ли плохой завтрак,  который не  могли есть,  и  вы,
наверно, голодны. Я распорядилась, чтобы всем вам дали хлеба с сыром.
     Учительницы удивленно взглянули на нее.
     - Я беру это на свою ответственность,  - добавила она в виде объяснения
и тотчас вышла из класса.
     Сыр  и  хлеб  были  тут  же  принесены и  розданы,  и  все  с  радостью
подкрепились.  Затем последовало приказание:  "В сад!" Каждая ученица надела
шляпку из грубой соломки с цветными коленкоровыми завязками и серый фризовый
плащ. Меня нарядили так же, и я, следуя общему течению, вышла на воздух.
     Сад  был  обнесен  настолько  высокой  оградой,  что  не  было  никакой
возможности заглянуть поверх нее; с одной стороны тянулась веранда; середину
сада,   поделенную  на  бесчисленные  клумбочки,   окружали  широкие  аллеи.
Клумбочки предназначались для воспитанниц,  которые должны были поливать их,
причем у каждой девочки была своя.  Летом,  покрытые цветами,  эти клумбочки
были,  вероятно,  очень красивы,  но сейчас,  в конце января, на всем лежала
печать заброшенности и  уныния.  Мне  стало  тоскливо,  когда  я  оглянулась
вокруг. День отнюдь не благоприятствовал прогулке; правда, дождя не было, но
в воздухе стоял сырой желтый туман,  а под ногами все еще хлюпала вода после
вчерашнего ливня.  Наиболее здоровые девочки принялись бегать и  играть,  но
бледные и  слабенькие столпились в  кучу,  ища  защиты от  холода под крышей
веранды;  к  когда мглистая сырость начала пробирать их  до костей,  до меня
стал то и дело доноситься глухой кашель.
     Пока я еще ни с кем не говорила,  и никто,  по-видимому,  не обращал на
меня внимания; я стояла одна в стороне, но я привыкла к чувству одиночества,
и оно не слишком угнетало меня.  Я прислонилась к одному из столбов веранды,
плотнее  закуталась  в  свой  серый  плащ  и,   забывая  о  холодном  ветре,
пробиравшем меня до костей,  и о мучительном голоде, предалась наблюдениям и
раздумью.  Мои  мысли были  смутны и  отрывочны;  я  еще  не  осознала,  где
нахожусь.  Гейтсхэд и моя прошлая жизнь,  казалось,  отступили в неизмеримую
даль;  настоящее было неопределенно и туманно,  а картину будущего я и вовсе
не  могла себе представить.  Я  обвела взором этот по-монастырски уединенный
сад,  затем  взглянула на  дом,  одна  часть которого казалась одряхлевшей и
ветхой,  другая -  совершенно новой.  В  этой  новой части,  где  находились
классная и  дортуар,  были стрельчатые решетчатые окна,  как  в  церкви;  на
каменной доске над  входом я  прочла надпись:  "Ловудский приют.  Эта  часть
здания  восстановлена  в   таком-то   году   миссис  Наоми   Брокльхерст  из
Брокльхерстхолла, графство такое-то". "Да светит ваш свет перед людьми, дабы
они  видели добрые дела  ваши  и  прославляли отца вашего небесного (ев.  от
Матфея, глава V, стих 16)".
     Я  перечитывала эти слова все вновь и вновь,  чувствуя,  что не в силах
понять их  смысла.  Я  все еще размышляла над словом "приют",  пытаясь найти
связь между начальными словами надписи и стихом из священного писания, когда
кашель за  моей  спиною заставил меня обернуться.  Поблизости,  на  каменной
скамье,  сидела девочка;  она склонилась над книжкой и была, видимо, целиком
поглощена ею. Со своего места я прочла заглавие книги - "Расселас" ["История
Расселаса,  принца  абиссинского"  -  роман  Сэмюэля  Джонсона  (1709-1784),
ученого  и  критика,   составителя  толкового  словаря  английского  языка],
показавшееся  мне  странным  и  оттого  более  завлекательным.  Перевертывая
страницу, она случайно подняла глаза, и я сейчас же спросила:
     - Интересная книжка?
     Я уже решила попросить ее дать мне почитать эту книгу.
     - Мне нравится,  - ответила она после небольшой паузы, во время которой
рассматривала меня.
     - А о чем там написано? - продолжала я.
     Не  знаю,  каким  образом у  меня  хватило смелости заговорить первой с
совершенно незнакомой мне девочкой.  Это противоречило и моей природе и моим
привычкам. Вероятно, ее увлечение книгой затронуло во мне какую-то созвучную
струну:  ведь я тоже любила читать,  хотя и чисто по-детски,  -  серьезное и
сложное я плохо усваивала и плохо понимала.
     - Если хочешь, посмотри, - сказала девочка, протягивая мне книгу.
     Я так и сделала;  полистав книгу,  я убедилась, что ее содержание менее
заманчиво, чем заглавие. Книга, на мой детский вкус, показалась мне скучной,
там  не  было  ничего ни  про  фей,  ни  про  эльфов,  а  страницы сплошного
убористого текста  не  сулили  ничего  занимательного.  Я  вернула книгу  ее
владелице,  и  та  спокойно взяла ее  и  уж намеревалась снова погрузиться в
чтение, когда я опять решила обратиться к ней.
     - Ты  можешь мне объяснить,  что это за  надпись над входом,  что такое
"Ловудский приют"?
     - Это та самая школа, где ты будешь учиться.
     - Отчего она называется "приютом"? Разве она отличается от других школ?
     - Это  вроде убежища для бедных сирот:  и  ты,  и  я,  и  все остальные
девочки живут здесь из милости.  Ты,  вероятно, сирота? У тебя умерли отец и
мать?
     - Оба умерли давно.
     - Так  вот,  здесь у  каждой девочки умер отец или  мать,  а  некоторые
совсем не помнят ни отца, ни матери. Это приют, где воспитываются сироты.
     - Разве мы не платим денег? Разве нас держат даром?
     - Наши друзья или близкие платят за нас пятнадцать фунтов в год.
     - А отчего же ты говоришь "из милости"?
     - Оттого,  что  пятнадцать фунтов  -  это  очень  мало  за  обучение  и
содержание; недостающую сумму собирают подпиской.
     - А кто же дает деньги?
     - Разные  добрые леди  и  джентльмены -  здесь,  в  окрестностях,  и  в
Лондоне.
     - Кто это Наоми Брокльхерст?
     - Это дама, построившая новую часть дома, как написано на доске; ее сын
здесь всем управляет.
     - Почему?
     - Потому что он казначей и директор.
     - Значит,  этот дом принадлежит не той высокой даме с  часами,  которая
приказала дать нам хлеб и сыр?
     - Мисс Темпль?  О нет!  Если бы он принадлежал ей!  А так она должна за
каждый свой  шаг  отвечать перед мистером Брокльхерстом.  Мистер Брокльхерст
сам покупает нам провизию и одежду.
     - Он тоже живет здесь?
     - Нет, в двух милях отсюда, в большом доме.
     - Он хороший человек?
     - Он духовное лицо и, как говорят, делает много добра.
     - Так высокую даму зовут мисс Темпль?
     - Да.
     - А как зовут других учительниц?
     - Ту,  с  румяными щеками,  зовут мисс Смит;  она  учит нас рукоделью и
кройке,  -  ведь мы сами себе шьем платья,  юбки и все остальное;  низенькая
брюнетка - это мисс Скетчерд, она преподает историю, грамматику и репетирует
второй класс; а та, что носит шаль и носовой платок сбоку на желтой ленте, -
мадам Пьеро, она из Лилля, из Франции, и преподает французский язык.
     - А тебе нравятся эти учительницы?
     - Да, ничего.
     - Тебе нравится маленькая черная и эта мадам?.. Я не могу произнести ее
фамилию правильно, как ты.
     - Мисс Скетчерд очень вспыльчивая,  -  смотри,  не раздражай ее:  мадам
Пьеро в общем не плохая...
     - Но мисс Темпль лучше всех, правда?
     - Мисс Темпль очень добра и  очень умна;  она на голову выше остальных,
она гораздо образованнее их.
     - Ты здесь давно?
     - Два года.
     - Ты сирота?
     - У меня умерла мать.
     - А тебе хорошо здесь?
     - Ты задаешь слишком много вопросов.  Пока я  тебе ответила достаточно,
теперь я хочу почитать.
     Но  в  эту минуту зазвонили к  обеду,  и  все вернулись в  дом.  Запах,
наполнявший столовую,  едва ли был аппетитнее, чем тот, который щекотал наше
обоняние за завтраком.  Обед подали в двух огромных жестяных котлах,  откуда
поднимался пар  с  резким запахом прогорклого сала.  Это  месиво состояло из
безвкусного картофеля и обрезков тухлого мяса.  Каждая воспитанница получила
довольно  большую  порцию.  Стараясь есть  через  силу,  я  спрашивала себя:
неужели нас будут так кормить каждый день?
     После  обеда  мы  немедленно вернулись в  класс.  Уроки возобновились и
продолжались до  пяти часов.  Единственным достойным внимания событием этого
вечера было то,  что девочку,  с  которой я  разговаривала на веранде,  мисс
Скетчерд прогнала с урока истории и приказала ей стать посреди комнаты. Кара
эта показалась мне чрезвычайно позорной,  особенно в отношении такой большой
девочки,  -  на вид ей можно было дать не меньше тринадцати лет.  Я ожидала,
что она будет проливать слезы стыда и отчаяния,  но,  к моему удивлению, она
не заплакала и даже не покраснела. Спокойная и серьезная, стояла она посреди
класса,  под устремленными на нее взглядами всей школы.  "Откуда у нее такое
спокойствие и твердость духа?  - спрашивала я себя. - Будь я на ее месте, я,
кажется,  пожелала бы, чтобы земля разверзлась подо мною и поглотила меня. А
у нее такой вид,  словно она размышляет о чем-то, не имеющем ничего общего с
наказанием,  которому она подверглась, о чем-то, далеком от того, что вокруг
нее и перед ней.  Я слышала о снах наяву, - может быть, ей снится такой сон?
Ее взор прикован к полу,  но я уверена, что она ничего не видит, - этот взор
словно  обращен внутрь,  в  глубину души;  она  как  будто  поглощена своими
воспоминаниями и не замечает,  что перед ней в действительности. Хотела бы я
знать, хорошая ли она девочка, или дурная?"
     После пяти часов нас опять покормили,  -  каждая получила по  маленькой
кружке кофе и по ломтику серого хлеба. Я с жадностью проглотила хлеб и кофе,
но  могла бы  съесть еще столько же,  -  мой голод нисколько не  был утолен.
Последовал получасовой отдых,  и  снова начались занятия.  Затем нам дали по
стакану воды с кусочком овсяной запеканки, была прочтена молитва, и мы стали
укладываться спать. Так прошел мой первый день в Ловуде.



Глава VI

     Следующий день начался,  как и  предыдущий,  -  мы встали и оделись при
свечах;  однако в это утро пришлось обойтись без церемонии умывания:  вода в
кувшинах замерзла. Накануне вечером погода изменилась, и всю ночь через щели
окон в нашей спальне свистал такой резкий норд-ост, что мы дрожали от холода
в своих постелях и вода в кувшинах превратилась в лед.
     Не успел еще окончиться бесконечно тянувшийся час,  посвященный молитве
и  чтению  библии,  как  я  уже  буквально  одеревенела от  холода.  Наконец
наступило время завтрака,  и  на  этот  раз  овсяная каша не  пригорела;  по
качеству она была съедобна,  но количество ее было очень недостаточно. Какой
маленькой показалась мне  моя  порция!  Я,  кажется,  могла бы  съесть вдвое
больше.
     С этого дня меня включили в число учениц четвертого класса,  и я должна
была отныне подчиняться твердому распорядку уроков и  занятий.  До сих пор я
была  только  зрительницей  всего  происходившего  в   Ловуде;   теперь  мне
предстояло стать  участницей.  Так  как  я  не  привыкла учить наизусть,  то
сначала уроки  казались мне  бесконечно длинными и  трудными;  частая  смена
предметов также сбивала меня с толку,  и я была рада,  когда наконец,  около
трех часов,  мисс Смит дала мне  полоску кисеи в  два  ряда длиной,  иголку,
наперсток и  сказала,  чтобы я  села в  уголке классной комнаты и  подрубила
кисею. В этот час большинство девочек занималось рукоделием, лишь один класс
стоял вокруг мисс Скетчерд;  девочки читали,  в  комнате царила тишина.  Я с
интересом прислушивалась к  чтению,  замечая про себя,  как отвечает та  или
другая девочка и  что говорит ей мисс Скетчерд -  бранит или хвалит ее.  Это
был урок английской истории;  среди читавших я  заметила и  мою знакомую:  в
начале урока она занимала среди учениц первое место, но за какую-то ошибку в
произношении или за невнимание ее вдруг отправили на последнее место.
     Однако даже и тут мисс Скетчерд не оставляла ее в покое,  она то и дело
обращалась к ней с замечаниями!
     - Бернс (видимо,  это  была  ее  фамилия;  здесь всех  девочек звали по
фамилии,  как принято звать мальчиков-школьников),  Бернс,  опять ты ставишь
ноги боком;  выверни носки наружу немедленно!  - Бернс, опять ты выставляешь
вперед подбородок!  -  Бернс,  я требую, чтобы ты держала голову прямо. Я не
позволю тебе стоять передо мной в такой позе! - и так далее, и так далее.
     После  того  как  глава  была  дважды прочитана,  учительница приказала
закрыть книги и начала спрашивать.  Речь шла о царствовании Карла I,  и то и
дело возникали вопросы о  тоннаже,  о  пошлине,  о так называемых таможенных
правилах,  о  "корабельных деньгах",  причем большинство учениц затруднялось
ответом;  однако когда  учительница обращалась к  Бернс,  для  той  будто не
существовало никаких трудностей:  ее память,  видимо, легко удерживала самую
суть урока,  и  у  нее был готов ответ на каждый вопрос.  Я ждала,  что мисс
Скетчерд  похвалит  ее  за  внимание,  но  вместо  этого  учительница  вдруг
крикнула:
     - Грязная,   противная  девчонка!  Ты  сегодня  утром  даже  ногтей  не
вычистила!
     Бернс, к моему удивлению, ничего не ответила.
     "Отчего,  -  думала я,  -  она не объяснит, что не могла ни умыться, ни
вычистить ногти, так как вода замерзла?"
     Однако мое  внимание было  отвлечено мисс Смит,  которая попросила меня
подержать ей моток ниток.  Разматывая их,  она время от времени задавала мне
вопросы: училась ли я до этого в школе, умею ли я метить, вышивать, вязать и
так далее.  Пока она не отпускала меня,  я была лишена возможности наблюдать
за мисс Скетчерд;  когда же я, наконец, вернулась на свое место, учительница
только что отдала какое-то приказание,  смысла которого я  не уловила,  -  и
Бернс немедленно вышла из  класса и  направилась в  чуланчик,  где хранились
книги и  откуда она вышла через полминуты,  держа с  руках пучок розог.  Это
орудие наказания она с почтительным книксеном протянула мисс Скетчерд, затем
спокойно,  не ожидая приказаний,  сняла фартук,  и учительница несколько раз
пребольно ударила ее розгами по обнаженной шее. На глазах Бернс не появилось
ни одной слезинки,  и  хотя я при виде этого зрелища вынуждена была отложить
шитье,  так  как пальцы у  меня дрожали от  чувства беспомощного и  горького
гнева, ее лицо сохраняло обычное выражение кроткой задумчивости.
     - Упрямая девчонка! - воскликнула мисс Скетчерд. - Видно, тебя ничем не
исправишь! Неряха! Унеси розги!
     Бернс послушно выполнила приказание. Когда она снова вышла из чулана, я
пристально посмотрела на нее:  она прятала в карман носовой платок,  и на ее
худой щечке виднелся след стертой слезы.
     Под вечер наступил час игр.  Впоследствии он казался мне самым приятным
временем в Ловуде.  Кусочек хлеба и кружка кофе,  которые мы получали в пять
часов,  если не  насыщали нас,  то все же подкрепляли наши силы;  напряжение
длинного учебного дня ослабевало; в школьной комнате было теплее, чем утром,
- камины горели немного ярче,  так как должны были заменять еще не зажженные
свечи;  отблески багрового пламени,  непринужденная резвость и смешанный гул
многих голосов давали ощущение желанной свободы.
     Вечером того  дня,  когда мисс  Скетчерд наказала розгами свою  ученицу
Бернс,  я бродила между партами,  столами и группами смеющихся девушек,  как
обычно,  без подруги, но не чувствуя одиночества. Проходя мимо окон, я время
от времени приподнимала шторы и выглядывала наружу:  падал густой снег, и на
нижних звеньях окон уже намело целые сугробы;  прижав ухо к стеклу,  я могла
различить сквозь веселый шум в комнате безутешные завывания ветра в саду.
     Если бы я оставила позади уютный семейный очаг и ласковых родителей, я,
вероятно,  в  этот час особенно остро ощущала бы  разлуку;  вероятно,  ветер
родил бы печаль в моем сердце, а хаотический шум смущал бы мой душевный мир.
Теперь же мною овладело лихорадочное возбуждение:  мне хотелось, чтобы ветер
выл  еще  громче,  чтобы  сумерки  скорее  превратились  в  густой  мрак,  а
окружающий беспорядок - в открытое неповиновение.
     Перепрыгивая через  скамьи  и  проползая под  столами,  я  добралась до
одного из каминов;  там я увидела Бернс, она стояла на коленях возле высокой
каминной  решетки,   молча,   не  замечая  ничего,  что  происходит  вокруг,
погруженная в книгу, которую она читала при тусклом свете углей.
     - Это все еще "Расселас"? - спросила я, остановившись подле нее.
     - Да, - сказала она, - я сейчас кончаю.
     Через пять минут она захлопнула книгу. Я обрадовалась.
     "Теперь,  -  подумала я,  -  мне,  может  быть,  удастся вызвать ее  на
разговор"; и я опустилась рядом с ней на пол.
     - Как тебя зовут?
     - Элен.
     - Ты издалека сюда приехала?
     - Я приехала с севера, это почти на границе Шотландии.
     - Ты когда-нибудь вернешься туда?
     - Надеюсь, хотя трудно загадывать вперед.
     - Тебе, наверно, хочется уехать из Ловуда?
     - Нет!   Отчего  же?  Меня  прислали  в  Ловуд,  чтобы  здесь  получить
образование; какой смысл уезжать, не добившись этой цели?
     - Но ведь эта учительница - мисс Скетчерд - так несправедлива к тебе.
     - Несправедлива?  Нисколько.  Она просто строгая:  она указывает мне на
мои недостатки.
     - А я бы на твоем месте ее возненавидела; я бы ни за что не покорилась.
Посмела бы она только тронуть меня!  Я  бы вырвала розги у нее из рук,  я бы
изломала их у нее перед носом.
     - А  по-моему,  ничего бы ты не сделала,  а если бы и сделала -  мистер
Брокльхерст тебя живо исключил бы из школы.  А сколько горя это доставило бы
твоим родным!  Так не  лучше ли терпеливо снести обиду,  от которой никто не
страдает,  кроме тебя самой,  чем  совершить необдуманный поступок,  который
будет ударом для твоих близких? Да и Библия учит нас отвечать добром за зло.
     - Но ведь это унизительно, когда тебя секут или ставят посреди комнаты,
где столько народу.  И ведь ты уже большая девочка! Я гораздо моложе тебя, а
я бы этого не вынесла.
     - И все-таки твой долг -  все вынести, раз это неизбежно; только глупые
и   безвольные  говорят:   "Я   не   могу  вынести",   если  это  их  крест,
предназначенный им судьбой.
     Я   слушала  ее  с  изумлением:   я  не  могла  понять  этой  философии
безропотности,  и еще меньше могла понять или одобрить ту снисходительность,
с какой Элен относилась к своей мучительнице.  И все же я догадывалась,  что
Элен  Бернс видит вещи в  каком-то  особом свете,  для  меня недоступном.  Я
подозревала,  что,  может быть,  права она, а я ошибаюсь, но не собиралась в
это углубляться и отложила свои размышления до более подходящего случая.
     - Ты говоришь,  у тебя есть недостатки, Элен, какие же? Мне ты кажешься
очень хорошей.
     - Вот  тебе доказательство,  что нельзя судить по  первому впечатлению:
мисс Скетчерд говорит,  что я  неряшлива,  -  и действительно,  мне никак не
удается держать свои вещи в порядке. Я очень беззаботна, не выполняю правил,
читаю,  когда нужно учить уроки,  ничего не умею делать методически и иногда
говорю,  как и ты,  что я просто не могу выносить никакой системы и порядка.
Все это очень раздражает мисс Скетчерд,  которая по природе аккуратна, точна
и требовательна.
     - И к тому же раздражительна и жестока,  - добавила я. Но Элен Бернс не
соглашалась со мной; она мол" чала.
     - А что, мисс Темпль так же строга, как и мисс Скетчерд?
     Когда  я  произнесла  имя  мисс  Темпль,  по  серьезному  лицу  девочки
скользнула мягкая улыбка.
     - Мисс Темпль очень добрая,  ей трудно быть строгой даже с самой дурной
девочкой из нашей школы. Она видит мои недостатки и ласково указывает мне на
них,  а  если я  делаю что-нибудь достойное похвалы,  никогда не скупится на
поощрения.  И вот тебе доказательство моей испорченности: даже ее замечания,
такие кроткие, такие разумные, не могут излечить меня от моих недостатков; и
даже ее похвала, которую я так высоко ценю, не в силах заставить меня всегда
быть аккуратной и внимательной.
     - Как странно, - сказала я, - неужели это так трудно?
     - Тебе легко,