ненавидите ее?
     - Я  всегда терпеть не  могла ее  мать;  она  была единственной сестрой
моего мужа, и он очень любил ее. Когда семья отреклась от этой женщины после
ее недостойного брака, Рид один был на ее стороне, а когда пришла весть о ее
смерти,  он  плакал,  как  дурак.  Потом  он  послал  за  ребенком,  хотя  я
настаивала,   чтобы  отдать  его  кормилице  и  платить  за  содержание.   Я
возненавидела эту девчонку с первой минуты,  как увидела ее,  - болезненное,
вечно  ноющее создание.  Она  хныкала все  ночи  напролет в  своей колыбели;
никогда она не плакала, как нормальный, здоровый ребенок, нет, - обязательно
ноет и  пищит.  Рид жалел ее,  нянчился и возился с ней,  точно она была его
родной дочерью,  -  какое там, своих в этом возрасте он куда меньше замечал.
Он старался,  чтобы и дети мои полюбили эту нищенку,  но мои малютки терпеть
ее не могли, а он сердился на них, так как они не скрывали этого.
     Когда он окончательно слег, то постоянно требовал, чтобы ее приносили к
нему,  и за час до смерти заставил меня поклясться, что я не оставлю ее. Это
было все  равно,  что  навязать мне какое-нибудь нищее отродье из  работного
дома;  но он был от природы слабого характера. Джон совсем не похож на отца,
и я этому рада.  Джон весь в меня и в моих братьев,  он настоящий Гибсон. О,
если бы он перестал мучить меня этими письмами с вечными требованиями денег.
Нет у  меня никаких денег;  мы разоряемся с каждым днем,  придется отпустить
половину прислуги и  запереть часть дома или  сдавать ее.  Но  я  никогда не
соглашусь на это.  А с другой стороны,  как нам жить? Две трети моих доходов
идут  на  погашение процентов по  закладным.  Джон  отчаянно играет и  вечно
проигрывает. Бедный мальчик, он окружен негодяями; он пьянствует, опустился,
выглядит ужасно, - мне стыдно за него, когда я его вижу.
     Возбуждение все больше овладевало ею.
     - Мне кажется,  лучше оставить ее одну, - сказала я, обращаясь к Бесси,
которая стояла по другую сторону кровати.
     - Может быть, и лучше, мисс. Но она так много говорит по вечерам, утром
она спокойнее.
     Я поднялась.
     - Постой!  -  воскликнула миссис Рид.  -  Есть еще одна вещь, которую я
хочу сказать тебе.  Он угрожает мне,  он постоянно угрожает,  что убьет себя
или меня. Иногда мне снится, будто он лежит на столе с огромной раной на шее
или  с  распухшим,  почерневшим лицом.  Положение ужасное,  у  меня  тяжелые
заботы. Что мне делать, как раздобыть денег?
     Бесси  едва  уговорила миссис  Рид  выпить успокаивающих капель.  Скоро
больная затихла и, наконец, задремала. Я вышла.

     Прошло свыше десяти дней,  прежде чем  у  нас состоялся новый разговор.
Она или бредила,  или находилась в забытьи, и доктор запретил все, что могло
бы болезненно взволновать ее.  Я  старалась кое-как наладить мои отношения с
Джорджианой и Элизой.  Сначала обе держались очень холодно.  Элиза проводила
полдня за  шитьем,  чтением или  письмом и  едва удостаивала нескольких слов
меня или сестру. Джорджиана часами болтала всякий вздор своей канарейке и не
замечала меня. Но я твердо решила, что сама сумею и развлечься и заняться; я
привезла с  собой принадлежности для рисования,  и  они теперь послужили мне
для того и для другого.
     Запасшись карандашами и несколькими листами бумаги, я обычно садилась в
стороне от сестер,  возле окна,  и  делала кое-какие наброски,  изображавшие
мимолетные картины,  которые  возникали  в  калейдоскопе моего  воображения:
полоску моря между двумя скалами; диск восходящей луны с вырисовывающимся на
нем  черным  силуэтом корабля;  заросли камышей и  кувшинок,  среди  которых
появляется головка  наяды,  увенчанная лотосами;  эльфа,  сидящего  на  краю
птичьего гнезда, под цветущей веткой боярышника.
     Однажды утром мне захотелось нарисовать голову.  Я  еще точно не  знала
какую и не хотела об этом думать.  Взяв мягкий черный карандаш, я углубилась
в  работу.  Вскоре  на  бумаге передо мной  появился широкий выпуклый лоб  и
угловатые  контуры  лица;  довольная  началом,  я  принялась  заполнять  эти
контуры, вписывая в них отдельные черты. Под таким лбом следовало нарисовать
густые горизонтальные брови и правильный нос с прямой переносицей и широкими
ноздрями;  затем выразительный рот,  конечно не  тонкогубый,  и  решительный
раздвоенный подбородок.  И,  разумеется,  черные усы и черные,  как вороново
крыло,  волосы,  приглаженные у висков и волнистые надо лбом. Оставались еще
глаза.  Я  нарочно приберегла их  под  конец,  так  как они требовали особой
тщательности исполнения. Я нарисовала их большими, придав им красивую форму,
а ресницы сделала длинными и темными,  зрачок крупным и блестящим.  "Хорошо,
но еще не совсем то,  что нужно, - сказала я себе, рассматривая свою работу.
- Надо придать глазам больше силы и  выразительности".  Я навела тени резче,
чтобы оттенить их  блеск;  два-три  удачных штриха помогли мне  достичь моей
цели.  И вот передо мной было лицо друга, - так не все ли мне равно, что эти
молодые  особы  повертываются  ко  мне  спиной?  Я  смотрела  на  портрет  и
радовалась его сходству с  оригиналом.  Я  была целиком поглощена рисунком и
испытывала большое удовлетворение.
     - Это что - портрет вашего знакомого? - спросила Элиза, которая подошла
ко мне незамеченной.  Я ответила, что нет, - это просто так, моя фантазия, и
поспешила заложить рисунок среди других листов бумаги.
     Я,  конечно,  солгала: это было на самом деле очень похожее изображение
мистера Рочестера.  Но  какое это имело значение для нее или для кого-нибудь
еще, кроме меня самой? Джорджиана тоже подошла, чтобы посмотреть. Рисунки ей
очень понравились,  но  про  этот она  сказала:  "Какой некрасивый мужчина".
Сестры,  казалось,  были удивлены моим искусством.  Я  предложила сделать их
портреты. И вот обе они позировали мне по очереди для карандашного наброска.
Затем Джорджиана извлекла свой альбом. Я обещала ей написать в нем акварель.
Это сразу привело ее в хорошее настроение; она предложила прогулку по парку.
Не  прошло  и  двух  часов,  как  мы  уже  увлеклись чрезвычайно откровенным
разговором.  Джорджиана рассказывала мне о той восхитительной зиме,  которую
провела в Лондоне два года назад, о всеобщем восторге, который она вызывала,
о  том  внимании,  которое ей  было оказано;  она сделала мне даже некоторые
намеки на одержанную ею победу над некой титулованной особой.
     В  течение второй  половины дня  и  вечера  эти  намеки становились все
прозрачнее;   она  пересказывала  мне  чувствительные  беседы  и   описывала
сентиментальные положения,  -  словом,  в  этот  день  я  выслушала  от  нее
импровизацию романа из жизни высшего общества. День за днем она возобновляла
свои излияния;  их тема всегда была одна и та же: она сама, ее увлечения, ее
горести.  Казалось странным,  что  она ни  разу не  упомянула ни  о  болезни
матери,  ни о  смерти брата или о тех мрачных перспективах,  которые ожидали
семью.   Казалось,   ее   душа  целиком  захвачена  воспоминанием  о   былых
удовольствиях и  мечтами о  новых развлечениях.  Она заходила каждый день на
пять минут в комнату матери, вот и все.
     Элиза по-прежнему была немногословна; у нее, видимо, не было времени на
разговоры.  Я  никогда не  встречала более занятой особы,  хотя  было  очень
трудно определить, что именно она делала, или, вернее, обнаружить результаты
ее усердных трудов. Она вставала по будильнику. Я не знаю, что она делала до
завтрака, но все остальное время у нее было расписано по часам, и каждый час
был  посвящен определенным занятиям.  Три  раза в  день она читала маленькую
книжку,  - как я потом выяснила, это был обыкновенный молитвенник. Я однажды
спросила,  что  больше всего привлекает ее  в  этой книжке,  и  она сказала:
"Литургия". Три часа она отдавала вышиванию золотыми нитками роскошной каймы
на  куске пунцовой материи,  которая могла бы  быть ковром.  На  мой вопрос,
каково назначение этой вышивки, она пояснила мне, что это покров на алтарь в
новой церкви,  только что построенной близ Гейтсхэда.  Два часа она отдавала
своему дневнику,  два -  работе в саду и один час -  подведению счетов. Она,
видимо,  не нуждалась ни в каком обществе,  ни в каких разговорах. Вероятно,
она   была  по-своему  счастлива:   этот  раз  навсегда  заведенный  порядок
удовлетворял ее; и ничто не могло раздражить Элизу сильнее, чем какое-нибудь
неожиданное событие, вторгавшееся в ее расписание.
     Однажды вечером,  когда Элиза была настроена общительнее,  чем  обычно,
она сказала мне,  что поведение Джона и нависшая над семьей угроза разорения
глубоко подействовали на  нее;  но  теперь,  добавила моя кузина,  выводы ею
сделаны и решение принято.  Свое собственное состояние она сумела сохранить,
и  когда мать  умрет,  -  совершенно невероятно,  чтобы она  поправилась или
протянула долго,  спокойно пояснила Элиза,  -  она,  наконец, выполнит давно
взлелеянный план:  отыщет  себе  тихую  обитель,  где  ей  удастся поставить
прочную преграду между собою и  легкомысленным миром.  Я спросила,  будет ли
Джорджиана сопровождать ее.
     Конечно нет.  Между нею  и  Джорджианой нет ничего общего и  никогда не
было.  Она  ни  при каких условиях не  стеснит себя обществом сестры.  Пусть
Джорджиана идет своей дорогой, а она, Элиза, пойдет своей.
     Джорджиана,  когда не  изливалась передо мной,  проводила большую часть
дня на  диване,  негодуя на  уныние родительского дома и  мечтая все вновь и
вновь, что тетя Гибсон, наконец, пригласит ее в Лондон.
     - Насколько было бы лучше, - говорила она, - если бы мне удалось уехать
месяца на два, пока все будет кончено.
     Я  не спросила,  что она имеет в виду под этим "все будет кончено",  но
думаю,   что  она  намекала  на  предполагаемую  кончину  матери  и  мрачный
похоронный обряд.  Элиза обычно не  обращала никакого внимания на безделье и
вечные жалобы сестры, как будто это ноющее, томящееся создание не находилось
у нее перед глазами. Но однажды, когда она захлопнула свою приходо-расходную
книгу  и  принялась  за  вышивание,  она  вдруг  обратилась к  Джорджиане со
следующей тирадой:
     - Джорджиана!  Мне кажется,  свет не видывал более тщеславной и  глупой
обезьяны,  чем ты.  Ты не имела никакого права родиться,  ты только зря небо
коптишь. Вместо того чтобы жить для себя, и в себе, и собой, как должно жить
разумное создание,  ты  только и  ищешь,  как бы повиснуть на другом,  более
сильном человеке,  а если не находится никого,  кто бы согласился обременить
себя таким толстым,  слабым,  рыхлым и  бесполезным существом,  ты начинаешь
вопить, что ты несчастна, что с тобой дурно обращаются и тобой пренебрегают.
И  потом существование для тебя должно быть постоянной сменой удовольствий и
впечатлений,  иначе  мир  кажется тебе  темницей.  Тебе  нужно,  чтоб  тобой
восхищались,  за  тобой ухаживали,  льстили,  чтобы вокруг тебя была музыка,
танцы,  общество,  а  если  этого нет,  ты  начинаешь томиться и  впадаешь в
уныние.  Неужели ты  не можешь устроиться так,  чтобы не зависеть ни от чьих
прихотей и ни от чьих желаний, кроме своих собственных?
     Когда ты  не знаешь,  чем заполнить день,  подели его на части,  каждую
часть займи чем-нибудь, не сиди без дела и четверти часа, десяти минут, пяти
минут,  пользуйся каждым мгновением,  делай намеченное тобою методически,  с
суровым постоянством,  -  и день пройдет так быстро, что ты не заметишь, как
он кончился.  И ты не будешь зависеть ни от кого и ждать, чтобы тебе помогли
провести время.  Тебе не  придется искать ни  общества,  ни  разговоров,  ни
сочувствия,  ни  поддержки  -  словом,  ты  будешь  жить,  как  должно  жить
независимое существо.
     Послушайся моего совета -  кстати,  он будет первым и  последним,  -  и
тогда,  что бы  ни  случилось,  ты  не  будешь нуждаться ни  во  мне,  ни  в
ком-нибудь другом.  А  если не послушаешься,  ты так все и  будешь томиться,
ныть,  бездельничать и  страдать от последствий собственной дурости,  как бы
они  ни  были  тяжелы  и  мучительны.  Говорю тебе  это  прямо;  и  потом  -
предупреждаю:  больше ты не услышишь от меня того,  что я скажу тебе сейчас,
но  действовать я  буду  сообразно этому.  После  смерти  нашей  матери я  в
отношении тебя умываю руки;  с той минуты,  как ее гроб будет опущен в склеп
под гейтсхэдской церковью,  мы с  тобой разойдемся,  как будто никогда и  не
знали друг друга.  И,  пожалуйста,  не воображай,  что,  если мы родились от
одних родителей,  я допущу малейшую уступку твоим притязаниям. И опять-таки,
говорю тебе прямо:  если бы весь род человеческий,  за исключением нас двух,
погиб и  мы очутились бы с тобой одни на всей земле,  я бы предоставила тебе
гибнуть со всем старым миром, а сама ушла бы в новый.
     Она смолкла.
     - Ты  могла  бы  обойтись без  этой  бесполезной тирады,  -  отозвалась
Джорджиана.  -  Всякому известно,  что ты самое эгоистическое,  бессердечное
существо в  мире.  И я знаю,  как ты меня ненавидишь.  Ты показала это своей
безобразной проделкой с лордом Эдвином Виром.  Ты не могла стерпеть, чтобы я
была вознесена над тобой, чтобы у меня был титул, чтобы меня принимали в тех
кругах,  куда ты  носа показать не  смеешь.  Поэтому ты  взяла на  себя роль
шпиона и доносчика и навсегда погубила все мои надежды.
     Джорджиана извлекла носовой платок и  целый  час  после этого судорожно
сморкалась.  Элиза продолжала оставаться холодной и  бесстрастной и  усердно
занималась своим делом.
     Великодушные чувства значат очень мало для  некоторых людей,  но  здесь
передо мной  были  два  совершенно противоположных характера.  В  одном было
кислоты хоть отбавляй, зато другой был невыносимо пресен. Чувство без разума
не слишком питательная еда;  но и разум, не смягченный чувством, - горькая и
сухая пища и не годится для человеческого потребления.
     День  клонился к  вечеру.  Было сыро и  ветрено.  Джорджиана заснула на
диване,  читая какой-то роман. Элиза ушла в новую церковь на богослужение. В
отношении религии она  была  строгой формалисткой:  никакая погода не  могла
удержать  ее  от  аккуратнейшего выполнения  того,  что  она  считала  своим
религиозным долгом;  что  бы  там ни  было,  она каждое воскресенье три раза
бывала в церкви и в течение недели присутствовала на всех службах.
     Я  решила подняться наверх и  посмотреть,  как  чувствует себя больная,
которая была  большую часть  дня  предоставлена самой  себе:  даже  слуги не
обращали на нее должного внимания,  а  нанятая сиделка,  за которой никто не
следил,  пользовалась всяким случаем, чтобы выскользнуть из комнаты. Правда,
на Бесси можно было положиться, но у нее была своя семья, и она лишь изредка
могла приходить в дом.  Как я и предполагала,  возле больной никого не было.
Сиделка отсутствовала.  Миссис Рид лежала неподвижно,  видимо, погруженная в
забытье; ее изможденное лицо тонуло в подушках. Огонь в камине почти угас. Я
подложила углей,  оправила постель и стала смотреть на ту,  которая не могла
меня видеть. Затем я подошла к окну.
     Дождь хлестал по стеклам,  ветер выл. "Вот лежит человеческое существо,
- думала я,  - которому вскоре будут чужды все земные страсти. Куда уйдет ее
дух,  ныне  стремящийся покинуть свою земную оболочку?  Куда он  направится,
получив, наконец, свободу?"
     Погруженная в размышления об этой великой тайне, я вспомнила Элен Бернс
и ее последние слова.  Мысленно я как будто все еще слышала незабвенный звук
ее голоса,  все еще видела ее бледное одухотворенное лицо, изможденные черты
и  далекий взгляд,  когда она лежала недвижно на  смертном ложе и  шептала о
своей надежде возвратиться на грудь божественного отца.
     В это время до меня донесся слабый голос!
     - Кто это?
     Я знала, что миссис Рид уже много дней не произносила ни слова. Неужели
жизнь возвратилась к ней? Я подошла к кровати.
     - Это я, тетя Рид.
     - Кто  я?  -  последовал ответ.  -  Кто вы?  -  Она смотрела на  меня с
удивлением и с некоторой тревогой,  но взгляд ее был сознателен.  - Я вас не
знаю. Где Бесси?
     - Она у себя, тетя.
     - Тетя,  -  повторила она.  -  Кто зовет меня тетей?  Вы  не  из  семьи
Гибсонов,  и  все-таки я  знаю вас  -  это лицо,  эти глаза и  лоб мне очень
знакомы; ну да, вы похожи на... Джен Эйр!
     Я  промолчала.  Я боялась вызвать нервное потрясение у больной,  назвав
себя.
     - Да,  -  продолжала она,  -  боюсь,  что  это ошибка.  Мое воображение
обманывает меня.  Я  хотела бы видеть Джен Эйр,  потому нахожу сходство там,
где его нет. Да и потом за восемь лет она, наверное, изменилась.
     Я  принялась мягко убеждать ее,  что я  и  есть та,  кого она хотела бы
видеть. И убедившись, что она меня понимает и что сознание ее вполне ясно, я
рассказала ей, как Бесси послала за мной своего мужа в Торнфильд.
     - Я знаю, что очень больна, - сказала миссис Рид, помолчав. - Несколько
минут тому назад я  хотела повернуться и почувствовала,  что не могу двинуть
ни одним членом. Мне нужно облегчить душу перед смертью. То, что кажется нам
пустяками,  когда мы  здоровы,  лежит камнем на сердце в  такие минуты,  как
сейчас. Здесь ли сиделка, или мы с тобой одни в комнате?
     Я успокоила ее, сказав, что мы одни.
     - Так вот.  Я  вдвойне виновата перед тобой,  и теперь очень сожалею об
этом.  Первая моя вина в  том,  что я нарушила обещание,  данное моему мужу:
вырастить тебя как собственного ребенка;  другая вина...  - она смолкла. - В
конце концов,  может быть,  теперь это не так важно,  - пробормотала она про
себя. - И потом... я могу поправиться, стоит ли так унижаться перед ней?
     Она сделала усилие,  желая повернуться, но это ей не удалось. Выражение
ее лица изменилось. Казалось, она прислушивается к чему-то в себе, что могло
быть началом близящейся агонии.
     - Да, с этим нужно покончить. Передо мною вечность; лучше, если я скажу
ей.  Подойди к  моему комоду,  открой его  и  вынь  письмо,  которое ты  там
увидишь.
     Я выполнила ее желание.
     - Прочти письмо, - сказала она.
     Оно не было пространным, и вот что оно содержало:

     "Сударыня!
     Не будете ли вы так добры прислать мне адрес моей племянницы Джен Эйр и
сообщить, как она живет? Я намерен написать ей, чтобы она приехала ко мне на
Мадейру.  Провидение благословило мои труды,  и я приобрел состояние,  а так
как я  не  женат и  бездетен,  то  хотел бы  усыновить ее  при своей жизни и
завещать ей все, что после меня останется.
     Примите уверения, сударыня, и т. д. и т. д.
     Джон Эйр. Мадейра".

     Дата на письме показывала, что оно написано три года назад.
     - Отчего я никогда не слышала об этом? - спросила я.
     - Оттого,   что  я  так  возненавидела  тебя,   что  была  не  в  силах
содействовать твоему благосостоянию.  Я не могла забыть, как ты вела себя со
мной,  Джен,  ту ярость, с которой ты однажды на меня набросилась, твой тон,
когда  ты  заявила мне,  что  ненавидишь меня  больше всех  на  свете,  твой
недетский взгляд и голос,  когда ты уверяла, что при одной мысли обо мне все
в тебе переворачивается и что я обращаюсь с тобой жестоко и несправедливо. Я
не могу забыть того,  что испытала,  когда ты вскочила и излила на меня весь
яд своей души:  я почувствовала такой ужас,  как если бы животное, которое я
толкнула  или  побила,  вдруг  посмотрело на  меня  человеческими глазами  и
прокляло меня человеческим голосом. Дай мне воды. О, только поскорей!
     - Дорогая миссис Рид,  - сказала я, поднося к ее губам воду, - забудьте
обо  всем этом,  изгоните все  из  своей памяти.  Простите мне мои страстные
речи, я была тогда ребенком, ведь с тех пор прошло восемь или девять лет.
     Она не ответила, но, выпив воды и переведя дух, продолжала:
     - Говорю тебе,  я  была не в  силах это забыть и  отомстила тебе.  Я не
могла допустить,  чтобы ты была усыновлена своим дядей и  жила в богатстве и
роскоши,  и я написала ему.  Очень сожалею, писа