дного часа в  приятном общении с ней,  между
нами не  мог иметь места никакой дружеский разговор:  на какую бы тему я  ни
заговорил,  она  придавала всему  какое-то  грубое  и  пошлое  истолкование,
извращенное и нелепое.
     Я  убедился также,  что  у  меня не  может быть спокойной и  налаженной
семейной жизни,  потому что никакая прислуга не была в  состоянии мириться с
внезапными  и  бессмысленными  вспышками  ее  гнева,  ее  оскорблениями,  ее
нелепыми,  противоречивыми приказаниями.  Но даже и тогда я не осуждал ее. Я
пытался перевоспитать ее, воздействовать на нее; таил в себе свое раскаяние,
свое отвращение и подавлял глубокую антипатию к ней,  которая разгоралась во
мне.
     Джен,  я не буду смущать тебя отвратительными подробностями. Достаточно
нескольких слов,  и  ты поймешь,  что я  испытал.  Я  прожил с этой женщиной
четыре года,  и  она  почти беспрерывно мучила меня.  Ее  дурные наклонности
созревали и развивались с ужасающей быстротой. Ее пороки множились со дня на
день.  Только жестокость могла наложить на  них  узду,  а  я  не  хотел быть
жестоким.  Какой пигмейский ум был у нее и какие дьявольские страсти!  Какие
ужасные страдания они  навлекли на  меня!  Берта Мэзон,  истинная дочь своей
презренной  матери,  провела  меня  через  все  те  гнусные  и  унизительные
испытания,  какие выпадают на  долю  человека,  чья  жена  не  отличается ни
воздержанностью, ни нравственной чистотой.
     Тем временем мой брат умер,  а  вскоре умер и  отец.  Я стал богат,  но
вместе с  тем -  постыдно беден.  Ведь со мной было связано существо грубое,
нечистое и развращенное. Закон и общество признали эту женщину моей женой, и
я никак не мог освободиться от нее,  хотя врачи уже установили, что моя жена
сумасшедшая и что те излишества,  которым она предавалась, ускорили развитие
давно  таившейся в  ней  душевной болезни.  Джен,  тебе  тяжело  слушать мой
рассказ? Ты кажешься совсем больной. Может быть, отложим до другого дня?
     - Нет, сэр, кончайте. Мне жаль вас, мне глубоко вас жаль.
     - Жалость,  Джен,  со стороны некоторых людей - унизительная подачка, и
хочется швырнуть ее  обратно тому,  кто  с  ней  навязывается.  Эта  жалость
присуща  грубым,  эгоистическим сердцам;  в  ней  сочетается  раздражение от
неприятных нам сетований с тупой ненавистью к тому,  кто страдает. Не такова
твоя жалость,  Джен.  От другого чувства посветлело сейчас твое лицо, другое
чувство горит в  твоем взоре и  заставляет биться твое сердце и дрожать твои
руки.  Твоя жалость,  моя любимая,  это страдающая мать любви,  ее  отчаяние
сродни высокой страсти. И я принимаю ее, Джен. Пусть дочь придет ко мне, мои
объятия раскрыты.
     - Нет,  сэр,  продолжайте.  Что же  вы сделали,  когда узнали,  что она
сумасшедшая?
     - Джен, я был близок к полному отчаянию. Только остатки уважения к себе
удержали меня на  краю бездны.  В  глазах света я  был,  несомненно,  покрыт
бесчестьем, но перед собственной совестью я был чист, ибо до конца оставался
в  стороне от ее преступной жизни и  порочных страстей.  И все-таки общество
связывало мое  имя  с  ее  именем,  и  я  соприкасался с  ней ежедневно.  Ее
тлетворное дыхание смешивалось с тем воздухом,  которым я дышал, и я не могу
забыть,  что  был  некогда  ее  мужем.  Это  воспоминание  было  и  осталось
невыразимо отвратительным. Более того, я знал, что, пока она жива, я никогда
не смогу стать мужем другой женщины.  И хотя она была на пять лет старше (ее
семья и  мой  отец  обманули меня даже в  отношении возраста),  она  обещала
пережить меня,  так как хотя и была душевнобольной, но обладала несокрушимым
физическим здоровьем. И вот в двадцать шесть лет я дошел до состояния полной
безнадежности.
     Однажды ночью я  проснулся от  ее  криков (как только врачи признали ее
сумасшедшей,   ее  пришлось,  конечно,  держать  взаперти);  была  удушливая
вест-индская ночь.  Такие ночи часто предшествуют в  этих широтах неистовому
шторму.  Не в  силах заснуть,  я встал и распахнул окно.  Мне казалось,  что
воздух насыщен фосфором.  Нигде ни одной струйки свежести. В комнату влетели
москиты и наполнили ее однообразным жужжанием;  море, шум которого доносился
ко мне,  волновалось, словно во время землетрясения; черные тучи проносились
над ним.  Луна садилась в воду,  огромная, красная, как раскаленное пушечное
ядро,  - она бросала свой последний кровавый взгляд на мир, содрогавшийся от
предвестий бури.  Эта атмосфера и  пейзаж физически угнетали меня,  а в ушах
моих неустанно звучали проклятия,  которые выкрикивала сумасшедшая; она то и
дело примешивала к ним мое имя,  и притом с такой дьявольской ненавистью,  с
такими эпитетами...  ни  одна уличная девка не будет употреблять таких слов.
Нас разделяли две комнаты, но перегородки в Вест-Индии очень тонки, и они не
могли заглушить ее волчьего воя.
     "Эта жизнь, - сказал я себе наконец, - сущий ад. Этот воздух, эти звуки
- порождение бездны.  Я имею право избавиться от них, если это в моих силах.
Мои мучения кончатся,  когда я освобожусь от плоти,  сковывающей мою душу. Я
не боюсь вечного огня, в который верят фанатики: хуже того, что есть сейчас,
не может быть, я уйду отсюда и вернусь к моему небесному отцу".
     Я говорил себе это,  опустившись на колени и отпирая чемодан, в котором
находились заряженные пистолеты.  Я решил застрелиться.  Впрочем,  мысль эта
владела мною лишь мгновение.  Так как я  не был безумен,  приступ крайнего и
беспредельного отчаяния,  вызвавший во мне желание покончить с собой, тут же
прошел.  Свежий морской ветер,  дувший из  Европы,  ворвался ко мне в  окно,
гроза разразилась,  полились потоки дождя, загремел гром и вспыхнула молния,
- воздух  очистился.  Тогда  я  принял твердое решение.  Бродя  под  мокрыми
апельсинными деревьями  моего  сада,  среди  затопленных дождем  гранатов  и
ананасов,  в лучах тропического рассвета,  я стал рассуждать,  Джен,  - и ты
послушай,  ибо истинная мудрость утешила меня в этот час и указала мне путь,
которым я должен был следовать.
     Сладостный ветер из Европы все еще лепетал среди освеженных листьев,  и
Атлантический океан гремел торжествующе и  свободно;  мое  сердце,  уже  так
давно омертвевшее и  высохшее,  вдруг ожило,  расширилось,  зазвучало той же
музыкой,  наполнилось живой кровью;  все мое существо возжаждало обновления,
моя душа захотела чистоты.  Я почувствовал, что мои надежды воскресают и что
обновление возможно.  Стоя  под  цветущими ветками на  краю  моего  сада,  я
смотрел в  морскую даль,  более  синюю,  чем  небо.  Там  была  Европа,  там
открывались светлые дали.  "Поезжай,  -  сказала мне надежда,  -  и поселись
опять в Европе, где никто не знает, как замарано твое имя и какое презренное
бремя  ты  несешь.  Пусть сумасшедшая едет  с  тобой в  Англию,  запри ее  в
Торнфильде,  охраняй и  заботься о  ней,  а сам отправляйся в любую страну и
завяжи новые  отношения,  какие тебе  захочется.  Эта  женщина,  которая так
злоупотребляла твоим долготерпением,  так осквернила твое имя, так оскорбила
твою честь,  так обманула твою юность,  -  она тебе не жена, и ты ей не муж.
Дай ей  все,  что от тебя зависит,  и  ты можешь считать,  что выполнил свою
обязанность перед богом и  людьми.  Пусть самое имя ее,  пусть история вашей
близости будет предана забвению.  Ты  не  обязан говорить о  них  ни  одному
живому существу.  Дай ей  удобства и  безопасное жилище,  защити ее унижение
тайной и расстанься с ней".
     Я  так и  поступил.  Отец и  брат не сообщили о моей женитьбе никому из
знакомых.  В  первом же письме,  которое я  написал им,  я  высказал им свое
отношение к моей женитьбе, так как уже испытывал глубокое отвращение к этому
браку; зная характер и особенности моей жены, я предвидел для себя постыдное
и  печальное будущее и тогда же настоятельно просил держать все это в тайне.
А вскоре недостойное поведение моей жены,  о котором я сообщил отцу, приняло
такие формы,  что ему оставалось лишь краснеть за  подобную невестку.  Он не
только не  старался разгласить наш брак,  но стремился скрыть его не меньше,
чем я.
     И  вот я  повез ее  в  Англию.  Это было ужасное путешествие;  с  таким
чудовищем -  на корабле!  Я был рад, когда, наконец, привез ее в Торнфильд и
благополучно поселил на третьем этаже,  в той комнате, которую она за десять
лет превратила в берлогу дикого зверя, в обиталище демона. Мне сначала никак
не удавалось найти кого-нибудь, кто бы ходил за ней, так как это должна была
быть женщина,  на  верность которой я  мог бы  положиться;  приступы буйного
помешательства,  которым была  подвержена моя  жена,  должны были  неизбежно
выдать ее тайну.  У  нее бывали и  спокойные периоды,  они длились иногда по
нескольку дней,  иногда  по  нескольку недель,  и  тогда  она  осыпала  меня
оскорблениями.  Наконец я  нанял Грэйс Пул.  Она и  доктор Картер (это он  и
перевязывал раны Мэзона в ту ночь,  когда безумная напала на своего брата) -
вот  два  единственных человека,  которым я  открыл  истинное положение дел.
Миссис  Фэйрфакс,   вероятно,   кое-что  подозревает,  но  точно  ей  ничего
неизвестно.  Грэйс оказалась в общем хорошей сиделкой,  хотя,  отчасти по ее
собственной вине,  ее бдительность не раз бывала обманута и усыплена,  -  но
тут уж ничего не поделаешь,  тут виновата ее профессия.  Сумасшедшая хитра и
коварна. Она всегда умеет воспользоваться недосмотром своей сиделки. Однажды
она добыла нож,  которым чуть не заколола своего брата,  и  дважды завладела
ключом от своей комнаты и  выскользнула оттуда среди ночи.  В первый раз она
вознамерилась сжечь меня  в  моей постели,  во  второй раз  явилась к  тебе.
Благодарю провидение,  которое охраняло тебя;  она излила свою ярость только
на  твой венчальный убор,  который,  может быть,  напомнил ей ее собственную
свадьбу.  Подумать страшно,  что  могло  бы  случиться,  когда это  страшное
существо,   вцепившееся  сегодня   утром   мне   в   горло,   склонило  свое
багрово-черное лицо над гнездом моей голубки! Просто кровь стынет в жилах...
     - И что же,  сэр? - спросила я, когда он смолк. - Что вы сделали, когда
поселили ее здесь, куда вы поехали?
     - Что я сделал, Джен? Я превратился в вечного странника. Куда я поехал?
Я  начал скитаться,  как  болотный огонек.  Я  изъездил всю Европу,  повидал
множество стран.  Я  был  одержим желанием найти хорошую,  разумную женщину,
которую мог  бы  полюбить,  -  полную противоположность той  фурии,  которая
осталась в Торнфильде.
     - Но вы же не могли жениться, сэр?
     - Я решил,  что могу,  и был твердо убежден,  что не только могу,  но и
должен.  Вначале я  никого не  хотел  обманывать так,  как  обманул тебя.  Я
намеревался рассказать любимой женщине всю мою историю и  открыто добиваться
ее  любви.  И  мне  казалось настолько правильным,  что меня следует считать
свободным человеком,  которого можно любить и  который может любить,  что  я
никогда  не   сомневался,   что   встречу  женщину,   способную  понять  мои
обстоятельства и  принять меня,  невзирая на то проклятие,  которое лежит на
мне.
     - И что же, сэр?
     - Когда ты начинаешь меня допрашивать, Джен, я не могу не улыбаться. Ты
раскрываешь глаза,  как нетерпеливая птичка, и делаешь беспокойные движения,
словно ты не можешь дождаться ответа,  выраженного в словах, и тебе хотелось
бы  прочитать  его  прямо  в  человеческом сердце.  Но  прежде  чем  я  буду
продолжать,  скажи,  что  ты  разумеешь под  твоим  "и  что  же,  сэр?"  Эту
коротенькую реплику ты произносишь очень часто; и сколько раз она вела меня,
как путеводная нить, сквозь бесконечные разговоры. Я сам хорошенько не знаю,
почему она так действует на меня.
     - Я  хочу сказать:  что же  вы  сделали?  Как вы  поступили?  Каков был
результат?
     - Вот именно. А что бы ты хотела знать?
     - Удалось  ли   вам  встретить  женщину,   которая  вам  стала  дорога?
Предлагали вы ей выйти за вас, и что она вам ответила?
     - Я могу ответить тебе только, нашел ли я ту, которая мне стала дорога,
и просил ли я ее сделаться моей женой;  но то,  что она ответит мне, все еще
скрыто в тумане грядущего.  Десять лет скитался я неутомимо,  жил то в одной
столице, то в другой; иногда в Петербурге, чаще в Париже, заезжал и в Рим, в
Неаполь и Флоренцию. У меня были деньги, я принадлежал к старинному роду - и
поэтому мог сам выбирать себе знакомых. Имея доступ во все круги общества, я
искал  мой  идеал  женщины  среди  английских  леди,   французских  графинь,
итальянских синьор и немецких баронесс,  но не мог найти ее.  Иногда на миг,
во взгляде, в интонации, в облике какой-нибудь женщины, мне казалось, я вижу
что-то,  предвещавшее осуществление моей  мечты.  Но  я  очень  скоро  бывал
разочарован.  Не думай,  что я  искал совершенства души или тела.  Я  мечтал
встретить  женщину,  которая  была  бы  во  всем  полной  противоположностью
креолке;  однако я искал ее тщетно.  Я не встретил ни одной, которую, будь я
даже свободен,  -  памятуя полученный мною тяжелый урок, - попросил бы выйти
за  меня.  Разочарование  привело  меня  к  безрассудствам.  Я  стал  искать
развлечений,  хотя никогда не опускался до разврата. Излишества всякого рода
мне глубоко противны.  Это было как раз стихией моей вест-индской Мессалины.
Неискоренимое отвращение и к ней и ко всему,  что напоминало ее, налагало на
меня  узду даже среди удовольствий.  Всякое веселье,  переходящее в  разгул,
казалось, приближало меня к ней и к ее порокам, и я избегал его.
     Все  же  мне  трудно было оставаться одному.  И  я  начал заводить себе
любовниц.  В первый раз мой выбор пал на Селину Варанс, - еще один жизненный
эпизод, при мысли о котором меня охватывает горькое презрение к себе. Ты уже
знаешь,  что это была за особа и  чем кончилась моя связь с ней.  У нее были
две   преемницы:   итальянка  Гиацинта  и   немка  Клара.   Обе   они  слыли
замечательными красавицами.  Но  какую цену имела для  меня эта  красота уже
через два-три месяца? Гиацинта была груба и невысоких нравственных правил, -
я устал от нее через три месяца. Клара была честным, кротким созданием, - но
что  могло быть у  меня общего с  этой ограниченной и  тупой мещанкой?  Я  с
удовольствием выделил ей достаточную сумму,  она начала какое-то дело,  - и,
таким образом,  мы расстались по-хорошему. Но, Джен, я вижу, по твоему лицу,
что  все  это  тебе  не  слишком  нравится.   Ты  уже  готова  считать  меня
безнравственным повесой. Верно?
     - Да,  мне сейчас труднее любить вас,  чем раньше, сэр. Но разве вам не
приходило в  голову,  что вести такую жизнь по  меньшей мере дурно?  Сначала
одна любовница,  потом другая;  и вы говорите об этом,  словно это в порядке
вещей.
     - Нет. И мне это не нравилось. Это была недостойная жизнь, и лучше было
бы никогда к ней не возвращаться.  Заводить себе содержанку -  это все равно
что покупать раба.  И  тот и другая -  и по природе и уж во всяком случае по
положению -  как  бы  существа низшие,  и  общение с  ними  на  равной  ноге
унизительно.  Мне  теперь  стыдно  думать  о  днях,  проведенных с  Селиной,
Гиацинтой и Кларой.
     Я почувствовала правду этих слов и сделала из них тот вывод,  что, если
бы я  забылась и забыла все,  некогда внушенное мне,  если бы под каким-либо
предлогом или,  ссылаясь на  то  или  другое  оправдание,  не  устояла перед
соблазном  и  стала  преемницей  этих  несчастных женщин,  сэр  Рочестер  со
временем испытал бы ко мне то же чувство,  с каким теперь вспоминал о них. Я
не  высказала своей  мысли  вслух;  достаточно было  того,  что  эта  истина
открылась мне.  Но я запечатлела ее в своем сердце, чтоб она там хранилась и
оказала мне помощь в минуты испытаний.
     - Ну,  Джен,  почему ты не говоришь:  "И что же,  сэр?"  Я  ведь еще не
кончил.  Какой у  тебя строгий вид!  Я вижу,  ты осуждаешь меня,  но дай мне
досказать  до  конца.  Так  вот,  в  январе  этого  года,  порвав  со  всеми
любовницами,  в  мрачном и  суровом настроении,  в  каком и  полагается быть
одинокому,   никому  не   нужному  скитальцу,   измученный  разочарованиями,
озлобленный против  людей  и  особенно  против  всей  женской  природы  (ибо
существование разумной,  любящей  и  преданной женщины  я  начинал  почитать
несбыточной мечтой), я вернулся в Англию, куда меня призывали дела.
     В  морозный зимний  вечер  я  подъезжал к  Торнфильдхоллу.  Ненавистное
место!  Я не ждал там никакой радости,  никакого отдыха для себя. Неподалеку
от  замка,  у  изгороди,  я  увидел  маленькую фигурку,  сидевшую  в  полном
одиночестве.  Я  проехал мимо,  обратив на нее так же мало внимания,  как на
иву,  росшую по ту сторону дороги.  Я не предчувствовал,  чем она станет для
меня.  Никакой внутренний голос не подсказал мне,  что судья моей жизни, мой
добрый или злой гений поджидает меня здесь,  в  этом смиренном облике.  Я не
узнал его даже и  тогда,  когда с Мезруром случилось несчастье и она подошла
ко  мне  и  самым серьезным образом предложила мне  свою  помощь.  Худенькая
девушка,  почти дитя!  Казалось,  маленькая пташка прыгает около моих ног  и
предлагает понести меня на своих крошечных крылышках.  Я  отмахнулся от нее,
но незнакомое создание не отходило.  Оно стояло возле меня, смотрело на меня
и говорило со странной настойчивостью и повелительностью:  я должен получить
помощь, и именно из ее рук; и я принял помощь.
     Когда  я  оперся  на  хрупкое плечо  девушки,  во  всем  моем  существе
проснулось что-то  новое,  словно в  меня влились какие-то  свежие чувства и
силы.  Я  был  рад  узнать,  что этот эльф должен вернуться ко  мне,  что он
принадлежит моему дому, иначе, если бы он, выскользнув из моих рук, исчез за
изгородью, я, наверно, испытал бы чувство странного сожаления. Я слышал, как
ты  возвратилась  в  тот  вечер  домой,   Джен,  хотя  ты,  вероятно,  и  не
подозревала,  что я  думаю о  тебе и наблюдаю за тобой.  На следующий день я
опять видел -  незаметно для  тебя,  -  как  ты  два часа играла с  Аделью в
коридоре.  Я помню,  была вьюга,  вы не могли пойти гулять.  Я сидел в своей
комнате,  дверь была приоткрыта,  я  мог  все слышать и  видеть.  В  течение
некоторого времени твое  внимание было целиком поглощено Аделью;  однако мне
чудилось,  что твои мысли отсутствуют.  Но ты была с  ней очень кротка,  моя
маленькая Джен,  ты  говорила только  с  ней  и  развлекала ее.  Когда  она,
наконец,  оставила тебя,  ты сразу погрузилась в мечты и принялась задумчиво
шагать по коридору.  Время от времени,  проходя мимо окон, ты бросала взгляд
на густо валивший снег; ты прислушивалась к рыдавшему ветру и снова начинала
ходить и  грезить.  И  мне  казалось,  что  в  этих грезах наяву нет  ничего
мрачного;  по временам в  твоих глазах вспыхивало что-то радостное,  на лице
отражалось легкое волнение,  которое говорило не  о  горестных,  печальных и
унылых размышлениях.  Скорее можно было предположить по твоему взгляду,  что
ты предаешься юношеским мечтам,  когда самый дух юности летит ввысь вслед за
надеждой,   устремляясь  к  небу  своих  желаний.   Голос  миссис  Фэйрфакс,
говорившей с кем-то из слуг в холле,  наконец заставил тебя очнуться.  И как
странно ты улыбнулась,  Дженет.  Это была удивительно умная улыбка. Она была
насмешлива,  - казалось, ты иронизируешь над собственными мечтами. Ты словно
говорила себе:  "Мои видения прекрасны,  но  я  не должна забывать,  что они
совершенно нереальны. В моей фантазии я вижу алеющее небо и цветущий рай, но
я  прекрасно знаю,  что мне нужно идти суровым путем и что мне грозят черные
бури".  Ты  побежала вниз  и  попросила мисс Фэйрфакс дать тебе какую-нибудь
работу -  подсчитать недельные расходы или что-то в этом роде. Я рассердился
на тебя за то, что ты исчезла из моего поля зрения.
     С  нетерпением  ждал  я  вчера,  когда  мог  вызвать  тебя  к  себе.  Я
подозревал,  что  передо  мной  совершенно новая  для  меня,  незнакомая мне
человеческая разновидность.  И