ждал ее
положения,  ее  занятий,  никто не сожалел о  ее замкнутости и  одиночестве.
Правда,  мне  как-то  пришлось  невольно подслушать разговор,  происходивший
между Ли и одной из поденщиц и, видимо, касавшийся Грэйс. Ли сказала что-то,
чего я не расслышала, а поденщица заметила:
     - Что ж, наверное, хорошее жалованье платят.
     - Да,  -  отвечала Ли,  -  хотела бы я получать столько. Не то, что мне
платят мало, - нет, в Торнфильде на это не скупятся, но я не получаю и одной
пятой того,  что платят ей.  И она откладывает деньги:  она ездит каждые три
месяца в милкотский банк.  Меня нисколько не удивит,  если, уйдя отсюда, она
сможет жить на свои сбережения,  но она,  видно, привыкла к дому; и потом ей
еще нет сорока,  она сильная и  здоровая и может справиться с любой работой.
Слишком рано ей уходить на покой.
     - Она, наверное, хорошо делает свое дело? - спросила поденщица.
     - Ах,  она  прекрасно понимает,  что  от  нее  требуется,  ее  учить не
приходится, - многозначительно подтвердила Ли, - а ведь не всякий согласился
бы на это, ни за какие деньги.
     - Это уж конечно, - последовал ответ. - А разве хозяин...
     Поденщица хотела продолжать,  но в  эту минуту Ли обернулась и  увидела
меня; она сейчас же толкнула свою собеседницу в бок.
     - Разве она не знает? - услышала я шепот поденщицы.
     Ли покачала головой,  и разговор, конечно, прервался. Все, что я вывела
из него,  сводилось к одному: в Торнфильде есть какая-то тайна, от участия в
которой я была намеренно отстранена.
     Наступил четверг.  Все  было закончено еще накануне:  разостланы ковры,
повешены  пологи,   кровати  покрыты  ослепительными  покрывалами,   туалеты
уставлены  необходимыми принадлежностями,  мебель  протерта,  букеты  цветов
поставлены в  вазы;  спальни и гостиные совершенно преобразились,  они стали
свежими и  светлыми.  Большой холл  также  был  убран,  старые  резные  часы
почищены,  перила и  ступеньки доведены до  зеркального блеска;  в  столовой
буфет  сверкал  серебром;  гостиная и  будуар  были  заставлены тропическими
растениями.
     День клонился к вечеру. Миссис Фэйрфакс облеклась в свое самое парадное
черное  атласное платье,  надела перчатки,  золотые часы,  -  ей  предстояло
встречать гостей,  провожать дам  в  их  комнаты и  так  далее.  Адель  тоже
потребовала,  чтобы ее одели.  Я считала, что едва ли она может надеяться на
то,  что ее позовут к гостям в этот же день. Однако, чтобы доставить девочке
удовольствие,  я  разрешила Софи нарядить ее  в  одно из  ее пышных коротких
кисейных платьиц.  Мне переодеваться было незачем:  я  знала,  что не покину
сегодня то  убежище,  каким являлась для меня классная комната.  А  она была
теперь "приятным убежищем в часы тревог".
     Стоял кроткий ясный весенний день,  один из  тех  дней,  какие бывают в
конце марта или в  начале апреля и своим блеском предвещают лето.  Этот день
уже померк,  но  даже вечер был теплым,  и  я  сидела за работой в  классной
комнате при открытом окне.
     - Как долго их нет,  -  сказала миссис Фэйрфакс,  войдя ко мне в  своем
шуршащем платье.  -  Я рада,  что заказала обед на час позднее того времени,
которое назначил мистер Рочестер;  ведь уже  начало седьмого,  и  я  послала
Джона к воротам покараулить: оттуда видно дорогу далеко в сторону Милкота. -
Она подошла к  окну.  -  Вот он,  -  продолжала она.  -  Ну,  Джон (старушка
высунулась из окна), какие новости?
     - Они едут,  сударыня,  -  последовал ответ. - Через десять минут будут
здесь.
     Адель бросилась к окну.  Я последовала за ней, однако постаралась стать
так, чтобы меня скрывала занавесь и я, видя все, осталась бы невидимой.
     Десять минут,  о  которых говорил Джон,  длились бесконечно;  но вот мы
услышали шум  колес.  Появилось четверо всадников,  а  за  ними две открытые
коляски,   над  которыми  развевались  вуали  и  перья;  два  всадника  были
элегантные молодые люди; третьим оказался мистер Рочестер, он сидел на своем
черном жеребце Мезруре,  а Пилот бежал впереди.  Рядом с ним ехала дама;  ее
лиловая амазонка почти  касалась земли,  длинная вуаль  трепетала по  ветру;
перемешиваясь с ее складками, по плечам струились черные кудри.
     - Мисс Ингрэм!  -  воскликнула миссис Фэйрфакс и поспешила вниз,  чтобы
занять свой пост.
     Кавалькада,  следуя изгибу дороги,  быстро завернула за угол дома,  и я
потеряла ее из виду.  Адель стала проситься вниз,  но я взяла ее на колени и
попыталась объяснить ей,  что  она  ни  в  коем  случае не  должна стараться
попасть на  глаза этим  дамам ни  сейчас,  ни  в  другое время.  Что  мистер
Рочестер очень рассердится.  Услышав это,  она,  конечно,  расплакалась;  но
когда я сделала строгое лицо, согласилась отереть слезы.
     Из  холла  донесся веселый шум;  низкие  голоса мужчин и  серебристые -
женщин гармонически сливались,  и  все покрывал негромкий,  но звучный голос
хозяина Торнфильдхолла, приветствовавшего своих изысканных и знатных гостей.
Затем  на  лестнице раздался шорох платьев.  В  коридоре послышались быстрые
шаги, тихий и оживленный смех, хлопанье дверями, шепот.
     - Они   переодеваются,    -    сказала   Адель,   которая   внимательно
прислушивалась к каждому звуку, и, вздохнув, добавила: - Когда у мамы бывали
гости,  я  ходила за ними повсюду -  и в гостиную,  и в их комнаты;  я часто
смотрела,  как  камеристки причесывают и  одевают  дам,  и  это  было  очень
занятно. Так и сама научишься.
     - А ты не голодна, Адель?
     - Ну, конечно, мадемуазель! Мы уже пять-шесть часов ничего не ели.
     - Пока дамы у  себя в  комнатах,  я спущусь вниз и постараюсь раздобыть
тебе чего-нибудь поесть.
     И,  выскользнув из  своего убежища,  я  осторожно пробралась на  черную
лестницу, которая вела прямо в кухню; там суетились люди и веяло нестерпимым
жаром.  Суп и рыба были уже почти готовы, и повариха хлопотала около плиты в
таком состоянии души и  тела,  которые заставляли опасаться,  как  бы  она в
конце концов не воспламенилась сама.  В людской столовой, у огня, сидели два
кучера и  три  камердинера;  камеристки находились,  вероятно,  наверху,  со
своими госпожами;  новые слуги,  нанятые в  Милкоте,  сновали взад и вперед.
Наконец я пробралась в кладовую.  Там я взяла холодную жареную курицу, белый
хлеб,  несколько сладких пирожков,  две тарелки,  ножи и  вилки и  поспешила
обратно.  Я  уже была в  коридоре и только что собиралась затворить за собой
дверь черной лестницы,  как  усиливающийся гул голосов известил меня о  том,
что  дамы собираются покинуть свои комнаты.  Чтобы вернуться в  классную,  я
должна была пройти мимо их  дверей;  не желая быть застигнутой здесь с  моей
добычей, я остановилась в конце коридора, где, из-за отсутствия окон, обычно
было полутемно, а теперь царил уже глубокий сумрак, так как солнце село.
     И  вот,  одна  за  другой,  гостьи  выходили из  своих  комнат;  каждая
выпархивала весело  и  беззаботно,  и  их  платья  яркими пятнами мелькали в
полутьме.  На мгновение они столпились в  другом конце коридора,  и  до меня
донеслось их  негромкое щебетанье,  полное сдержанного оживления.  Затем они
спустились по лестнице так же легко и  беззвучно,  как спустилась бы с холма
волна тумана.  Эта стайка произвела на  меня впечатление невиданного мною до
сих пор аристократического изящества.
     Войдя в класс, я увидела, что Адель выглядывает из приоткрытой двери.
     - Какие  красавицы!  -  воскликнула она  по-английски.  -  О,  как  мне
хотелось бы пойти к ним!  Как вы полагаете,  мистер Рочестер пришлет за нами
после обеда?
     - Нет,  не думаю;  у мистера Рочестера и без нас много дела.  Забудь на
сегодня об этих дамах; может быть, ты увидишь их завтра. Вот твой обед.
     Она действительно проголодалась,  поэтому курица и пирожки на некоторое
время отвлекли ее.  Хорошо, что я позаботилась о пище, иначе мы обе, а также
Софи, с которой я поделилась, рисковали бы остаться вовсе без обеда, - внизу
все были слишком заняты,  чтобы помнить,  о  нас.  Десерт был подан только в
девять часов,  а  в  десять лакеи все еще продолжали бегать взад и  вперед с
подносами и кофейными чашками.  Я разрешила Адели лечь гораздо позднее,  чем
обычно,  так  как она заявила,  что совершенно не  может спать,  когда внизу
хлопают двери и  люди снуют туда и  сюда.  Кроме того,  добавила она,  вдруг
мистер Рочестер все-таки  пришлет за  ней,  а  она  будет  не  одета.  Какая
жалость!
     Я  рассказывала ей сказки,  пока она была в состоянии слушать,  а затем
вышла с  ней в  коридор.  Лампа в  холле была зажжена,  и  девочке нравилось
смотреть через балюстраду, как слуги входят и выходят. Уже поздно вечером из
гостиной, куда был перенесен рояль, донеслись звуки музыки. Мы с Аделью сели
на  верхнюю ступеньку лестницы и  стали слушать.  Но  вот  под аккомпанемент
рояля полился звучный голос,  -  это  пела  одна из  дам,  и  пела так,  что
заслушаешься.  После  соло  последовал дуэт,  а  затем  веселая  песенка;  в
перерывах  до  нас  доносилось оживленное жужжание  голосов.  Я  внимательно
прислушивалась к ним и вдруг поймала себя на том, что стараюсь разобраться в
этих  звуках  и  уловить  в  их  слитном гуле  характерные интонации мистера
Рочестера;  и  когда  мне,  наконец,  удалось,  различить  его  голос  среди
остальных, я начала вслушиваться, стараясь уловить отдельные слова.
     Часы пробили одиннадцать.  Я взглянула на Адель, прислонившуюся головой
к  моему плечу:  ее веки наконец отяжелели.  Я  взяла ее на руки и отнесла в
постель.  Дамы  и  джентльмены внизу разошлись по  своим комнатам лишь около
часу.
     Следующий день прошел так же весело;  гости предприняли прогулку, чтобы
полюбоваться живописной местностью по  соседству с  имением.  Они  выехали с
раннего утра,  некоторые верхом,  другие в  экипажах.  Я  видела их отъезд и
возвращение.  Мисс Ингрэм,  как и вчера, была единственной всадницей, и, как
вчера,  мистер Рочестер скакал рядом с ней.  Оба они несколько отделились от
остальной  компании.  Я  указала  на  это  обстоятельство  миссис  Фэйрфакс,
стоявшей рядом со мной у окна.
     - Вот вы говорили, что они едва ли поженятся, - заметила я. - Но мистер
Рочестер оказывает ей явное предпочтение перед всеми остальными дамами.
     - Да, пожалуй; он, без сомнения, восхищается ею.
     - А  она им,  -  добавила я.  -  Посмотрите,  как она наклоняет к  нему
голову,  словно они беседуют наедине. Мне хотелось бы рассмотреть ее лицо, я
еще ни разу не видела его.
     - Вы  увидите ее сегодня вечером,  -  отозвалась миссис Фэйрфакс.  -  Я
сказала мистеру Рочестеру,  что  Адель только и  мечтает быть представленной
этим дамам,  и он ответил:  "Ах, так? Ну, пусть придет сегодня после обеда в
гостиную, и попросите мисс Эйр сопровождать ее".
     - Разумеется,  он сказал это из вежливости;  я уверена, что мне незачем
туда ходить, - ответила я.
     - Я обратила его внимание на то, что вы не привыкли к такому обществу и
вам  едва  ли  захочется  предстать перед  этими  веселыми  гостями,  притом
совершенно  вам  незнакомыми;   а   он  ответил  с  обычной  решительностью:
"Глупости! Если она начнет возражать, скажите, что это мое личное желание; а
если она будет упираться, скажите, что я сам приду за ней и приведу ее".
     - Ну,  таких хлопот я  ему не  доставлю,  -  ответила я.  -  Если иначе
нельзя, я пойду, но мне очень не хочется. А вы там будете, миссис Фэйрфакс?
     - Нет.  Я отпросилась,  и он отпустил меня.  Я научу вас,  как избежать
неприятной минуты появления на глазах у  всех,  -  это ведь самое тягостное.
Отправляйтесь в  гостиную,  пока там  еще  никого нет,  перед тем  как  дамы
встанут  из-за  стола,  и  выберите себе  местечко в  каком-нибудь  укромном
уголке.  После того как войдут мужчины, вам незачем оставаться, разве только
вы сами этого захотите.  Пусть мистер Рочестер увидит, что вы здесь, а потом
можете ускользнуть, - никто не обратит внимания.
     - А как вы думаете, они долго прогостят?
     - Возможно,  недели две-три,  но,  конечно, не дольше. После пасхальных
каникул сэру  Джорджу Лину,  который только что  избран членом парламента от
Милкота, придется вернуться в Лондон. Вероятно, мистер Рочестер уедет с ним.
Меня вообще удивляет, что он на этот раз так долго прожил в Торнфильде.
     Я ожидала с некоторым трепетом того часа,  когда мне придется появиться
с   моей  воспитанницей  в  гостиной.   Узнав,   что  она  наконец-то  будет
представлена  дамам,   Адель  находилась  весь  день  в  состоянии  крайнего
возбуждения и  успокоилась лишь  тогда,  когда Софи  приступила к  церемонии
одевания.  Этот процесс захватил ее  целиком;  и  вот наконец ее волосы были
убраны и  лежали на  плечах в  виде длинных,  тщательно расчесанных локонов,
розовое атласное платье  было  надето,  кушак  завязан и  натянуты кружевные
перчатки,  и  девочка приняла торжественный и  важный  вид.  Не  было  нужды
предупреждать Адель о том,  чтобы она берегла свой туалет: она важно уселась
на  свой стульчик,  аккуратно загнув атласный подол,  чтобы не смять его,  и
уверила меня, что не встанет с места, пока я не буду готова. Но я собиралась
недолго:  быстро надела свое лучшее платье (серебристо-серое, которое купила
к  свадьбе мисс Темпль и  с тех пор не надевала),  быстро пригладила волосы,
быстро приколола свое единственное украшение -  жемчужную брошку.  И  вот мы
спустились вниз.
     К счастью,  в гостиную был другой ход,  помимо столовой, где все сидели
за  обедом.  Когда мы  вошли,  гостиная была  пуста.  Огонь бесшумно пылал в
мраморном камине.  Среди  изысканных цветов,  которыми были  украшены столы,
стояли восковые свечи,  ярко  освещавшие пустую комнату;  с  арки  спускался
пунцовый занавес.  Как ни была тонка эта стена, отделявшая нас от обедающих,
они  говорили  настолько  приглушенными голосами,  что  я  не  могла  ничего
разобрать,  кроме мягкого гула.  Адель,  которая,  видимо,  все еще была под
властью  торжественности этой  минуты,  села  без  возражений на  скамеечку,
которую я  указала ей.  Я  же  устроилась на  подоконнике,  взяла  со  стола
какую-то  книгу и  сделала попытку углубиться в  нее.  Тогда Адель поставила
свою  скамеечку у  моих ног.  Через несколько мгновений она  коснулась моего
колена.
     - Ты что, Адель?
     - Можно взять один  из  этих чудных цветов,  мадемуазель?  Только чтобы
дополнить мой туалет.
     - Ты  слишком много думаешь о  своем туалете,  Адель,  но цветок можешь
взять.
     Я  вынула из  вазы  одну  розу  и  прикрепила ее  к  поясу девочки.  Та
вздохнула  с  чувством  огромного удовлетворения,  словно  чаша  ее  счастья
переполнилась.  Я отвернулась,  чтобы скрыть улыбку, которую была не в силах
сдержать:  что-то невыразимо комическое и печальное было в той серьезности и
почти  благоговении,  с  какими эта  маленькая парижанка относилась к  своей
внешности.
     Раздался шум отодвигаемых стульев. Драпировки раздвинулись. Передо мной
на мгновение открылась столовая, где люстра изливала свой ослепительный свет
на  серебро и  хрусталь роскошно сервированного для  десерта длинного стола.
Под аркой появилась группа дам.  Они вошли в  гостиную,  и  драпировки снова
сомкнулись.
     Их было всего восемь. Но, когда они вошли пестрой толпой, казалось, что
их  гораздо больше.  Некоторые из них были очень высоки ростом,  многие -  в
белом,  и платье каждой ниспадало столь пышными, волнующимися складками, что
это  придавало фигуре  особую  величественность,  какую  придают луне  волны
тумана.  Я встала и поклонилась им; одна-две кивнули в ответ, остальные лишь
посмотрели на меня.
     Они рассеялись по комнате,  напоминая мне легкостью и живостью движений
стаю белокрылых птиц.  Некоторые опустились на диваны и оттоманки, некоторые
склонились над  столами,  рассматривая цветы  и  книги,  остальные собрались
вокруг  камина.  Все  говорили  негромко,  но  с  выразительными и  звучными
интонациями,  как видно -  для них привычными.  Впоследствии я  узнала,  как
звали каждую из них, а потому могу привести их имена.
     Во-первых,  здесь были миссис Эштон и ее две дочери. В молодости миссис
Эштон,  должно быть,  отличалась красотой и  хорошо сохранилась до  сих пор;
старшая дочь,  Эми,  была скорей маленького роста; в ее тоненькой фигурке, в
ее чертах и движениях было что-то наивное,  полудетское,  и это придавало ей
особую привлекательность.  Ей  очень  шло  белое  кисейное платье с  голубым
кушаком.  Вторая, Луиза, была выше и изящнее, с очень хорошеньким личиком, -
французы зовут такие лица  minois chiffonne [пикантная мордочка (фр.)].  Обе
сестры напоминали две нежные лилии.
     Леди Лин -  крупная,  рослая особа,  лет сорока,  в  роскошном атласном
платье  "шанжан",  с  весьма надменным лицом  -  держалась очень  прямо.  Ее
волосы,  оттененные голубым пером и  убором из драгоценных камней,  казались
особенно темными.
     Полковница Дэнт  была  менее  эффектна,  но,  по-моему,  гораздо  более
аристократична.  У  нее была стройная фигура,  бледное нежное лицо и светлые
волосы.  Ее  черное атласное платье,  шарф  из  дорогих заграничных кружев и
жемчужное  ожерелье   нравились  мне   больше,   чем   радужное  великолепие
титулованной гостьи.
     Но самыми эффектными - может быть, оттого, что они были самыми рослыми,
- показались мне вдовствующая леди Ингрэм и ее дочери Бланш и Мери.  Все три
были статны и  высоки ростом.  Вдове могло быть лет за  сорок.  Ее  стройная
фигура отлично сохранилась.  В  черных волосах не  было ни  одной серебряной
нити,  -  по  крайней мере  так  казалось при  свете свечей;  зубы  блистали
нетронутой белизною.  Многие сочли бы  ее,  несмотря на  ее возраст,  просто
ослепительной,  да  она и  была такой,  но  только по внешности.  Во всем ее
облике,  в манере держаться чувствовалось что-то нестерпимо надменное. У нее
был римский нос и двойной подбородок, переходивший в полную шею. Высокомерие
не  только портило величие ее  черт,  оно  убивало его.  Казалось,  даже  ее
подбородок был как-то неестественно вздернут.  Взгляд был холоден и  жесток.
Миссис Ингрэм чем-то  напоминала мне  миссис Рид.  Она  так же  цедила слова
сквозь  зубы,  в  ее  низком  голосе слышались те  же  напыщенные интонации,
безапелляционные и решительные.  На ней было красное бархатное платье,  а на
голове  тюрбан  из  индийского шелка,  придававший ей,  как  она,  вероятно,
воображала, что-то царственное.
     Бланш и Мери были одинакового роста, прямые и стройные, как два тополя.
Мери  казалась  слишком  худой,   но  Бланш  была  сложена,   как  Диана.  Я
рассматривала ее,  конечно,  с  особым интересом.  Прежде всего мне хотелось
проверить, совпадает ли ее внешность с описанием миссис Фэйрфакс; во-вторых,
похожа ли она "а ту миниатюру,  которую я  нарисовала наугад;  и  в-третьих,
сознаюсь в этом, - достойна ли она быть избранницей мистера Рочестера.
     Оказалось,  что  она  в  точности  соответствует  и  нарисованному мной
портрету  и  описанию  миссис  Фэйрфакс:  прекрасный  бюст,  покатые  плечи,
грациозная шея,  темные  глаза  и  черные  кудри.  Но  черты  ее  лица  явно
напоминали материнские, с той разницей, что Бланш была молода: тот же низкий
лоб,  тот же надменный профиль,  та же гордость.  Правда,  это была не столь
отталкивающая гордость;  мисс  Ингрэм то  и  дело смеялась,  однако ее  смех
звучал  иронически,  и  таким  же  было  выражение ее  прихотливо изогнутых,
надменных губ.
     Говорят, что гении самоуверенны. Я не знаю, была ли мисс Ингрэм гением,
но самоуверенной она была в высшей степени. Она принялась спорить о ботанике
с кроткой миссис Дэнт.  Видимо, миссис Дэнт не занималась этой наукой, хотя,
по  ее  словам,   очень  любила  цветы,  особенно  полевые,  а  мисс  Ингрэм
занималась.  И  она  с  надменным видом стала засыпать миссис Дэнт  научными
терминами.  Я  заметила,  что  мисс  Ингрэм  (выражаясь  школьным  жаргоном)
разыгрывает миссис Дэн