из  ваших  знакомых?  Я  отрицательно
покачала головой.
     - Что вы можете рассказать о себе?
     Теперь,  когда я,  наконец,  переступила порог этого дома  и  очутилась
перед его хозяевами, я уже больше не чувствовала себя изгнанницей, бродягой,
отверженной всеми  на  свете.  Я  решила  сбросить личину нищей;  и  ко  мне
вернулись мои  обычные манеры.  Я  почти  пришла  в  себя  и,  когда  мистер
Сент-Джон попросил меня рассказать о себе, сказала после краткой паузы:
     - Сэр, сегодня я не могу сообщить вам никаких подробностей.
     - Но в таком случае, - спросил он, - чего вы ждете от меня?
     - Ничего,  -  отвечала я,  моих  сил  хватало только на  самые короткие
ответы.
     Тут вмешалась Диана.
     - Вы хотите сказать,  -  спросила она, - что мы вам оказали необходимую
помощь и теперь можем отпустить вас опять скитаться по болотам,  ночью,  под
дождем?
     Я  взглянула  на  Диану.  В  ее  чертах  внутренняя  сила  сочеталась с
добротой.  Я почувствовала внезапный прилив мужества.  Отвечая улыбкой на ее
сострадательный взгляд, я сказала:
     - Я  вам  доверяюсь.  Я  знаю,  что,  будь я  даже бездомной,  бродячей
собакой, вы и то не прогнали бы меня из дому, в такую ночь; нет, я ничего не
боюсь.  Делайте со  мной,  что  хотите,  но  не  требуйте от  меня  длинного
повествования, - я едва дышу, у меня горло сжимается, когда я говорю.
     Все трое смотрели на меня в молчании.
     - Ханна,  -  сказал наконец мистер Сент-Джон,  -  пусть она  здесь пока
посидит;  не  спрашивайте ее ни о  чем;  через десять минут дайте ей остатки
молока и хлеба. Мери и Диана, пойдем в гостиную и обсудим этот случай.
     Они ушли. Вскоре одна из девушек вернулась, не могу сказать, которая из
двух.  Сладостное оцепенение овладело мною  в  то  время,  как  я  сидела  у
живительного огня. Вполголоса она отдала Ханне какие-то распоряжения. Затем,
с помощью служанки, я с трудом поднялась по лестнице, с меня сняли промокшую
одежду,  уложили в  теплую,  сухую постель.  Почувствовав сквозь невероятную
усталость вспышку благодарной радости, я обратилась к богу и заснула.



Глава XXIX

     О  последовавших затем трех днях и  трех ночах у  меня сохранилось лишь
очень  смутное воспоминание.  Я  могу  припомнить только некоторые ощущения,
испытанные мною  тогда.  Я  лежала почти  без  единой мысли в  голове и  без
всякого движения.  Я  знала,  что  нахожусь в  маленькой комнате,  на  узкой
кровати.  К этой кровати я,  казалось, приросла. Я лежала неподвижно, словно
камень, и сбросить меня - значило бы убить. Я не чувствовала течения времени
- как  утро сменялось днем,  а  день -  вечером.  Если кто-нибудь входил или
выходил из комнаты,  я замечала это: я даже знала, кто именно, понимала все,
что было сказано,  если говоривший стоял возле меня,  но  не могла отвечать:
мне  трудно было  шевельнуть губами,  трудно двинуть рукой.  Чаще всего меня
навещала Ханна.  Ее приход волновал меня. Я чувствовала, что мое присутствие
в  доме ее раздражает,  что она не понимает ни меня,  ни моих обстоятельств,
что она предубеждена против меня.  Раза два в день в моей комнате появлялись
Диана и  Мери.  Стоя  у  моей  кровати,  они  шепотом обменивались короткими
фразами:
     - Как хорошо, что мы ее приютили!
     - Да,  ее,  конечно,  нашли бы утром мертвой у нашей двери. Хотела бы я
знать, что ей пришлось испытать в жизни?
     - Видно, бедняжка перенесла немало. Бедная, измученная скиталица!
     - Судя по ее выговору,  она получила образование,  а ее платье,  хотя и
было грязным и мокрым, мало поношено и хорошо сшито.
     - Странное у нее лицо: худое и угрюмое, но все-таки оно мне нравится; и
я  могу себе представить,  что когда она здорова и оживлена,  оно может быть
приятным.
     Ни   разу  не   услышала  я   ни   слова  сожаления  об  оказанном  мне
гостеприимстве,  не  заметила ни  подозрительности,  ни  предубеждения.  Это
успокаивало меня.
     Мистер Сент-Джон зашел лишь раз;  взглянув на меня,  он сказал, что мое
состояние - это болезненная реакция после длительной и чрезмерной усталости.
Нет  надобности посылать  за  доктором:  природа  прекрасно справится своими
силами.  Каждый нерв у  меня перенапряжен,  и весь организм должен некоторое
время находиться в дремотном покое.  Никакой болезни нет. Выздоровление, раз
начавшись,  будет протекать достаточно быстро. Эти соображения он высказал в
немногих словах,  спокойным,  тихим  голосом;  и  после  паузы добавил тоном
человека, не привыкшего к пространным излияниям:
     - Довольно  необычное лицо;  в  нем  безусловно нет  никаких  признаков
вульгарности или испорченности.
     - Отнюдь нет,  -  отвечала Диана. - Говоря по правде, Сент-Джон, у меня
даже какое-то теплое чувство к бедной малютке. Я бы хотела, чтобы мы могли и
дальше оказывать ей покровительство.
     - Едва ли это возможно,  - последовал ответ. - Вероятно, выяснится, что
у этой молодой особы возникли недоразумения с ее близкими, после чего она их
безрассудно покинула.  Может быть,  нам удастся вернуть ее в семью, если она
не будет упорствовать;  однако я замечаю в ее лице черты твердого характера,
и это заставляет меня сомневаться в ее сговорчивости.  -  Он несколько минут
разглядывал меня, затем добавил: - Она не глупа, но совсем не красива.
     - Она так больна, Сент-Джон.
     - Больная  или  здоровая,   она  всегда  будет  невзрачной.   Ее  черты
совершенно лишены изящества и гармонии, присущих красоте.
     На  третий день  я  почувствовала себя лучше;  на  четвертый уже  могла
говорить,  двигаться,  приподниматься в кровати и повертываться. Ханна - это
было в  обеденное время -  принесла мне каши и  поджаренного хлеба.  Я ела с
наслаждением; пища мне нравилась, она была лишена того неприятного привкуса,
который вызван был жаром и отравлял все,  что бы я ни отведала.  Когда Ханна
ушла,  я  почувствовала,  что  силы возвращаются ко  мне,  я  как бы  ожила;
бездействие угнетало меня.  Хорошо бы встать.  Но что я могла надеть? Только
сырое,  испачканное платье,  в  котором я  спала на земле и  проваливалась в
болото?  Мне  было стыдно показаться моим благодетелям в  таком неприглядном
виде. Но я была избавлена от этого унижения.
     На  стуле возле кровати оказались все  мои вещи,  чистые и  сухие.  Мое
черное шелковое платье висело на стене.  На нем уже не было пятен,  оно было
тщательно выглажено и  имело  вполне приличный вид.  Даже  мои  башмаки были
вычищены и  чулки  приведены в  порядок.  Я  увидела также  все  нужное  для
умывания и  гребень и щетку,  чтобы причесаться.  После утомительных усилий,
отдыхая каждые пять минут,  я,  наконец,  оделась. Платье висело на мне, так
как  я  очень похудела,  но  я  прикрыла его  шалью и  в  прежнем опрятном и
приличном виде (не осталось ни  пятна,  ни следа беспорядка,  который я  так
ненавидела и  который,  как мне казалось,  унижал меня),  держась за перила,
спустилась по  каменной лестнице в  узкий коридор и,  наконец,  добралась до
кухни.
     Она  была  полна ароматом свежеиспеченного хлеба и  теплом живительного
огня. Ханна пекла хлебы. Как известно, предрассудки труднее всего искоренить
из  сердца,   почва  которого  никогда  не  была  вспахана  и  оплодотворена
образованием; они произрастают упорно, стойко, как плевелы среди камней. При
первом  знакомстве Ханна  отнеслась  ко  мне  недоброжелательно;  затем  она
понемногу смягчилась; а теперь, увидав, что я вхожу опрятно и хорошо одетая,
она даже улыбнулась.
     - Как?  Вы уже встали?  -  заметила она. - Так вам, значит, лучше? Если
хотите, садитесь в мое кресло возле очага.
     Ханна указала на качалку;  я села в нее. Она продолжала хлопотать, то и
дело поглядывая на меня уголком глаза. Вынув хлебы из печи и повернувшись ко
мне, она вдруг спросила меня в упор:
     - А вам приходилось просить милостыню до того как вы пришли к нам?
     На миг во мне вспыхнуло негодование;  но,  вспомнив,  что мне не за что
обижаться и что я в самом деле явилась сюда как нищая, я ответила спокойно и
твердо:
     - Вы ошибаетесь,  принимая меня за попрошайку.  Я не нищая;  не больше,
чем вы и ваши молодые хозяйки. Помолчав, она сказала:
     - Этого я никак в толк не возьму, - ведь у вас нет ни дома, ни денег?
     - Отсутствие дома или  денег еще не  означает нищенства в  вашем смысле
слова.
     - Вы из ученых? - спросила она вслед за этим.
     - Да.
     - Но вы никогда не были в пансионе?
     - Я была в пансионе восемь лет. Она широко раскрыла глаза.
     - Так почему же вы не можете заработать себе на хлеб?
     - Я  зарабатывала  и,   надеюсь,   опять  буду  зарабатывать.   Что  вы
собираетесь делать с  этим крыжовником?  -  спросила я,  когда она  принесла
корзину с ягодами.
     - Положу в пироги.
     - Дайте мне, я почищу.
     - Нет, я не позволю вам ничего делать.
     - Но я должна же что-нибудь делать; дайте.
     Ханна согласилась и даже принесла чистое полотенце,  чтобы прикрыть мое
платье.
     - Не  то  испачкаетесь,  -  пояснила она.  -  Вы не привыкли к  грязной
работе, я вижу это по вашим рукам. Может быть, вы были портнихой?
     - Нет,  вы ошибаетесь.  Да и не все ли равно, чем я была, пусть вас это
не беспокоит. Скажите лучше, как называется эта усадьба?
     - Одни называют ее Марш-энд, другие - Мурхауз.
     - А джентльмена, который здесь живет, зовут мистер Сент-Джон?
     - Нет,  он не живет здесь;  он только гостит у нас.  А живет он в своем
приходе в Мортоне.
     - Это деревушка в нескольких милях отсюда?
     - Ну да.
     - Кто же он?
     - Он пастор.
     Я вспомнила ответ старой экономки из церковного дома,  когда я выразила
желание повидать священника.
     - Так, значит, это дом его отца?
     - Ну да; старый мистер Риверс жил здесь, и его отец, и дед, и прадед.
     - Значит, имя этого джентльмена - мистер Сент-Джон Риверс?
     - Сент-Джон - это его имя, а Риверс фамилия.
     - А его сестер зовут Диана и Мери Риверс?
     - Да.
     - Их отец умер?
     - Умер три недели назад от удара.
     - Матери у них нет?
     - Хозяйка умерла ровно год назад.
     - Вы долго прожили в этой семье?
     - Я живу здесь тридцать лет. Всех троих вынянчила.
     - Значит, вы честная и преданная служанка. Я отдаю вам должное, хотя вы
и были невежливы, что назвали меня нищенкой...
     Она снова с изумлением посмотрела на меня.
     - Видно,  я,  -  сказала она,  -  здорово ошиблась на ваш счет;  но тут
шляется столько всякого жулья, что вы должны простить меня.
     - ...и  хотя вы,  -  продолжала я строго,  -  собрались прогнать меня в
такую ночь, когда и собаку не выгонишь.
     - Ну да,  это было нехорошо; но что поделаешь! Я больше думала о детях,
чем о себе.  Бедняжки!  Некому о них позаботиться, кроме меня. Волей-неволей
будешь сердитой.
     Я несколько минут хранила строгое молчание.
     - Не осуждайте меня очень, - снова заговорила она.
     - Нет,  я  все-таки буду осуждать вас,  -  сказала я,  -  и  скажу вам,
почему. Не столько за то, что вы отказали мне в приюте и сочли обманщицей, а
за ваш упрек,  что у  меня нет ни денег,  ни дома.  А между тем некоторые из
самых лучших людей на свете были так же бедны,  как я; и, как христианка, вы
не должны считать бедность преступлением.
     - И правда,  не должна бы, - сказала она, - мистер Сент-Джон говорит то
же самое.  Неправа я была;  и теперь я вижу, что вы совсем не такая, как мне
показалось сначала. Вы очень милая и вполне приличная барышня.
     - Пусть будет так. Я вас прощаю. Дайте вашу руку.
     Она  вложила свою  белую от  муки,  мозолистую руку в  мою;  еще  более
приветливая улыбка  озарила ее  грубое  лицо,  и  с  этой  минуты  мы  стали
друзьями.
     Старушка,  видимо,  любила  поговорить.  Пока  я  чистила ягоды,  Ханна
разделывала тесто  для  пирогов и  рассказывала мне  различные подробности о
своих покойных хозяине и  хозяйке и  о  "детях" -  так  она называла молодых
девушек и их брата.
     Старый мистер Риверс,  рассказывала она,  был человек довольно простой,
но это не мешало ему быть джентльменом,  и  притом из очень старинного рода.
Марш-энд принадлежал Риверсам с  того самого дня,  как был построен,  добрых
двести лет тому назад;  правда,  с  виду это небольшой и  скромный дом -  не
сравнить его с  хоромами мистера Оливера в  Мортон-Вейле.  Но она еще помнит
отца,  Билла Оливера, - тот был всего-навсего рабочим на игольной фабрике, а
Риверсы -  дворяне еще со времен всех этих Генрихов,  в этом может убедиться
всякий,  кто заглянет в книгу метрических записей, что хранится в мортонской
церкви.  Правда,  старый джентльмен был человек простой, как все здешние. Он
был страстный охотник и хороший хозяин,  и все в таком роде.  Ну, а хозяйка,
та была совсем другая.  Очень читать любила и вечно что-то изучала;  и детки
пошли в нее.  Таких,  как они,  нет в здешнем краю,  да и никогда и не было;
полюбили они  учение,  все трое,  чуть не  с  того самого дня,  как говорить
начали;  и всегда они были особенные,  не другим чета. Мистер Сент-Джон, как
подрос, поступил в колледж, а потом сделался пастором; а девочки, как только
окончили школу,  решили пойти в  гувернантки.  Они  говорили,  что  их  отец
потерял много денег из-за одного человека, которому доверился, а тот взял да
и обанкротился; и так как отец теперь недостаточно богат, чтобы дать за ними
приданое,  они должны сами о себе позаботиться. Сестры почти не живут дома и
приехали только на короткое время,  по случаю смерти мистера Риверса; но они
так любят Марш-энд, и Мортон, и вересковые пустоши, и наши горы! Обе барышни
побывали в  Лондоне и еще во многих больших городах;  но они всегда говорят,
что дома лучше всего.  А как они дружны между собой! Никогда не поспорят, не
поссорятся! Уж другой такой дружной семьи, вероятно, и на свете нет.
     Покончив с чисткой крыжовника,  я спросила, где сейчас обе девушки и их
брат.
     - Пошли гулять в Мортон, но они вернутся через полчаса, к чаю.
     Они  действительно  вскоре  вернулись  и  вошли  через  кухню.   Мистер
Сент-Джон,  увидев меня,  молча поклонился и  прошел мимо,  но  обе  девушки
остановились.  Мери  в  немногих  словах  ласково  и  спокойно выразила свое
удовольствие,  что я уже совсем поправилась и встала с постели;  Диана взяла
меня за руку и покачала головой.
     - Надо было подождать,  пока я вам позволю спуститься вниз,  -  сказала
она. - Вы все еще очень бледны и худы. Бедное дитя! Бедная девочка.
     Голос Дианы звучал для меня, как воркование голубки. Взгляд ее глаз мне
было радостно встречать.  Ее  лицо казалось мне  прелестным.  Лицо Мери было
таким же одухотворенным,  ее черты так же привлекательны;  но она была более
замкнута и держалась, несмотря на мягкость, несколько отчужденно. Во взгляде
и  в  речах Дианы была известная властность;  по  всему было видно,  что это
волевая натура.  Мне  всегда доставляло удовольствие уступать власти -  если
эта  власть была  разумной -  и  подчиняться твердой воле  тогда,  когда мне
позволяли совесть и собственное достоинство.
     - А что вы тут делаете?  -  продолжала она.  - Вам здесь не место. Мы с
Мери  сидим  иногда на  кухне,  потому что  дома  хотим  пользоваться полной
свободой и даже позволяем себе некоторые вольности,  но вы -  наша гостья, и
ваше место в гостиной.
     - Мне и здесь хорошо.
     - Здесь возится Ханна, и вы перепачкаетесь в муке.
     - К тому же в кухне для вас слишком жарко, - вставила Мери.
     - Конечно,  -  прибавила сестра.  -  Идемте,  извольте слушаться!  - Не
выпуская моей руки, она заставила меня встать и повела в соседнюю комнату.
     - Посидите здесь,  -  сказала она,  усаживая меня на диван,  -  пока мы
снимем пальто и приготовим чай. Это тоже привилегия, которой мы пользуемся в
нашем уединенном домике среди болот;  мы  сами  обслуживаем себя,  когда нам
захочется или когда Ханна занята - печет, варит пиво, стирает или гладит.
     Она  закрыла  дверь  и  оставила меня  наедине с  мистером Сент-Джоном,
сидевшим напротив с книгой или газетой в руках. Я сначала оглядела гостиную,
затем ее хозяина.
     Это была сравнительно небольшая комната,  очень просто обставленная, но
уютная  благодаря царившим  в  ней  чистоте  и  порядку.  Старомодные кресла
блестели,   а  ореховый  стол  сверкал  как  зеркало.   Несколько  поблекших
портретов,  изображавших мужчин и  женщин былых  времен,  украшали оклеенные
обоями стены;  в  шкафах со стеклянными дверцами виднелись книги и старинный
фарфор.  В  комнате не было никаких излишних украшений,  никакой современной
мебели,  кроме двух рабочих столиков и  стоявшего у стены дамского секретера
из розового дерева;  мебель,  ковер и занавески казались очень подержанными,
но хорошо сохранились.
     Мистер  Сент-Джон,   сидевший  так  же  неподвижно,  как  и  фигуры  на
потемневших портретах,  не отрывая взгляда от страницы,  которую он читал, и
безмолвно сжав  губы,  был  весьма удобным предметом для  наблюдений.  Своей
неподвижностью он  напоминал статую.  Он  был  молод,  вероятно лет двадцати
восьми - двадцати девяти, высокий, стройный; его лицо невольно запоминалось.
Безукоризненные, правильные черты, прямой классический нос, рот и подбородок
афинянина.  Редко  встретишь  английское  лицо,  столь  близкое  к  античным
образцам.  Немудрено,  что  его  шокировала неправильность моих  черт  -  по
контрасту с гармоничностью его собственных.  У него были большие синие глаза
с темными ресницами;  над высоким лбом,  белым, как слоновая кость, небрежно
вились светлые волосы.
     Пленительный образ,  -  не правда ли, читатель? Однако оригинал едва ли
производил впечатление мягкой,  уступчивой, чувствительной и кроткой натуры.
Несмотря на его спокойствие,  мне чудилось в линиях его лба и губ, в трепете
ноздрей что-то  неистовое,  исступленное или беспощадное.  Он  не  сказал ни
слова и  даже ни  разу на  меня не  взглянул,  пока не вернулись его сестры.
Диана,  занятая приготовлением чая, то и дело входила и выходила из комнаты,
она принесла мне только что испеченный пирожок.
     - Скушайте его сейчас,  -  сказала она,  -  вы, наверно, голодны. Ханна
говорит, что после завтрака не давала вам ничего, кроме каши.
     Я не отказалась, так как у меня появился сильный аппетит.
     Между  тем  мистер Риверс закрыл книгу,  подошел к  столу и,  усевшись,
устремил на  меня  свои  красивые синие  глаза.  Теперь  его  взгляд выражал
бесцеремонную пытливость и настойчивость, которые показывали, что до сих пор
он намеренно, а не из застенчивости, избегал смотреть на меня.
     - Вы очень голодны? - спросил он.
     - Да, сэр.
     Мне всегда было свойственно отвечать коротко на краткий вопрос, и прямо
- на прямой.
     - Это   хорошо,   что   легкий  жар  заставил  вас  последние  три  дня
воздерживаться от  пищи;  было бы опасно сразу утолить ваш голод.  Теперь вы
уже можете кушать, хотя все же надо соблюдать меру.
     - Я надеюсь,  что недолго буду кормиться за ваш счет,  сэр,  -  был мой
весьма смущенный, неловкий и невежливый ответ.
     - Нет,   -   сказал  он   холодно.   -   Как  только  вы  сообщите  нам
местопребывание ваших близких, мы известим их, и вы возвратитесь домой.
     - Это -  я  должна сказать вам прямо -  не в  моей власти;  у  меня нет
никакого дома и никаких близких.
     Все трое взглянули на меня, однако без тени недоверия. Я не чувствовала
подозрительности в  их  взглядах,  скорее любопытство.  Я  говорю о  молодых
девушках.  Глаза Сент-Джона,  хотя и очень ясные и прозрачные,  -  были, так
сказать,  труднопроницаемы.  Казалось,  он  пользуется ими  как  орудием для
проникновения  в  мысли  других  людей,  а  не  для  того,  чтобы  открывать
собственные;  это  сочетание  проницательности и  замкнутости  могло  скорее
привести в замешательство, чем ободрить.
     - Вы  хотите  сказать,  -  спросил  он,  -  что  совершенно  не  имеете
родственников?
     - Да.  Никакие  узы  не