лились на бесчувственный пол или на ваш
носовой платок. Но я заблуждаюсь, вы и не плакали вовсе? Я вижу бледные щеки
и  угасший взгляд,  но  никаких следов слез.  Вероятно,  ваше сердце плакало
кровавыми слезами?
     Ну,  что же,  Джен,  ни одного слова упрека,  горечи или боли - ничего,
чтобы уколоть мое  чувство или пробудить мой гнев?  Вы  сидите спокойно там,
куда я  вас посадил,  и  смотрите на меня тоскливым,  безжизненным взглядом,
Джен,  у меня и в мыслях не было так оскорбить вас.  Если бы у человека была
единственная овечка, которая дорога ему, как родное дитя, которая ела и пила
с ним из одной посуды и спала у него на груди,  а он по какой-то случайности
убил ее,  то он не мог бы оплакивать своей преступной оплошности больше, чем
я. Вы можете когда-нибудь простить меня?
     Читатель,  я  простила его в  ту  же  минуту.  В  его глазах было такое
глубокое раскаянье,  такая подлинная скорбь в его голосе, такая мужественная
энергия в каждом жесте,  и,  кроме того, во всем его существе сквозила такая
неизменная любовь, что я простила ему все! Но молча, только в глубине своего
сердца.
     - Теперь вы знаете,  что я  негодяй,  Джен!  -  воскликнул он с тоской,
вероятно  удивленный моим  упорным  молчанием и  покорностью,  которые  были
скорее результатом слабости, чем нежелания говорить.
     - Знаю, сэр.
     - Тогда так и скажите мне, честно и прямо, не щадите меня.
     - Я не могу, я устала и больна. Дайте мне воды.
     Он  не то вздохнул,  не то застонал и,  взяв меня на руки,  понес вниз.
Сначала я даже не узнала комнаты, в которой очутилась. Голова моя кружилась,
и перед глазами был туман.  Но затем я ощутила живительную близость тепла, -
несмотря на то,  что стояло лето,  я совершенно закоченела. Он поднес к моим
губам стакан вина,  я  глотнула и  снова почувствовала,  что жива.  Затем он
заставил меня что-то съесть,  и вскоре я вполне оправилась.  Я увидела,  что
нахожусь в  библиотеке и  сижу в  его кресле,  а он стоит рядом.  "Если бы я
могла сейчас уйти из жизни без особых страданий, это было бы самое лучшее, -
подумала я,  - тогда мне не пришлось бы рвать все струны моего сердца, уходя
от мистера Рочестера,  так как я, видимо, все-таки должна буду уйти от него.
Но я не хочу покидать его, я не могу его покинуть".
     - Ну, как ты себя чувствуешь теперь, Джен?
     - Гораздо лучше, сэр. Скоро я совсем успокоюсь.
     - Выпей еще вина, Джен.
     Я выпила.  Мистер Рочестер поставил стакан на стол,  остановился передо
мной и  внимательно на меня посмотрел.  Вдруг он отвернулся,  издав какое-то
восклицание,  полное затаенного страстного волнения.  Он  быстро прошелся по
комнате и  снова вернулся ко  мне,  он  наклонился,  словно желая поцеловать
меня, но я помнила, что теперь ласки для меня запретны. Я отстранила его.
     - Как?  Что это значит? - воскликнул он нетерпеливо. - О, я знаю, ты не
хочешь поцеловать мужа Берты Мэзон.  Ты  считаешь,  что  мои  ласки отданы и
объятия заняты.
     - Во всяком случае они не для меня, сэр, и я не имею права притязать на
них.
     - Отчего,  Джен?  Впрочем,  я  не  буду  вызывать тебя на  утомительные
объяснения и отвечу за тебя. Оттого, что у меня есть уже жена, скажешь ты. Я
верно угадал?
     - Да.
     - Если ты так думаешь, хорошего же ты обо мне мнения: ты должна считать
меня  хитрым  интриганом,  низким и  подлым распутником,  который клянется в
бескорыстной  любви,   чтобы  завлечь  тебя  в   ловко  расставленные  сети,
обольстить и  лишить чести.  Что ты  скажешь на  это?  Я  вижу,  что ничего.
Во-первых,  ты еще очень слаба и  еле дышишь,  а во-вторых,  ты еще никак не
можешь привыкнуть к тому,  чтобы бранить и поносить меня. Кроме того, у тебя
на глазах уже слезы,  и,  если ты будешь говорить слишком много,  они хлынут
рекой; а у тебя нет ни малейшего желания упрекать, доказывать, делать сцены;
ты  думаешь о  том,  как  тебе  надо  действовать,  -  говорить ты  считаешь
бесполезным. Я знаю тебя, и я настороже.
     - Я не хочу, сэр, ни в чем идти против вас...
     Мой  дрогнувший голос показал мне,  что  я  еще  не  могу отважиться на
длинную фразу.
     - В твоем понимании -  нет, но в моем - ты собираешься погубить меня. Я
женатый человек,  -  ведь ты это хотела сказать?  -  и  в  качестве женатого
человека ты оттолкнешь меня, постараешься уйти с моей дороги; ведь ты только
что отказалась поцеловать меня.  Ты хочешь стать для меня совсем чужой, жить
в  этом доме только как  гувернантка Адели.  Если я  когда-нибудь скажу тебе
ласковое  слово  или  дружеские чувства  опять  привлекут тебя  ко  мне,  ты
скажешь:  "Этот человек чуть не сделал меня своей любовницей.  Я должна быть
по отношению к нему подобна льду и камню". И ты станешь льдом и камнем.
     Я откашлялась, чтобы придать своему голосу твердость:
     - Все вокруг изменилось,  сэр,  и я тоже должна измениться, - в этом не
может  быть  сомнения;  чтобы  избежать  мучительных колебаний и  постоянной
борьбы с сердечной склонностью и воспоминаниями,  есть только один путь -  у
Адели должна быть новая гувернантка.
     - О,  Адель уедет в школу,  я уже все устроил;  и я отнюдь не собираюсь
мучить  тебя  гнусными воспоминаниями,  связанными с  Торнфильдхоллом,  этим
проклятым местом, этим мерзостным склепом, в котором живое воплощение смерти
вопиет к ясному небу, - этой тесной каменной преисподней, где властвует один
только  реальный дьявол,  худший,  чем  легион  воображаемых.  Джен,  ты  не
останешься здесь,  и я тоже.  Как жаль, что мы встретились в Торнфильде, где
таятся привидения. Я потребовал от своих домочадцев, еще не зная тебя, чтобы
от  тебя  было  скрыто все  касающееся этого проклятого места,  -  я  просто
боялся,  что ни  одна гувернантка не  согласится жить при Адели,  зная,  кто
обитает в этом доме. Но я не мог удалить больную в другое место, хотя у меня
и есть еще один старый дом,  в Ферндине;  он еще более безлюден и уединен, и
там я мог бы спокойно держать ее,  если бы не вредная для здоровья местность
в  лесной глуши,  -  это  и  заставило меня  отказаться от  подобного плана.
Вероятно,  сырые стены скоро бы  освободили меня от  моей обузы.  Но  каждый
грешник грешит по-своему,  а  я не имею склонности к тайному смертоубийству,
даже в тех случаях, когда ненавижу безгранично.
     Однако скрывать от  тебя  присутствие этой сумасшедшей женщины было все
равно,  что,  накрыв ребенка плащом,  положить его под ядовитым деревом: уже
одно дыхание этой фурии отравляет воздух. Но я запру Торнфильдхолл, заколочу
парадный вход и  забью досками окна первого этажа.  Я  дам миссис Пул двести
фунтов в  год,  чтобы она  жила здесь с  моей женой,  как  ты  называешь эту
страшную ведьму.  Грэйс на  многое пойдет ради денег,  а  кроме того,  здесь
останется с ней ее сын,  трактирщик.  Она будет не так одинока,  и он сможет
помогать ей  во  время приступов бешенства моей жены,  когда той  вздумается
сжигать людей в  их  кроватях,  бросаться на них с  ножом или впиваться им в
горло...
     - Сэр, - прервала я его, - вы беспощадны к несчастной женщине. Вы к ней
несправедливы.  Вы говорите о  ней с отвращением,  с мстительной ненавистью.
Это жестоко - она же не виновата в своем безумии.
     - Джен, моя любимая крошка (так я буду звать тебя, ибо так оно и есть),
ты не знаешь,  о чем говоришь,  и опять неверно судишь обо мне:  не потому я
ненавижу ее, что она безумна, - будь ты безумна, разве бы я ненавидел тебя?
     - Думаю, что да, сэр.
     - Тогда ты ошибаешься,  и ты меня совсем не знаешь, не знаешь, на какую
любовь я  способен.  Каждая частица твоей плоти так же  дорога мне,  как моя
собственная:  в  болезни и в страданиях она все равно мне дорога.  Душа твоя
для  меня  бесценное сокровище,  и  если бы  она  заболела,  она  все  равно
оставалась бы моим сокровищем;  если бы ты неистовствовала, я держал бы тебя
в  своих  объятиях,  а  не  надел  бы  на  тебя  смирительную рубашку.  Твое
прикосновение,  даже в  припадке безумия,  имело бы  все ту  же прелесть для
меня.  Если бы  ты набросилась на меня с  такой же яростью,  как эта женщина
сегодня утром,  я  обнял бы  тебя не  только нежно,  но и  горячо.  Я  бы не
отстранился от тебя с  отвращением,  и в твои тихие минуты у тебя не было бы
иного стража,  иной сиделки,  кроме меня. Я был бы всегда возле тебя и ходил
бы  за тобой с  неутомимой нежностью,  даже если бы ты никогда не улыбнулась
мне,  и  не уставал бы смотреть в  твои глаза,  если бы даже они не узнавали
меня.  Но для чего я думаю об этом?  Я ведь говорил о том, чтобы увезти тебя
из Торнфильда.  Все,  как ты знаешь, готово для немедленного отъезда; завтра
ты  отправишься.  Я  прошу тебя  потерпеть еще  одну  только ночь  под  этой
кровлей,  Джен,  а затем ты простишься с ее тайнами и ужасами навеки. У меня
есть убежище,  надежный приют,  где  меня не  будут преследовать ненавистные
воспоминания, нежелательные вторжения или ложь и злословие.
     - Возьмите с собой Адель,  сэр,  -  прервала я его,  - вы будете не так
одиноки.
     - Что ты хочешь сказать,  Джен? Я уже объяснил тебе, что отправлю Адель
в школу;  зачем мне общество ребенка,  к тому же и не моего собственного,  а
незаконной дочери какой-то  французской танцовщицы?  Зачем ты ее навязываешь
мне, зачем хочешь, чтобы она служила для меня развлечением?
     - Вы говорили, что хотите уединиться, сэр, а одиночество и отрешенность
- мучительны, они не для вас.
     - Одиночество!  Одиночество!  -  подхватил он с раздражением. - Я вижу,
что должен объясниться.  Что значит это выражение сфинкса на твоем лице?  Ты
будешь со мной в моем одиночестве. Понимаешь?
     Я покачала головой.  Нужно было немалое мужество, чтобы рискнуть на это
немое возражение, видя, как он все больше волнуется. Он бегал по комнате, но
тут вдруг остановился,  словно прикованный к  месту.  Он  посмотрел на  меня
долгим и  пристальным взглядом.  Я  ответила глаза,  уставилась на  огонь  и
постаралась принять спокойный и уверенный вид.
     - Вот  уже  опять  задоринка в  нелегком характере Джен,  -  сказал  он
наконец и притом более спокойно, чем можно было ожидать, судя по его виду. -
Шелковая нить до  сих пор скользила ровно,  но я  знал,  что рано или поздно
появится узелок и начнутся всякие затруднения. И вот они. Тысячи поводов для
недоразумений,  отчаяния и  бесконечных тревог.  Клянусь  богом,  надо  быть
каким-то Самсоном, чтобы распутать эти узлы!
     Он снова заходил по комнате, но затем остановился прямо передо мной.
     - Джен,  ты  хочешь  послушаться  здравого  смысла?  (Он  наклонился  и
приблизил губы к  моему уху.)  Потому что,  если ты  не захочешь,  я  на все
пойду.  -  Его голос был хриплым,  его взгляд -  взглядом человека, готового
разорвать нестерпимые оковы и дать волю своей необузданности.
     Я поняла,  что еще мгновение,  еще один бешеный порыв, и я уже не смогу
справиться с ним.  Только сейчас, вот в эту ускользающую секунду, я еще имею
возможность подчинить его  своей  воле  и  удержать.  Одно  движение вражды,
испуга,  бегства -  и все для меня и для него будет кончено.  Но я ничуть не
испугалась.  Я  чувствовала  присутствие какой-то  особой  внутренней  силы,
какого-то  таинственного воздействия,  которое  поддерживало меня.  То  была
поистине критическая минута, но она была не лишена своеобразного очарования,
такого, какое, может быть, испытывает индеец, когда мчится в своей пироге по
речной стремнине. Я взяла его стиснутые руки, расправила судорожно сведенные
пальцы и мягко сказала:
     - Сядьте.  Я буду говорить с вами, сколько вы захотите, и выслушаю все,
что вы собираетесь сказать, - и разумное и неразумное.
     Он сел,  но все еще молчал.  Я давно уже боролась со слезами, зная, что
ему будет неприятно видеть меня плачущей. Но теперь я решила дать волю своим
слезам.   Если  он  рассердится,  тем  лучше.  Я  не  стала  сдерживаться  и
разрыдалась.
     Скоро  я  услышала  то,   чего  ждала:  он  заботливо  уговаривал  меня
успокоиться. Я сказала, что не могу, пока он в таком состоянии.
     - Но я не сержусь,  Джен.  Я просто слишком сильно люблю тебя,  а между
тем  твое  личико застыло в  такой  решительности,  стало  таким  холодным и
непреклонным, что я перестал владеть собой. Тише, тише, вытри глаза.
     Его  смягчившийся голос  доказывал,  что  он  укрощен;  я  тоже  начала
успокаиваться.  Он  сделал попытку положить мне голову на  плечо,  но  я  не
позволила. Он хотел привлечь меня к себе - нет!
     - Джен!  Джен! - сказал он с такой бесконечной горечью, что каждый нерв
во  мне затрепетал.  -  Ты,  значит,  не  любишь меня?  Ты ценила только мое
положение и преимущество быть моей женой, а теперь, когда ты считаешь, что я
уже не гожусь в мужья,  ты вздрагиваешь от моего прикосновения, точно я жаба
или обезьяна?
     Эти слова резанули меня по сердцу.  Но что я могла сказать или сделать?
Вероятно,  и  не  надо было ничего ни  делать,  ни говорить.  Но меня мучили
угрызения совести,  и,  щадя его оскорбленные чувства, я не могла удержаться
от желания пролить бальзам на рану, которую нанесла.
     - Нет,  я люблю вас,  - воскликнула я, - и больше, чем когда-либо, но я
не могу показывать вам это чувство и  поощрять его в себе и говорю с вами об
этом в последний раз.
     - В последний раз,  Джен?  Как?  Ты все еще любишь меня! И думаешь, что
можешь,  живя со мной и  видя меня ежедневно,  все еще оставаться холодной и
далекой?
     - Нет,  сэр.  Этого я, конечно, не смогла бы и поэтому вижу только один
выход. Но я боюсь, что вы очень рассердитесь.
     - О, скажи! Если я буду бушевать, то ты можешь расплакаться.
     - Мистер Рочестер, я должна покинуть вас.
     - На сколько времени, Джен? На несколько минут, чтобы пригладить волосы
- они у тебя растрепались - и освежить лицо - твои щеки пылают?
     - Я  должна покинуть Торнфильд и Адель.  Я должна навсегда расстаться с
вами, начать новую жизнь, среди чужих людей и в чужом месте.
     - Конечно.  А  разве я  не  сказал тебе то  же  самое?  Но только мы не
расстаться должны,  а, наоборот, навсегда соединиться. Что же касается новой
жизни,  то все так и  будет.  Ты станешь моей женой.  Я не женат,  ты будешь
миссис Рочестер и по существу и формально.  Пока я жив,  я буду предан одной
тебе.  Мы  уедем на  юг Франции и  поселимся в  беленьком домике,  который я
когда-то  приобрел  на  берегу  Средиземного  моря.   Там  ты  будешь  вести
счастливую,  безмятежную и невинную жизнь.  Не бойся,  у меня и в мыслях нет
вовлечь тебя в грех, сделать своей любовницей. Отчего же ты качаешь головой,
Джен? Будь благоразумна, а не то я за себя не ручаюсь.
     Его  голос  и  руки  дрожали.  Его  широкие ноздри  раздувались,  глаза
сверкали. И все-таки я решилась заговорить:
     - Сэр,  ваша жена жива,  вы сами признали это сегодня утром.  Если бы я
стала жить с  вами,  я  неизбежно сделалась бы вашей любовницей:  утверждать
другое, значило бы лукавить или просто лгать.
     - Джен,  ты забываешь,  что я  отнюдь не уравновешенный человек.  Я  не
долготерпелив,  я  не холоден и  не бесстрастен.  Из жалости к себе и ко мне
тронь мой пульс - видишь, как он бьется? Берегись!
     Он  отогнул рукав и  показал мне свою руку;  кровь отлила от  его щек и
губ,  они стали мертвенно бледны.  Я была в полном отчаянии.  Волновать его,
противясь его желанию,  было жестоко, но уступить я тоже не могла; я сделала
то,  что делают человеческие существа,  когда они доведены до  крайности,  -
обратилась за  помощью к  стоящему выше  меня.  Слова:  "Боже,  помоги  мне"
невольно сорвались с моих губ.
     - Безумец! - внезапно воскликнул мистер Рочестер. - Я уверяю ее, что не
женат,  и не объясню,  почему!  Я забыл,  что она ничего не знает ни об этой
женщине, ни об обстоятельствах, которые привели меня к этому роковому союзу.
О,  я уверен, что Джен согласится со мной, когда узнает все, что знаю я. Дай
мне твою руку,  Дженет,  чтобы я  не только видел тебя,  но и осязал,  и я в
нескольких словах расскажу тебе всю суть. Ты можешь выслушать меня?
     - Да, сэр. Я могу слушать вас часами.
     - Я прошу только несколько минут,  Джен. Ты когда-нибудь слышала о том,
что я не старший сын в роде, что у меня был брат старше меня?
     - Я вспоминаю, что миссис Фэйрфакс говорила мне об этом.
     - А ты слышала,  что мой отец был жадным человеком,  который выше всего
на свете ценил деньги?
     - Я слышала, что он был таким.
     - Ну так вот,  Джен, поэтому он решил не дробить своего состояния, он и
мысли не допускал о том, что придется мне выделить какую-то долю наследства.
Все  должно  было  перейти к  моему  брату  Роланду.  Но  он  также  не  мог
примириться и с той мыслью, что другой его сын будет беден. Поэтому я должен
был выгодно жениться.  Он стал искать мне невесту. Мистер Мэзон, плантатор и
коммерсант в Вест-Индии,  был его старым знакомым. Мой отец знал, что у него
весьма солидное состояние.  Он  стал  наводить справки.  Выяснилось,  что  у
мистера Мэзона есть сын  и  дочь и  что отец даст за  дочерью тридцать тысяч
фунтов.  Этого было достаточно. Когда я закончил образование, меня отправили
на  Ямайку,  чтобы я  там  женился на  девушке,  которая уже  была для  меня
сосватана.  Мой отец ни словом не обмолвился о ее деньгах, но зато рассказал
мне,  что красотой мисс Мэзон гордится весь город.  И это не было ложью. Она
оказалась красивой девушкой,  в стиле Бланш Ингрэм:  высокая, величественная
брюнетка.  Ее  семья,  да  и  она также,  хотели завлечь меня,  потому что я
хорошего рода.  Мне показывали ее на вечерах,  великолепно одетую,  мы редко
встречались наедине и очень мало разговаривали. Она всячески отличала меня и
старалась обворожить,  пуская  в  ход  все  свои  чары.  Мужчины  ее  круга,
казалось,  восхищались ею и завидовали мне.  У меня кружилась голова,  я был
увлечен,  и  в силу моего невежества,  наивности и неопытности,  решил,  что
люблю ее.
     Нет  такого  безумия,  на  которое  человека не  толкнуло бы  идиотское
желание  первенствовать в  обществе,  а  также  чувственный угар,  слепота и
самоуверенность юности, толкающая на бессмысленные поступки. Ее родственники
поощряли  мои  ухаживания,  присутствие  соперников  подстегивало меня.  Она
делала  все,  чтобы  покорить меня.  Не  успел  я  опомниться,  как  свадьба
состоялась.  О,  я не оправдываюсь,  вспоминая об этом поступке, я испытываю
глубокое презрение к самому себе. Я нисколько не любил, нисколько не уважал,
я в сущности даже не знал ее,  я не был уверен в существовании хотя бы одной
положительной черты в  натуре моей жены.  Я  не заметил ни в  ней,  ни в  ее
поведении  ни  скромности,   ни  благожелательности,   ни  искренности,   ни
утонченности.  И все-таки я на ней женился. Слепец! Жалкий, безумный слепец!
Я согрешил бы гораздо меньше, если бы...
     Но я не должен забывать, с кем говорю. Матери моей невесты я никогда не
видел и считал,  что она умерла.  Лишь когда прошел медовый месяц, я узнал о
своей  ошибке:  она  была  сумасшедшая  и  находилась  в  сумасшедшем  доме.
Оказывается,  существовал  еще  и  младший  брат,  тоже  совершенный  идиот!
Старший,  которого ты знаешь,  - я не могу его ненавидеть, хотя презираю всю
семью, ибо в его слабой душе есть какие-то искры порядочности и он проявляет
неустанную заботу о своей несчастной сестре, а также воспылал ко мне некогда
чисто собачьей преданностью,  -  вероятно,  окажется со временем в  таком же
состоянии.  Мой отец и  брат Роланд все это знали:  но  они помнили только о
тридцати тысячах фунтов и  были в  заговоре против меня.  Все  эти  открытия
ужаснули меня.  Но, кроме обмана, я ни в чем не мог упрекнуть мою жену, хотя
и  обнаружил,  что она по  своему складу совершенно чужда мне,  что ее вкусы
противоречат моим,  что  ее  ум  узок,  ограничен,  банален  и  не  способен
стремиться к  чему-нибудь  более  высокому.  Вскоре я  понял,  что  не  могу
провести ни одного вечера,  ни о