лоднее и
неблагодарнее почва,  доставшаяся  в  удел  христианскому пахарю,  чем  хуже
награждается его труд,  тем больше для него чести.  В этом случае его удел -
удел пионера,  а  первыми пионерами христианства были апостолы,  и главою их
был сам спаситель.
     - Что же, - сказала я, когда он снова замолчал, - продолжайте.
     Он  поглядел на  меня,  прежде чем продолжать;  казалось,  он  не спеша
вглядывался в  мое лицо,  словно его черты и линии -  это буквы на страницах
книги. Результат своих наблюдений он выразил в следующих словах:
     - Я думаю,  что вы примете место, которое я вам предлагаю, - сказал он,
- и некоторое время поработаете,  но не с тем,  чтобы остаться там навсегда,
это  для вас так же  невозможно,  как для меня навсегда замкнуться в  тесных
рамках моей должности сельского священника,  среди сельской глуши;  ибо ваша
натура, как и моя, имеет в себе что-то, что противится всякому покою, хотя у
вас это и выражается совсем по-другому.
     - Объясните подробнее, - попросила я, когда он снова смолк.
     - Хорошо,  сейчас вы увидите, какую скромную, будничную и неблагодарную
работу я  вам  предлагаю.  Теперь,  когда мой  отец скончался и  я  сам себе
хозяин,  я недолго пробуду в Мортоне.  Вероятно,  уеду из этих мест не позже
как через год;  но пока я  здесь,  я буду отдавать все силы на служение моей
пастве.  Когда я  прибыл сюда два года назад,  в  Мортоне не  было ни  одной
школы;  дети бедняков были лишены всякой возможности получать образование. Я
открыл школу для мальчиков, а теперь собираюсь открыть другую - для девочек.
Уже удалось нанять дом с  примыкающим к нему коттеджем из двух комнат -  для
учительницы.  Она будет получать тридцать фунтов в год; квартира для нее уже
меблирована -  правда,  очень просто,  но там есть все необходимое;  этим мы
обязаны любезности мисс  Оливер,  единственной дочери единственного богача в
моем приходе - мистера Оливера, владельца игольной фабрики и чугунолитейного
завода в  этой долине.  Эта дама намерена также оплачивать обучение и одежду
одной сиротки,  взятой из  приюта,  при условии,  что девочка будет помогать
учительнице в  повседневной работе по  дому и  школе,  так как та  не сможет
справляться одна. Хотите вы быть этой учительницей?
     Он  задал  вопрос как-то  торопливо;  казалось,  он  ожидал,  что  я  с
негодованием или по меньшей мере с презрением отвергну такую возможность. Не
зная до  конца моих чувств и  мыслей,  хотя кое  о  чем  он  и  догадывался,
Сент-Джон не был уверен, как я ко всему этому отнесусь. Действительно, место
было  скромным,  но  зато  давало  мне  надежное убежище,  в  котором я  так
нуждалась; оно казалось трудным по сравнению с работой гувернантки в богатом
доме,  но давало независимость;  а боязнь очутиться в рабской зависимости от
чужих людей жгла мою душу каленым железом;  в  этой действительности не было
ничего позорного, недостойного, морально унизительного. Я решилась.
     - Благодарю вас  за  ваше  предложение,  мистер Риверс,  я  с  радостью
принимаю его.
     - Но вы до конца меня поняли?  -  спросил он.  -  Речь идет о  сельской
школе:  вашими ученицами будут лишь  дочери деревенских батраков,  в  лучшем
случае -  дочери фермеров.  Вязанье, шитье, чтение, письмо и счет - вот все,
чему вам придется их обучать. Разве вы можете здесь применить свои познания?
Разве ваш ум, душа, ваши вкусы найдут в этом удовлетворение?
     - Я сберегу их, пока они не понадобятся. Они останутся при мне.
     - Так вы отдаете себе отчет в том, что берете на себя?
     - Конечно.
     Тут он улыбнулся,  но в  его улыбке не было ни горечи,  ни грусти,  она
выражала радость и глубокое удовлетворение.
     - Когда же вы приступите?
     - Я перееду на свою новую квартиру завтра и, если хотите, начну занятия
на будущей неделе.
     - Отлично, пусть будет так.
     Сент-Джон  встал  и  прошелся по  комнате.  Затем  остановился и  снова
поглядел на меня. Он покачал головой.
     - Чем вы недовольны, мистер Риверс? - спросила я.
     - Вы долго не останетесь в Мортоне, нет, нет.
     - Отчего? Какие у вас основания так думать?
     - Я прочел в ваших глазах; они не из тех, что обещают безбурное течение
жизни.
     - Я не честолюбива.
     Он вздрогнул.
     - Почему вы заговорили о честолюбии?  Кто,  по-вашему, честолюбив? Знаю
за собой этот грех, но как вы догадались?
     - Я говорила только о себе.
     - Хорошо, но если вы не честолюбивы, то вы... - Он замолчал.
     - Что я?
     - Я  хотел сказать:  вас обуревают страсти;  но  вы могли бы понять это
выражение не в том смысле и обидеться. Человеческие привязанности и симпатии
имеют над  вами большую власть.  Я  уверен,  что вы  недолго будете в  силах
проводить свой  досуг в  одиночестве и  заниматься однообразным трудом,  без
всякого поощрения,  точно так же,  как и я,  -  прибавил он пылко, - недолго
смогу жить погребенным в этой глуши, среди гор и болот; этому противится моя
природа,  дарованная мне  богом;  здесь способности,  дарованные мне  свыше,
глохнут без пользы.  Вы видите,  сколько тут противоречий. Я, который только
что проповедовал необходимость довольствоваться скромным уделом и доказывал,
что даже дровосек и водовоз могут своими трудами достойно служить богу, - я,
служитель божий,  снедаем тревогой.  Но  надо  же,  однако,  так  или  иначе
примирять наши природные наклонности с нашими принципами!
     Он  вышел из  комнаты.  За этот час я  больше узнала его,  чем за целый
месяц,  и все же он приводил меня в недоумение. По мере того как приближался
день разлуки с братом и родным домом, Диана и Мери становились все печальнее
и молчаливее.  Они старались не подавать и виду, но снедавшую их печаль едва
ли  можно было  скрыть или  преодолеть.  Один раз  Диана заметила,  что  эта
разлука будет совсем не похожа на все предыдущие. Вероятно, с Сент-Джоном им
придется расстаться на долгие годы, может быть, на всю жизнь.
     - Он  все  принесет в  жертву ради  той  цели,  которой уже  давно себя
посвятил,  - сказала Диана, - и свои родственные чувства и другие, еще более
сильные.  Сент-Джон кажется спокойным,  Джен, но в иных случаях он неумолим,
как смерть,  а хуже всего то, что совесть не позволяет мне отговорить его от
принятого сурового решения;  и  в  самом деле,  как  могу я  спорить с  ним?
Решение  это  справедливое,   благородное,  подлинно  христианское,  но  оно
разрывает мне сердце.  -  И  ее  прекрасные глаза наполнились слезами.  Мери
низко опустила голову над своей работой.
     - Мы потеряли отца;  скоро у нас не будет ни своего угла,  ни брата,  -
прошептала она.
     Тут  произошло небольшое событие,  как  бы  нарочно  посланное судьбой,
чтобы доказать справедливость поговорки: "Беда не приходит одна" и прибавить
к  их  испытаниям новую  горечь.  Мимо  окна  мелькнул  Сент-Джон,  читавший
какое-то письмо. Он вошел в комнату.
     - Наш дядя Джон скончался, - сказал он.
     Казалось,  сестры были  поражены,  но  приняли эту  весть  без  особого
волнения или  горя;  очевидно,  это событие было для них скорее важным,  чем
печальным.
     - Скончался? - повторила Диана.
     - Да.
     Она внимательно поглядела брату в лицо.
     - И что же теперь? - спросила она тихим голосом.
     - Что  теперь?  -  повторил Сент-Джон,  причем его  лицо сохраняло свою
мраморную неподвижность. - Что теперь? Да ничего. Читай.
     Он бросил письмо ей на колени.  Диана пробежала его глазами и  передала
Мери.  Та  молча прочла его  и  вернула брату.  Все  трое посмотрели друг на
друга, и все трое улыбнулись невеселой, задумчивой улыбкой.
     - Аминь! Мы и так проживем! - сказала наконец Диана.
     - И будем жить не хуже прежнего, - заметила Мери.
     - Верно,  но  только это  слишком живо напоминает о  том,  что могло бы
быть, - возразил мистер Риверс, - контраст слишком уж разителен.
     Он сложил письмо, запер его в стол и вышел.
     Несколько минут прошло в молчании. Затем Диана обратилась ко мне.
     - Джен,  вы, вероятно, удивляетесь нам и нашим тайнам, - сказала она, -
и  считаете нас  бессердечными,  видя,  что  нас  мало трогает кончина столь
близкого родственника,  как дядя;  но мы его совсем не знали. Это брат нашей
матери.  Отец долгое время был с  ним в ссоре.  По его совету,  отец рискнул
большей частью своего состояния и пошел на спекуляцию, которая его разорила.
Они  обменялись  горькими  упреками,   расстались  в  гневе,  да  так  и  не
помирились.  Впоследствии дядя  был  более  удачлив  в  своих  предприятиях;
оказывается,  он накопил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он не был женат,
и  у  него не осталось близких родственников,  кроме нас и  еще одной особы,
которая также  приходится ему  племянницей.  Отец  надеялся,  что  наш  дядя
загладит свою ошибку,  оставив нам наследство;  однако из письма видно,  что
дядя завещал все свое состояние той, неизвестной, племяннице, за исключением
тридцати гиней на покупку трех траурных колец для Сент-Джона,  Дианы и  Мери
Риверс.  Разумеется,  он  вправе был так поступить,  но  все же  эта новость
огорчила нас.  Мы  с  Мери считали бы  себя богатыми,  оставь он нам хоть по
тысяче фунтов, а Сент-Джону такая сумма пригодилась бы для его добрых дел.
     После такого объяснения ни  мистер Риверс,  ни  его сестры к  этой теме
больше не  возвращались.  На  следующий день  я  перебралась из  Марш-энда в
Мортон.  Еще через день Диана и Мери уехали в далекий Б...  .  Спустя неделю
мистер  Риверс  и  Ханна  перебрались в  дом  священника,  и  старая усадьба
опустела.



Глава XXXI

     Итак,  я, наконец, обрела себе пристанище - моим домом оказался коттедж
в  две  комнатки.  Одна внизу -  с  выбеленными стенами и  посыпанным песком
полом,  где находились четыре крашеных стула и стол,  стенные часы,  буфет с
двумя-тремя  тарелками и  мисками  и  с  фаянсовым чайным  прибором.  Другая
наверху -  таких же размеров,  как и кухня,  с сосновой кроватью и комодом -
весьма небольшим,  но все же его не мог заполнить мой скудный гардероб, хотя
благодаря  доброте  моих  благородных и  великодушных друзей  он  обогатился
небольшим запасом самых необходимых вещей.
     Вечер.  Я  только  что  отпустила сиротку,  которая  мне  прислуживает,
заплатив ей за труды апельсином.  И  вот я сижу одна у очага.  Сегодня утром
открылась деревенская школа. У меня двадцать учениц. Только три из них умеют
читать;  ни одна не умеет ни писать,  ни считать. Несколько девочек вяжут, и
лишь немногие кое-как  шьют.  Они говорят с  резким местным акцентом.  Нам с
ними еще трудно понимать друг друга.  Некоторые из них невоспитанны,  грубы,
упрямы и абсолютно неразвиты;  другие послушны, хотят учиться и в обхождении
приятны.  Я не должна забывать,  что эти бедно одетые маленькие крестьянки -
такие же существа из плоти и крови,  как и отпрыски самых знатных фамилий, и
что зачатки природного благородства,  чуткости,  ума и  доброты живут и в их
сердцах,  так же как и  в сердцах детей знатного происхождения.  Моим долгом
будет  развить эти  зачатки;  разумеется,  эта  задача  даст  мне  некоторое
удовлетворение.  Я  ведь не жду особенных радостей от предстоящей мне жизни,
однако,  если я  приспособлюсь к ней и буду напряженно работать,  я все-таки
смогу жить день за днем.
     Была ли я  весела,  спокойна и  довольна в  те утренние и дневные часы,
которые провела в убогом,  неуютном классе? Не обманывая себя, я должна была
ответить:  нет.  Я  чувствовала себя очень несчастной.  Я чувствовала себя -
идиотка я этакая!  -  униженной.  Я боялась,  что совершила шаг,  который не
поднимет меня  по  ступеням социальной лестницы,  но,  наоборот,  сведет еще
ниже.  Меня приводили в  ужас невежество,  косность и  грубость -  все что я
слышала и видела вокруг себя. Однако я не стану слишком порицать и презирать
себя за эти чувства.  Я знаю, что это нехорошие чувства, - а это уже большой
шаг вперед,  я постараюсь побороть их. Уже завтра я надеюсь хотя бы частично
с  ними  справиться,  а  через  две-три  недели,  быть  может,  мне  удастся
совершенно о них позабыть.  Через несколько месяцев мое отвращение, пожалуй,
сменится радостью,  когда  я  увижу  успехи  и  перемену к  лучшему  в  моих
учениках.
     А пока суть да дело,  меня мучил вопрос: правильный ли я сделала выбор?
Не  лучше  ли  было  поддаться  искушению,  послушаться  голоса  страсти  и,
отказавшись от тягостных усилий и  борьбы,  уснуть среди цветов,  в шелковых
тенетах и  проснуться на  юге Франции,  в  роскошной вилле,  где я  могла бы
теперь жить на  положении возлюбленной мистера Рочестера,  блаженно упиваясь
его любовью,  -  потому что он  любил бы,  о,  да,  он  горячо любил бы меня
некоторое время. Ведь он действительно был ко мне привязан, никто другой так
меня не  полюбит.  Мне больше никогда не  придется узнать такого преклонения
перед моим обаянием,  молодостью, грацией, потому что никто другой не увидит
во мне этих черт.  Он любил меня и гордился мною,  -  а кроме него,  ни один
мужчина не  будет испытывать ко  мне подобных чувств.  Но  куда унеслись мои
мысли и что я говорю, а главное - чувствую? "Что лучше, - спрашивала я себя,
- быть рабыней своего господина и  тешить себя мнимым блаженством где-нибудь
под  Марселем,  предаваясь  коротким  часам  обманчивого  счастья,  а  потом
заливаться  горькими  слезами  раскаяния  и  стыда,  или  же  быть  сельской
учительницей,  свободной и  честной,  в овеваемом горными ветрами домике,  в
самом сердце Англии?"
     Да,  теперь я знаю, что была права, когда склонилась на сторону долга и
закона и  победила соблазны безрассудной минуты.  Господь помог мне  сделать
правильный выбор. Я благодарю его за мудрое руководство!
     Когда вечерние размышления привели меня к  такому выводу,  я поднялась,
подошла к  двери и  стала смотреть на закат летнего солнца и  на мирные поля
перед моим коттеджем,  который,  так же как и  школа,  отстоял на полмили от
деревни. Птицы допевали свои последние песни.

     Был воздух чист, роса была бальзамом...

     Созерцая природу,  я  мнила себя  счастливой и  очень удивилась,  вдруг
заметив,  что  плачу.  Отчего?  Оттого,  что  судьба разлучила меня  с  моим
хозяином,  -  ведь я больше никогда его не увижу,  оттого, что я страшилась,
как бы  отчаяние,  скорбь и  безудержная ярость,  вызванные моим уходом,  не
увлекли его слишком далеко от правильного пути.  Эти мысли заслонили от меня
прекрасное вечернее небо и пустынную долину. Я говорю пустынную - потому что
в  этой  части  Мортона не  видно  было  ни  одного здания,  кроме  церкви и
церковного дома,  полускрытых деревьями, и совсем вдали - Вейлхолла, где жил
богач мистер Оливер со своей дочерью.  Я  закрыла лицо руками и прислонилась
головой к притолоке; однако вскоре легкий шум у ограды, отделявшей мой садик
от  окрестных лугов,  заставил меня поднять глаза.  Пойнтер мистера Риверса,
старый Карло, толкал носом калитку, а сам Сент-Джон стоял, опираясь на нее и
скрестив руки;  его брови были нахмурены,  строгий, почти недовольный взгляд
был устремлен на меня. Я пригласила его войти.
     - У  меня  нет  времени;  я  принес вам  этот  сверток,  который сестры
оставили для вас. Я полагаю, там ящик с красками, карандаши и бумага.
     Я  подошла,  чтобы взять сверток,  -  это  был желанный дар.  Сент-Джон
сурово всматривался,  как  мне показалось,  в  мое лицо:  на  нем были,  без
сомнения, еще очень заметны следы слез.
     - Ваша работа в первый день утомила вас больше,  чем вы предполагали? -
спросил он.
     - О  нет!  Напротив,  я думаю,  что со временем вполне налажу занятия с
моими ученицами.
     - Может  быть,  вы  ожидали  иных  условий жизни...  ваш  коттедж,  его
обстановка... по правде сказать, они довольно убоги...
     Я перебила его:
     - Мой  домик  опрятен  и  защищает  меня  от  непогоды;  мебели  вполне
достаточно,  и  она  удобна.  Все,  что  я  вижу вокруг себя,  родит во  мне
благодарность,  а не печаль.  Я не такая дурочка и не такая сибаритка, чтобы
сожалеть об отсутствии ковра,  дивана и  столового серебра;  к  тому же пять
недель назад у  меня  не  было  ничего,  -  я  была всеми отверженной нищей,
бродягой,  а  теперь у  меня есть знакомые,  пристанище,  работа.  Я дивлюсь
доброте божьей, великодушию моих друзей, милости судьбы. Я не ропщу.
     - Так, значит, вас не угнетает одиночество? Ведь этот домик так темен и
пуст.
     - У меня до сих пор еще не хватает времени, чтобы насладиться покоем, а
не то что тяготиться одиночеством.
     - Хорошо.  Надеюсь,  вы  действительно  испытываете  удовлетворение,  о
котором говорите;  во  всяком случае,  здравый смысл подскажет вам,  что еще
рано поддаваться колебаниям и страхам,  подобно жене Лота. Я не знаю, что вы
покинули,  перед  тем  как  прийти  к  нам,  но  рекомендую  вам  решительно
противиться всякому  искушению и  не  оглядываться назад;  идите  твердо  по
своему новому пути - хотя бы несколько месяцев.
     - Я так и собираюсь поступить, - отвечала я.
     Сент-Джон продолжал:
     - Это  трудная задача  -  сдерживать свои  желания и  преодолевать свои
наклонности.  Но  что это возможно,  я  убедился на  собственном опыте.  Бог
даровал нам  известную власть над  своей судьбой;  и  когда наши силы жаждут
деятельности,  в  которой нам  отказано,  когда наша воля стремится к  пути,
который закрыт для нас,  мы не должны предаваться отчаянию; нам следует лишь
поискать другой пищи для нашей души,  столь же существенной, как и запретный
плод, которого она жаждет вкусить, но, быть может, более чистой, и проложить
для наших дерзаний дорогу, быть может, и более тяжелую, но такую же прямую и
широкую, как та, которая преграждена нам судьбой.
     Год назад я сам был крайне несчастен, мне казалось, что, став пастором,
я  сделал ошибку;  мои однообразные обязанности смертельно утомляли меня.  Я
страстно  стремился к  деятельной жизни,  к  волнующим трудам  литературного
поприща,  к судьбе художника,  писателя,  оратора -  какой угодно, только не
священника.  Да,  сердце  политика,  солдата,  искателя  славы,  честолюбца,
властолюбца билось  под  скромной одеждой священника.  Я  говорил себе:  моя
жизнь так тяжела, что я должен изменить ее или умереть! Однако после периода
мрака и борьбы блеснул свет и явилось спасение. Моя замкнутая жизнь внезапно
развернулась передо мной, как безбрежная даль, мой дух услыхал призыв с неба
- встать,  собрать  все  свои  силы,  развернуть крылья  и  воспарить ввысь.
Господь возложил на  меня  некую  миссию,  и  для  того,  чтобы  достойно ее
выполнить, требуются умение и сила, мужество и красноречие - лучшие качества
солдата, государственного мужа и оратора.
     Я  решил  стать  миссионером.  С  этой  минуты  мое  душевное состояние
изменилось,  оковы души распались,  и все мои силы освободились;  от прежней
скованности осталась  лишь  саднящая  боль,  которую  может  излечить только
время.  Правда,  отец противился моему решению,  но после его смерти на моем
пути не осталось ни одного серьезного препятствия;  устроить кое-какие дела,
найти  покупателя на  Мортон,  разрубить  или  отсечь  кое-какие  отношения,
рожденные  чувственными  соблазнами,  -  последняя  схватка  с  человеческой
слабостью,  в которой, я знаю, я должен победить, ибо клялся победить, - и я
покидаю Европу и еду на Восток.
     Он  говорил все  это  своим  особенным,  глухим  и  вместе патетическим
голосом; замолчав, он взглянул не на меня, а на заходящее солнце, на которое
смотрела и я. Оба мы стояли спиной к дорожке, что вела через поле к калитке,
и  не  слышали шагов по заросшей травою тропе;  баюкающее журчанье ручейка в
долине -  вот единственные звуки,  доносившиеся до нас; и мы оба вздрогнули,
когда раздался веселый голос, певучий, как серебряный колокольчик:
     - Добрый вечер,  мистер Риверс! Добрый вечер, старый Карло! Ваша собака
быстрей узнает своих друзей,  чем вы,  сэр;  она насторожила уши и  зама