Джон Риверс.
     - Я  пришел посмотреть,  как  вы  проводите праздник,  -  сказал он.  -
Надеюсь,  не в размышлениях?  Нет? Это хорошо! За столь приятным занятием вы
не будете чувствовать одиночества. Видите, я все еще не доверяю вам, хотя до
сих пор вы  держались мужественно.  Я  принес книжку для приятного чтения по
вечерам,  - и он положил на стол только что вышедшую поэму: это было одно из
тех  замечательных  творений,  которых  так  часто  удостаивалась счастливая
публика того времени -  золотого века современной литературы.  Увы! Читатели
нашей  эпохи  далеко не  так  избалованы.  Но  не  бойтесь!  Я  не  намерена
увлекаться отступлениями,  обвинять или негодовать.  Я  знаю,  что поэзия не
умерла, гений не утрачен и Маммоне не дана власть сковать их и убить; поэзия
и  гений  когда-нибудь  снова  заявят о  себе,  они  докажут свое  право  на
существование,  свою свободу и силу.  Ангелы небесные! Вы только улыбаетесь,
когда низменные души торжествуют,  а  слабые оплакивают грозящую им  гибель.
Поэзия погибла?  Гений  изгнан?  Нет,  посредственность,  нет!  Не  позволяй
зависти внушать тебе эту мысль.  Они не только живы, но и наделены властью и
искупительной силой; и без их божественного воздействия, распространяющегося
всюду, ты находилась бы в аду - в аду собственного убожества!
     Пока я  жадно проглядывала блистательные страницы "Мармиона" ["Мармион"
- поэма  английского писателя  Вальтера Скотта]  (ибо  это  был  "Мармион"),
Сент-Джон наклонился,  чтобы лучше рассмотреть мой рисунок.  Он вздрогнул, и
его высокая фигура снова выпрямилась;  однако он  не  проронил ни  слова.  Я
взглянула на  него,  -  он  избегал моих глаз.  Я  угадывала его  мысли и  с
легкостью могла  читать в  его  сердце;  в  эту  минуту я  была  спокойнее и
хладнокровнее,  чем  Сент-Джон;  я  чувствовала,  что у  меня есть временное
преимущество перед  ним,  и  мне  захотелось ему  помочь,  если  это  только
возможно.
     "При всей его твердости и самообладании,  -  размышляла я, - он слишком
много берет на себя:  прячет в себе каждое чувство,  каждую боль,  ничего не
показывает другим,  ничем не делится,  все таит в себе.  Я уверена,  что ему
будет легче,  если он поговорит о прелестной Розамунде,  на которой,  по его
мнению, ему не следует жениться. Я заставлю его разговориться".
     Я начала с того, что сказала:
     - Сядьте, мистер Риверс.
     Но он ответил, как всегда, что не может остаться.
     "Ну,  что ж,  -  заметила я про себя,  -  стойте,  если вам хочется, но
никуда вы не уйдете,  я так решила; одиночество столь же вредно для вас, как
и  для меня.  Я постараюсь затронуть потаенные струны вашего доверия,  найти
доступ к  этому непроницаемому сердцу и  пролить в него,  как бальзам,  хоть
каплю моего сочувствия".
     - Что, этот портрет похож? - спросила я напрямик.
     - Похож? На кого похож? Я хорошенько не рассмотрел его.
     - Позвольте вам не поверить, мистер Риверс.
     Он даже вздрогнул, пораженный моей внезапной и странной настойчивостью,
и изумленно взглянул на меня.  "О, это еще только начало, - говорила я себе.
- Меня не смутит эта ваша чопорность;  вы от меня так легко не отделаетесь".
И я продолжала:
     - Вы  рассмотрели  его  достаточно  внимательно и  подробно;  но  я  не
возражаю, можете взглянуть еще раз. - Я встала и вложила портрет ему в руки.
     - Портрет хорошо сделан,  -  сказал он,  -  очень мягкие,  чистые тона,
очень изящный и точный рисунок.
     - Да,  да,  все это я  знаю.  Но что вы скажете о сходстве?  На кого он
похож?
     После минутного колебания он ответил:
     - На мисс Оливер, я полагаю.
     - Конечно.  Так вот,  сэр,  в награду за вашу удивительную догадливость
обещаю сделать для  вас тщательную и  точную копию этого самого портрета,  -
если только вы не будете возражать против такого подарка. Мне не хотелось бы
тратить время и  силы на подношение,  которое не будет иметь для вас никакой
цены.
     Он  продолжал смотреть на  портрет;  чем дольше он смотрел,  тем крепче
сжимал его в руках, тем, казалось, сильнее желал получить его.
     - Да,  похож!  -  пробормотал  он.  -  Глаза  прекрасно  схвачены.  Они
улыбаются. Краски, цвет и выражение переданы превосходно.
     - Хочется вам иметь такой портрет или это будет вам неприятно?  Скажите
мне правду.  Когда вы окажетесь на Мадагаскаре,  или на мысе Доброй Надежды,
или в Индии,  -  будет ли вам приятно иметь его при себе,  или же он вызовет
воспоминания, которые только взволнуют и расстроят вас?
     Тут   он   быстро  взглянул  на   меня,   в   его  глазах  промелькнули
нерешительность и смятение, затем он снова принялся разглядывать портрет.
     - Что я  хотел бы  его иметь,  не  отрицаю;  другое дело,  будет ли это
осмотрительно и благоразумно.
     С  тех пор как я  убедилась,  что он действительно нравится Розамунде и
что ее отец,  видимо,  не стал бы возражать против этого брака,  - я, будучи
менее  экзальтированной,   чем  Сент-Джон,   почувствовала  сильное  желание
содействовать этому союзу.  Мне  казалось,  что если бы  в  его руки перешло
состояние мистера Оливера,  он мог бы с помощью этих денег сделать не меньше
добра, чем став миссионером и обрекая свой гений на увядание, а свои силы на
истощение под лучами тропического солнца. Поэтому я сказала без колебаний:
     - Насколько я могу судить,  самое благоразумное и дальновидное,  что вы
можете сделать, это, не теряя времени, завладеть оригиналом.
     Сент-Джон  уселся,  положил портрет перед  собой на  стол  и,  подперев
голову руками,  любовно склонился над ним. Я заметила, что он не сердится на
мою дерзость и не шокирован ею. Более того, я обнаружила, что беседовать так
откровенно на тему,  которой он даже не считал возможным касаться,  слышать,
что  о  ней говорят так свободно,  -  скорее нравится ему и  даже доставляет
неожиданное  облегчение.   Замкнутые  люди   нередко   больше   нуждаются  в
откровенном обсуждении своих чувств,  чем  люди несдержанные.  Самый суровый
стоик все-таки человек,  и вторгнуться смело и доброжелательно в "безмолвное
море" его души - значит нередко оказать ему величайшую услугу.
     - Вы нравитесь ей,  я  в  этом уверена,  -  сказала я,  стоя позади его
стула, - а ее отец уважает вас. Розамунда прелестная девушка, хотя и немного
легкомысленная;  но  у  вас  хватит серьезности на  двоих.  Вам следовало бы
жениться на ней.
     - Разве я ей нравлюсь? - спросил он.
     - Безусловно;  больше,  чем кто-либо. Она не устает говорить о вас; это
самая увлекательная тема для нее, тема, которая никогда ей не надоедает.
     - Очень приятно слышать,  -  сказал он,  -  очень; продолжайте в том же
духе еще четверть часа,  - и он самым серьезным образом вынул часы и положил
их на стол, чтобы видеть время.
     - Но  к  чему продолжать,  -  спросила я,  -  когда вы,  вероятно,  уже
готовите ответный удар,  намереваясь сокрушить меня своими возражениями, или
куете новую цепь, чтобы заковать свое сердце?
     - Не выдумывайте таких ужасов.  Вообразите, что я таю и млею, - как оно
и  есть на самом деле;  земная любовь поднимается в моей душе,  как забивший
вдруг родник, и заливает сладостными волнами поля, которые я так усердно и с
таким трудом возделывал, так старательно засевал семенами добрых намерений и
самоотречения. А теперь они затоплены потоком нектара, молодые побеги гибнут
- сладостный яд  подтачивает их,  и  вот я  вижу себя сидящим на оттоманке в
гостиной Вейлхолла у ног моей невесты, Розамунды Оливер; она говорит со мной
своим нежным голосом,  смотрит на  меня  этими самыми глазами,  которые ваша
искусная рука так верно изобразила, улыбается мне своими коралловыми устами.
Она  моя,  я  принадлежу ей;  эта жизнь и  этот преходящий мир удовлетворяют
меня.  Тише!  Молчите!  Мое  сердце полно восторга,  мои чувства зачарованы,
дайте спокойно протечь этим сладостным минутам.
     Я  исполнила его  просьбу;  минуты шли,  Я  стояла молча и  слушала его
сдавленное и частое дыхание.
     Так,  в  безмолвии,  прошло четверть часа;  он спрятал часы,  отодвинул
портрет, встал и подошел к очагу.
     - Итак,  -  сказал он,  -  эти  короткие минуты были  отданы иллюзиям и
бреду.  Моя  голова  покоилась на  лоне  соблазна,  я  склонил шею  под  его
цветочное ярмо и отведал из его кубка. Но я увидел, что моя подушка горит; в
цветочной гирлянде -  оса;  вино  отдает горечью;  обещания моего искусителя
лживы, его предложения обманчивы. Все это я вижу и знаю.
     Я посмотрела на него удивленно.
     - Как странно, - продолжал он, - хотя я люблю Розамунду Оливер безумно,
со  всей  силой  первой  подлинной страсти и  предмет моей  любви  утонченно
прекрасен,   -  я  в  то  же  самое  время  испытываю  твердую,  непреложную
уверенность, что она не будет для меня хорошей женой, что она не та спутница
жизни,  какая мне нужна;  я обнаружу это через год после нашей свадьбы, и за
двенадцатью блаженными месяцами последует целая жизнь,  полная сожалений.  Я
это знаю.
     - Как странно! - вырвалось у меня невольно.
     - Что-то  во мне,  -  продолжал он,  -  чрезвычайно чувствительно к  ее
чарам,  но  наряду с  этим  я  остро ощущаю ее  недостатки:  она  не  сможет
разделять мои  стремления и  помогать мне.  Розамунде ли  быть  страдалицей,
труженицей, женщиной-апостолом? Розамунде ли быть женой миссионера? Нет!
     - Но  вам незачем быть миссионером.  Вы  могли бы  отказаться от  своих
намерений.
     - Отказаться?  Как?  От  моего призвания?  От  моего великого дела?  От
фундамента,  заложенного на  земле для небесной обители?  От  надежды быть в
сонме тех,  для кого все честолюбивые помыслы слились в один великий порыв -
нести  знания  в  царство невежества,  религию вместо  суеверия,  надежду на
небесное блаженство вместо ужаса преисподней?  Отказаться от этого?  Да ведь
это дороже для меня, чем кровь в моих жилах. Это та цель, которую я поставил
себе, ради которой я живу!
     После продолжительной паузы я сказала:
     - А мисс Оливер? Ее разочарование, ее горе - ничто для вас?
     - Мисс Оливер всегда окружена поклонниками и  льстецами;  не  пройдет и
месяца, как мой образ бесследно изгладится из ее сердца. Она забудет меня и,
вероятно,  выйдет замуж за человека, с которым будет гораздо счастливее, чем
со мной.
     - Вы  говорите с  достаточным хладнокровием,  но  вы  страдаете от этой
борьбы. Вы таете на глазах.
     - Нет.  Если я немного похудел, то из-за тревоги о будущем; оно все еще
не устроено -  мой отъезд постоянно откладывается.  Сегодня утром я  получил
известие,  что мой преемник, которого я так долго жду, приедет не раньше чем
через три месяца; а может быть, эти три месяца растянутся на полгода.
     - Как только мисс Оливер входит в класс, вы дрожите и краснеете.
     Снова на лице его промелькнуло изумление.  Он не представлял себе,  что
женщина посмеет так говорить с мужчиной. Что же до меня - я чувствовала себя
совершенно свободно во  время  таких  разговоров.  При  общении с  сильными,
скрытными и утонченными душами, мужскими или женскими, я не успокаивалась до
тех  пор,  пока  мне  не  удавалось сломить  преграды  условной замкнутости,
перешагнуть границу  умеренной  откровенности и  завоевать  место  у  самого
алтаря их сердца.
     - Вы в самом деле оригинальны,  -  сказал он, - и не лишены мужества. У
вас смелая душа и проницательный взор;  но,  уверяю вас,  вы не совсем верно
истолковываете мои чувства.  Вы считаете их более глубокими и сильными,  чем
они есть.  Вы приписываете мне чувства, на которые я вряд ли способен. Когда
я  краснею и  дрожу перед мисс Оливер,  мне не жалко себя.  Я  презираю свою
слабость.  Я знаю, что она позорна: это всего лишь волнение плоти, а не... -
я утверждаю это -  не лихорадка души.  Моя душа тверда, как скала, незыблемо
встающая из бездны бушующего моря.  Узнайте же меня в моем истинном качестве
- холодного и черствого человека. Я недоверчиво улыбнулась.
     - Вы вызвали меня на откровенность,  -  продолжал он,  - и теперь она к
вашим услугам.  Если отбросить те белоснежные покровы, которыми христианство
покрывает  человеческое уродство,  я  по  своей  природе  окажусь  холодным,
черствым,  честолюбивым.  Из  всех  чувств только естественные привязанности
имеют надо  мной власть.  Разум,  а  не  чувство ведет меня,  честолюбие мое
безгранично,  моя жажда подняться выше, совершить больше других - неутолима.
Я ценю в людях выносливость, постоянство, усердие, талант; ибо это средства,
с   помощью  которых  осуществляются  великие  цели  и  достигается  высокое
превосходство.  Я наблюдаю вашу деятельность с интересом потому,  что считаю
вас образцом усердной,  деятельной,  энергичной женщины,  а вовсе не потому,
чтобы я  глубоко сострадал перенесенным вами испытаниям или теперешним вашим
печалям.
     - Вы изображаете себя языческим философом, - сказала я.
     - Нет.  Между мной и  философами-деистами большая разница:  я верую,  и
верую  в  евангелие.   Вы  ошиблись  прилагательным.   Я  не  языческий,   а
христианский философ - последователь Иисуса.
     Он  взял свою шляпу,  лежавшую на столе возле моей палитры,  и  еще раз
взглянул на портрет.
     - Она  действительно прелестна,  -  прошептал  он.  -  Она  справедливо
названа "Роза Мира".
     - Не написать ли мне еще такой портрет для вас?
     - Cui bone? [Зачем? (ит.)] Нет.
     Он накрыл портрет листом тонкой бумаги, на который я обычно клала руку,
чтобы не  запачкать картон.  Не  знаю,  что он  вдруг там увидел,  но что-то
привлекло его внимание.  Он схватил лист, посмотрел на него, затем бросил на
меня  взгляд,  невыразимо  странный  и  совершенно мне  непонятный;  взгляд,
который,  казалось, отметил каждую черточку моей фигуры, ибо он охватил меня
всю,  точно молния.  Его губы дрогнули,  словно он что-то хотел сказать,  но
удержался и не произнес ни слова.
     - Что случилось? - спросила я.
     - Решительно ничего,  -  был ответ, и я увидела, как, положив бумагу на
место,  он быстро оторвал от нее узкую полосу.  Она исчезла в  его перчатке;
поспешно кивнув мне и бросив на ходу: "Добрый вечер", он исчез.
     - Вот так история! - воскликнула я.
     Я внимательно осмотрела бумагу,  но ничего на ней не обнаружила,  кроме
нескольких темных пятен краски там,  где я пробовала кисть.  Минуту-другую я
размышляла над этой загадкой,  но,  не будучи в силах ее разгадать и считая,
что она не может иметь для меня особого значения, я выбросила ее из головы и
скоро о ней забыла.



Глава XXXIII

     Когда мистер Сент-Джон уходил,  начинался снегопад; метель продолжалась
всю ночь и весь следующий день;  к вечеру долина была занесена и стала почти
непроходимой.  Я закрыла ставни,  заложила циновкой дверь,  чтобы под нее не
намело снегу,  и  подбросила дров в  очаг.  Я  просидела около часа у  огня,
прислушиваясь к глухому завыванию вьюги, наконец зажгла свечу, взяла с полки
"Мармиона" и начала читать:

     Над кручей Нордгема закат,
     Лучи над Твид-рекой горят,
     Над замком, над холмами,
     Сверкает грозных башен ряд,
     И, сбросив траурный наряд,
     Стена оделась в пламя...
     [Перевод Б.Лейтина]

     и быстро позабыла бурю ради музыки стиха.
     Вдруг послышался шум.  "Это ветер,  -  решила я, - сотрясает дверь". Но
нет,  - это был Сент-Джон Риверс, который, открыв дверь снаружи, появился из
недр леденящего мрака и  воющего урагана и  теперь стоял передо мной;  плащ,
окутывавший его высокую фигуру,  был бел,  как глетчер. Я прямо оцепенела от
изумления,  таким неожиданным был  для  меня  в  этот  вечер приход гостя из
занесенной снегом долины.
     - Дурные вести? - спросила я. - Что-нибудь случилось?
     - Нет. Как легко вы пугаетесь! - отвечал он, снимая плащ и вешая его на
дверь.  Затем  он  спокойно водворил на  место циновку,  отодвинутую им  при
входе, и принялся стряхивать снег со своих башмаков.
     - Я наслежу вам тут,  -  сказал Сент-Джон, - но вы, уж так и быть, меня
извините.  - Тут он подошел к огню. - Мне стоило немалого труда добраться до
вас,  право же,  -  продолжал он,  грея руки над пламенем.  - Я провалился в
сугроб по пояс; к счастью, снег еще совсем рыхлый.
     - Но зачем же вы пришли? - не удержалась я.
     - Довольно-таки  негостеприимно с  вашей стороны задавать такой вопрос,
но раз уж вы спросили, я отвечу: просто чтобы немного побеседовать с вами; я
устал от своих немых книг и пустых комнат.  Кроме того,  я со вчерашнего дня
испытываю нетерпение человека, которому рассказали повесть до половины и ему
хочется поскорее услышать продолжение.
     Он  уселся.  Я  вспомнила  его  странное  поведение накануне  и  начала
опасаться,  не повредился ли он в уме. Однако если Сент-Джон и помешался, то
это было очень сдержанное и  рассудительное помешательство.  Никогда еще его
красивое лицо так не напоминало мраморное изваяние,  как сейчас;  он откинул
намокшие от снега волосы со лба,  и  огонь озарил его бледный лоб и столь же
бледные щеки; к своему огорчению, я заметила на его лице явные следы забот и
печали. Я молчала, ожидая, что он скажет что-нибудь более вразумительное, но
он  поднес  руку  к  подбородку,  приложил  палец  к  губам;  он  размышлял.
Неожиданный порыв жалости охватил мое сердце; я невольно сказала:
     - Как было бы  хорошо,  если бы  Диана и  Мери поселились с  вами;  это
никуда не годится, что вы совсем один: вы непростительно пренебрегаете своим
здоровьем.
     - Нисколько,  -  сказал он.  - Я забочусь о себе, когда это необходимо;
сейчас я здоров. Что вы видите во мне необычного?
     Это было сказано с небрежным и рассеянным равнодушием,  и я поняла, что
мое вмешательство показалось ему неуместным. Я смолкла.
     Он  все  еще  продолжал водить  пальцем по  верхней губе,  а  его  взор
по-прежнему  был  прикован  к  пылающему  очагу;  считая  нужным  что-нибудь
сказать, я спросила его, не дует ли ему от двери.
     - Нет, нет, - отвечал он отрывисто и даже с каким-то раздражением.
     "Что ж,  - подумала я, - если вам не угодно говорить, можете молчать; я
оставлю вас в покое и вернусь к своей книге".
     Я сняла нагар со свечи и вновь принялась за чтение "Мармиона".  Наконец
Сент-Джон сделал какое-то движение; я исподтишка наблюдала за ним; он достал
переплетенную в сафьян записную книжку,  вынул оттуда письмо,  молча прочел,
сложил,  положил обратно и вновь погрузился в раздумье. Напрасно я старалась
вновь углубиться в  свою  книгу:  загадочное поведение Сент-Джона мешало мне
сосредоточиться.  В своем нетерпении я не могла молчать; пусть оборвет меня,
если хочет, но я заговорю с ним.
     - Давно вы не получали вестей от Дианы и Мери?
     - После письма, которое я показывал вам неделю назад, - ничего.
     - А  в  ваших  личных  планах ничего не  изменилось?  Вам  не  придется
покинуть Англию раньше, чем вы ожидали?
     - Боюсь, что нет; это было бы слишком большой удачей.
     Получив отпор,  я решила переменить тему и заговорила о школе и о своих
ученицах.
     - Мать Мери Гаррет поправляется,  она уже была сегодня в школе.  У меня
будут на  следующей неделе еще четыре новые ученицы из Фаундри-Клоз,  они не
пришли сегодня только из-за метели.
     - Вот как?
     - За двоих будет платить мистер Оливер.
     - Разве?
     - Он собирается на рождество устроить для всей Школы праздник.
     - Знаю.
     - Это вы ему подали мысль?
     - Нет.
     - Кто же тогда?
     - Вероятно, его дочь.
     - Это похоже на нее; она очень добрая.
     - Да.
     Опять  наступила пауза;  часы  пробили восемь.  Сент-Джон  очнулся;  он
переменил позу, выпрямился и повернулся ко мне.
     - Бросьте на  минуту книгу  и  садитесь ближе  к  огню.  Не  переставая
удивляться, я повиновалась.
     - Полчаса назад,  -  продолжал он,  -  я  сказал,  что мне не  терпится
услышать продолжение одного рассказа;  подумав,  я  решил,  что будет лучше,
если я  возьму на  себя роль рассказчика,  а  вы  слу