мы вернулись к  своим привычкам и  постоянным занятиям,  Сент-Джон стал чаще
бывать дома;  иногда он просиживал в  одной комнате с нами целые часы.  Мери
рисовала, Диана занималась общеобразовательным чтением, курс которого она, к
моему  удивлению,  решила  пройти,  я  корпела  над  немецким языком,  а  он
погружался в свою таинственную работу -  тоже своего рода мистику - изучение
одного  из  восточных языков,  знание которого он  считал для  своих  планов
необходимым.
     В эти часы,  в своем уголке, он казался спокойным и сосредоточенным; но
его  голубые  глаза  порой  отрывались  от  загадочных письмен  экзотической
грамматики,   блуждали  по  комнате  и  подолгу,  с  настойчивым  вниманием,
останавливались на нас, его товарищах по занятиям; если кто-нибудь ловил его
взгляд,  он  сейчас же  отводил его;  однако этот взгляд все  вновь и  вновь
возвращался к нашему столу. Я недоумевала, что бы это могло означать. Так же
непонятно было  мне  его  неизменное удовольствие по  такому,  казалось  бы,
незначительному поводу, как мои еженедельные посещения мортонской школы; еще
больше удивлялась я тому, что, когда была плохая погода - шел снег или дождь
или дул сильный ветер -  и кузины убеждали меня остаться дома, он каждый раз
высмеивал их  опасения  и  понуждал  меня  исполнить мой  долг,  невзирая на
разбушевавшиеся стихии.
     - Джен вовсе не такое слабое создание,  как вы воображаете,  -  говорил
он, - она так же мало боится ветра, дождя или снега, как любой из нас. У нее
крепкий  и  выносливый  организм;  она  легче  приспособляется  к  переменам
климата, чем иные люди, более, казалось бы, крепкие на вид.
     И когда я возвращалась утомленная,  измученная непогодой,  я никогда не
смела жаловаться,  из  боязни рассердить его;  при  всех  обстоятельствах он
требовал мужества; всякое малодушие вызывало в нем негодование.
     Но  однажды мне  было разрешено остаться дома,  так  как я  была сильно
простужена.  Вместо меня в Мортон пошли кузины; я сидела и читала Шиллера, а
Сент-Джон был  погружен в  свою восточную каббалистику.  Окончив перевод,  я
случайно  взглянула в  его  сторону  и  сразу  же  очутилась под  магическим
действием сверлящих голубых  глаз.  Не  могу  сказать,  сколько  времени  он
рассматривал меня  сверху донизу и  вдоль и  поперек;  этот  взгляд был  так
пронзителен и так холоден, что на миг мной овладел суеверный страх, словно в
комнате находилось сверхъестественное существо.
     - Джен, что вы делаете?
     - Изучаю немецкий язык.
     - Я хочу, чтобы вы бросили немецкий язык и занялись индустани.
     - Вы это серьезно говорите?
     - Очень серьезно, и даже настаиваю на этом; я объясню вам, почему.
     Затем он рассказал мне, что язык, который он изучает, и есть индустани,
но что,  продвигаясь вперед,  он забывает основы и  ему будет весьма полезно
иметь ученицу,  с которой он сможет вновь и вновь повторять элементы языка и
таким образом окончательно закрепит их  в  памяти;  что  он  некоторое время
колебался между мной и  своими сестрами,  но  остановился на мне,  так как я
самая усидчивая из всех троих.  Не окажу ли я ему этой услуги? Вероятно, мне
недолго придется приносить эту  жертву,  так  как  остается всего  лишь  три
месяца до его отъезда.
     Такому человеку,  как Сент-Джон,  нелегко было отказать; чувствовалось,
что каждое впечатление,  будь то боль или радость, глубоко врезывалось ему в
душу и  оставалось там  навсегда.  Я  согласилась.  Когда кузины вернулись и
Диана узнала,  что  брат похитил у  нее  ученицу,  она рассмеялась;  обе они
заявили,  что ни  за что не поддались бы ни на какие уговоры Сент-Джона.  Он
отвечал спокойно:
     - Я знаю.
     Сент-Джон  оказался крайне терпеливым и  мягким,  однако требовательным
учителем; он задавал мне большие, трудные уроки, и, когда я их выполняла, не
скупился на одобрение. Постепенно он приобретал надо мной известное влияние,
которое  отнимало у  меня  свободу  мысли:  его  похвалы  и  внимание больше
тяготили меня,  чем  его  равнодушие.  Я  уже  не  решалась при нем свободно
говорить и  смеяться,  ибо ощущение какой-то скованности упорно и  назойливо
напоминало мне, что живость (по крайней мере во мне) ему неприятна. Я знала,
что он  допускает только серьезные настроения и  занятия и  ничто другое при
нем  невозможно.  Когда он  говорил:  "пойдемте" -  я  шла,  "ступайте" -  я
уходила,  "сделайте то-то" - я делала. Но это рабство было мне тягостно, и я
не раз желала, чтобы он, как прежде, не замечал меня.
     Однажды вечером,  когда мы втроем окружили его,  прощаясь перед отходом
ко сну, он, по своему обыкновению, поцеловал обеих сестер и, также по своему
обыкновению,  пожал мне руку. Диана, шаловливо настроенная в этот вечер (она
не  была подвластна мучительному гнету его воли,  ибо обладала сама не менее
сильной волей - правда, иначе направленной), внезапно воскликнула:
     - Сент-Джон,  ты называешь Джен своей третьей сестрой,  а обращаешься с
ней не как с сестрой: что же ты ее не поцелуешь?
     Она подтолкнула меня к нему.  Я решила, что Диана слишком уж разошлась,
и смутилась.  Но не успела я опомниться,  как Сент-Джон наклонил голову, его
прекрасное античное лицо очутилось на одном уровне с моим, его пронзительные
глаза  вопрошающе посмотрели в  мои  -  и  он  поцеловал меня.  На  свете не
существует ни мраморных, ни ледяных поцелуев - но именно так мне бы хотелось
назвать поцелуй моего преподобного кузена. Быть может, существуют испытующие
поцелуи,  -  таким именно и был его поцелуй.  Поцеловав меня,  он посмотрел,
какое это на меня произведет впечатление;  оно отнюдь не было потрясающим: я
уверена, что не покраснела, скорее слегка побледнела, ибо почувствовала, что
этот поцелуй был как бы печатью,  скрепившей мои оковы. С тех пор он никогда
не  забывал выполнить этот обряд,  и  та  спокойная серьезность,  с  какой я
принимала его  поцелуй,  казалось,  даже придавала ему  в  глазах Сент-Джона
некоторую прелесть.  Что до меня,  то мне с  каждым днем все больше хотелось
угождать ему,  но  и  с  каждым днем становилось яснее,  что  для  этого мне
придется  в  значительной мере  отказаться от  себя,  подавить  часть  своих
способностей,  сообщить  новое  направление  своим  вкусам,  принудить  себя
стремиться к  целям,  к  которым у  меня нет врожденного влечения.  Он хотел
воспитать меня для таких возвышенных сфер,  которые были мне недоступны; для
меня было мучением постоянно стремиться к  идеалу,  который он ставил передо
мной.  Достигнуть его было так же невозможно,  как придать моим неправильным
чертам  непогрешимую классическую правильность его  лица  или  сообщить моим
изменчивым зеленым глазам лазурную синеву и великолепный блеск его глаз.
     Однако не одно только его влияние угнетало меня. С некоторых пор у меня
были  причины для  грусти;  душу  томила жестокая боль,  отравлявшая радость
жизни в самом ее истоке: это были муки неизвестности.
     Быть может,  вы думаете, читатель, что среди всех этих перемен я забыла
мистера Рочестера?  Ни  на  миг!  Образ его не покидал меня,  ибо это был не
мираж,  который способны рассеять солнечные лучи, не рисунок, начертанный на
песке,  который может смести буря,  - он был как имя, высеченное на каменной
плите, которое будет существовать так же долго, как и мрамор, на котором оно
вырезано.  Страстное желание узнать,  что с ним,  преследовало меня повсюду.
Когда я жила в Мортоне, каждый вечер, вернувшись в свой коттедж, я думала об
этом;  и теперь,  в Мурхаузе, каждую ночь, лежа в кровати, упорно размышляла
все о том же.
     Ведя необходимую переписку с мистером Бриггсом относительно наследства,
я  осведомилась,  не знает ли он,  где находится мистер Рочестер и здоров ли
он;  однако, как и предполагал Сент-Джон, Бриггс решительно ничего не знал о
моем бывшем хозяине.  Тогда я написала миссис Фэйрфакс.  Я была уверена, что
это  верный путь,  и  надеялась вскоре получить ответ.  К  моему  огорчению,
прошло две недели, а ответа все не было. Но когда недели стали уже месяцами,
а  почта,  приходившая каждый день,  так ничего мне и не приносила,  -  мною
овладело мучительное беспокойство.
     Я  снова написала;  ведь мое  первое письмо могло пропасть.  Эта  новая
попытка дала мне новую надежду;  она сияла мне в течение некоторого времени,
затем также потускнела и увяла:  я не получила в ответ ни строчки, ни слова.
Когда  прошло полгода в  напрасном ожидании,  моя  надежда умерла;  тогда  я
затосковала.
     Стояла чудесная,  сияющая весна,  но она не радовала меня. Приближалось
лето. Диана старалась меня развлечь; она уверяла, что у меня нездоровый вид,
и  хотела ехать со  мной на  морское побережье.  Но  Сент-Джон воспротивился
этому;  он заявил,  что мне нужны не развлечения,  а занятия; моя теперешняя
жизнь слишком бесцельна, а между тем мне необходима цель. Вероятно, для того
чтобы  возместить этот  пробел,  он  продолжал  со  мной  уроки  индустани и
становился все требовательней; а я, словно потеряв рассудок, и не думала ему
противиться - у меня не было на это сил.
     Однажды я  пришла на  занятия более печальная,  чем  обычно;  это  было
вызвано мучительным разочарованием:  утром Ханна сказала,  что  на  мое  имя
пришло письмо,  но  когда я  спустилась вниз,  почти уверенная,  что наконец
получу долгожданные вести,  я  нашла лишь  незначительную деловую записку от
мистера Бриггса.  Это  огорчение вызвало у  меня  слезы;  и  теперь,  пока я
корпела над замысловатыми письменами и цветистым стилем индийского писателя,
мои глаза то и дело наполнялись слезами.
     Сент-Джон подозвал меня и  предложил читать;  я  попыталась,  но  голос
изменял  мне:  слова  прерывались рыданиями.  Мы  были  с  ним  одни;  Диана
занималась музыкой в гостиной.  Мери возилась в саду, - был чудесный майский
день, ясный, солнечный, с легким ветерком. Сент-Джон не выказал удивления по
поводу моих слез и даже не спросил меня о причине, он только сказал:
     - Мы подождем несколько минут, Джен, покамест вы не успокоитесь.
     И между тем как я старалась изо всех сил подавить этот приступ горя, он
сидел,   опершись  на  стол,   безмолвно  и   терпеливо,   напоминая  врача,
наблюдающего пытливыми очами  заранее им  предусмотренный и  вполне понятный
ему кризис в течении болезни его пациента.  Подавив рыдания, я отерла глаза,
пробормотав,  что плохо себя чувствую сегодня.  Я продолжала свои занятия, и
урок прошел, как обычно. Сент-Джон убрал книги, запер стол и сказал:
     - А теперь, Джен, вы пойдете со мной гулять.
     - Я позову Диану и Мери.
     - Нет.  Сегодня утром мне нужна только одна спутница,  и этой спутницей
будете вы;  оденьтесь и выходите через черный ход; идите по дороге к вершине
Марш-Глен; я догоню вас через минуту.
     Я  не знаю ни в  чем середины;  и  никогда в  своих отношениях с людьми
более властными и твердыми, наделенными характером, противоположным моему, я
не  могла  найти середины между полной покорностью и  решительным бунтом.  Я
всегда честно повиновалась до  той  минуты,  когда во  мне  происходил взрыв
протеста,  иной раз прямо с вулканической силой;  но так как в данном случае
ни обстоятельства,  ни мое душевное состояние не побуждали меня к  бунту,  я
покорно выполнила приказание Сент-Джона  и  через  десять минут  уже  шагала
рядом с ним по глухой тропе.
     С  запада дул  ветерок:  он  проносился над холмами,  напоенный сладким
благоуханием вереска и камыша;  небо было безоблачно синее, река, вздувшаяся
от весенних дождей,  неслась вниз по лощине,  полноводная и  прозрачная,  то
отражая золотые лучи солнца,  то сапфирную синеву неба.  Свернув с тропы, мы
зашагали по мягкой луговине с  изумрудно-зеленой травой,  пестревшей мелкими
белыми цветочками и усеянной крупными золотыми звездами желтых цветов; холмы
обступили нас со всех сторон.
     - Давайте отдохнем,  -  сказал Сент-Джон,  когда мы  подошли к  утесам,
охранявшим ущелье,  в  конце  которого ручей  низвергался шумным  водопадом;
немного поодаль высились горы,  уже без покрова травы и цветов,  одетые лишь
вереском  и  украшенные каменными  глыбами.  Здесь  безлюдье  превращалось в
пустыню, веселые тона сменялись мрачными; горы словно стерегли это печальное
одиночество, это последнее прибежище тишины...
     Я  села.  Сент-Джон стоял возле меня.  Он  смотрел то на ущелье,  то на
стремнину; его взор то скользил по волнам, то поднимался к небу, от которого
вода казалась голубой;  он снял шляпу, и ветерок шевелил его волосы и ласкал
его лоб.  Чудилось,  будто он находится в таинственном общении с гением этих
мест, он словно прощался с ними взглядом.
     - Все это я увижу во сне,  -  сказал он,  - когда буду спать на берегах
Ганга,  и еще раз - в предназначенный час, когда иной сон сойдет на меня, на
берегах еще более таинственной реки.
     Странные  слова  странной  привязанности!  Суровой  была  любовь  этого
патриота к своему отечеству!
     Сент-Джон также сел; по крайней мере полчаса мы молчали, затем он снова
заговорил:
     - Джен,  я уезжаю через полтора месяца.  Я заказал себе место на судне,
которое отплывает в Ост-Индию двадцатого июня.
     - Господь да сохранит вас,  вы будете трудиться на его ниве, - ответила
я.
     - Да,  -  сказал  он,  -  в  этом  моя  гордость  и  радость.  Я  слуга
непогрешимого  владыки.  Я  не  вверяю  себя  человеческому руководству,  не
подчиняюсь низменным законам и  греховной власти подобных мне  слабых земных
червей;  мой  властелин,  мой  законодатель,  мой капитан -  всевышний.  Мне
странно, что все вокруг меня не горят желанием вступить под его знамена.
     - Не  всем дано то,  что дано вам,  и  было бы безрассудно слабому идти
рядом с сильным.
     - Я говорю не о слабых,  мне нет дела до них. Я обращаюсь только к тем,
кто достоин этого труда и способен его выполнить.
     - Таких мало, и их нелегко найти.
     - Вы правы;  но если их найдешь,  надо будить их,  звать и  увлекать за
собой,  показывать им, каковы их дарования и зачем они им даны, открывать им
волю небес, предлагать от имени бога место в рядах его избранников.
     - Если  они  действительно достойны такой  задачи,  разве им  сердце не
подскажет?
     Мне казалось,  словно страшные чары сгущаются вокруг и овладевают мной;
я  боялась,  что  этот  человек произнесет какие-то  роковые слова,  которые
закрепят его власть надо мной.
     - А что говорит ваше сердце? - спросил Сент-Джон.
     - Мое сердце молчит...  мое сердце молчит,  - отвечала я, потрясенная и
испуганная.
     - Тогда  я  буду  говорить  за  него,  -  продолжал он  своим  звучным,
решительным голосом.  -  Джен,  поезжайте со мной в Индию, поезжайте как моя
помощница, как ближайший мой товарищ.
     Земля и небо закружились передо мной,  горы заколебались.  Казалось,  я
услышала призыв небес.  Но я не была апостолом,  вестник был мне незрим, и я
не могла последовать призыву.
     - О Сент-Джон! - воскликнула я. - Сжальтесь надо мной!
     Но я  взывала к  человеку,  который,  следуя тому,  что он считал своим
долгом, не знал ни жалости, ни колебаний. Он продолжал:
     - Бог и природа предназначили вас стать женой миссионера.  Они наделили
вас не внешними, но духовными дарами; вы созданы для труда, не для любви. Вы
должны,  вы  будете женой миссионера.  Вы  будете моей:  я  зову вас не ради
своего удовольствия, но для служения всевышнему.
     - Но я не гожусь для этого, я не чувствую призвания, - взмолилась я.
     Видно, он рассчитывал на такие возражения и нисколько не рассердился. И
действительно,  когда,  прислонясь к  скале и  скрестив руки  на  груди,  он
устремил на  меня свой взгляд,  я  поняла,  что он  подготовился к  долгой и
упорной борьбе и  запасся терпением,  не  сомневаясь,  что в  этой борьбе он
победит.
     - Смирение, Джен, - сказал он, - основа всех христианских добродетелей;
вы  справедливо говорите,  что не  годитесь для этого дела.  Но кто для него
годится?  И  кто,  будучи  поистине призван,  считает себя  достойным такого
призвания?  Вот я,  например,  что я  такое?  Только прах и тлен.  Вместе со
святым Павлом я  признаю себя величайшим из  грешников;  но  я  не  позволяю
сознанию моей  греховности смущать меня.  Я  знаю  своего небесного учителя,
знаю, что он справедлив и всемогущ; и если он избрал столь слабое орудие для
свершения великой задачи,  он из безбрежного океана своей благодати устранит
несоответствие между орудием и целью. Думайте, как я, Джен, верьте, как я. Я
зову вас опереться на предвечного;  не сомневайтесь, он выдержит бремя вашей
человеческой слабости.
     - Мне чужда жизнь миссионера, я не знаю, в чем его обязанности.
     - Тут я,  несмотря на все свои несовершенства, смогу оказать вам нужную
помощь:  я буду разъяснять вам ежечасно вашу задачу,  всегда буду подле вас,
помогая во всякое время. Это понадобится только вначале: вскоре (я знаю ваши
способности) вы  станете такой же деятельной и  искусной,  как я,  и  уже не
будете нуждаться в моих наставлениях.
     - Но силы,  - разве у меня есть силы для такого дела? Я не чувствую их.
Ничто во  мне не откликается на ваш призыв.  Передо мной не вспыхивает свет,
жизнь не  озаряется,  я  не  слышу голоса,  который бы наставлял или ободрял
меня.  О,  если бы  вы только знали,  моя душа похожа на мрачную темницу,  в
недрах которой трепещет жалкий страх - страх, что вы убедите меня отважиться
на то, чего я не в силах свершить!
     - У  меня для вас готов ответ,  выслушайте его.  Я  наблюдаю за  вами с
первой  минуты  нашей  встречи  и  достаточно изучил  вас  в  течение десяти
месяцев.  За  это время я  подвергал вас различным испытаниям.  И  что же  я
увидел и  установил?  Ваши  занятия в  сельской школе доказали мне,  что  вы
можете  хорошо,   аккуратно  и  добросовестно  выполнять  работу,   даже  не
соответствующую вашим привычкам и склонностям;  я убедился, что вы обладаете
необходимыми  способностями  и  тактом;   вы  добились  своего,  потому  что
настойчиво шли к  цели.  Вы спокойно учились жить.  И  внезапно к вам пришло
богатство.  Я угадал в вас душу,  чистую от грехов Демоса; жадность осталась
вам чуждой.  В той твердой решимости, с какой вы разделили свое состояние на
четыре  части,  оставив себе  только одну  и  пожертвовав остальными во  имя
справедливости, я узнаю душу, жаждущую жертвы. В той готовности, с какой вы,
по  моему  предложению,  занялись предметом,  интересовавшим вас,  и  тотчас
заменили его другим,  интересовавшим меня,  в том неутомимом рвении, с каким
вы  продолжаете заниматься им  до  сих  пор,  в  той  неиссякающей энергии и
невозмутимости,  с  какими вы  преодолеваете его  трудности,  я  вижу все те
черты,   которые  ищу.  Джен,  вы  послушны,  усердны,  бескорыстны,  верны,
постоянны и мужественны; в вас много мягкости и вместе с тем много героизма;
перестаньте  сомневаться  в   себе  -   я  доверяю  вам  безгранично.   Ваша
деятельность как руководительницы индийской школы и  моей пом