вы вернетесь.
     Бесси  охотно  осталась бы,  но  ей  пришлось уйти,  так  как  слуги  в
Гейтсхэдхолле должны были точнейшим образом соблюдать время обеда и ужина.
     - Значит,  ты заболела не оттого, что упала? Так отчего же? - продолжал
мистер Ллойд, когда Бесси ушла.
     - Меня заперли в комнате, где живет привидение, а было уже темно.
     Мистер Ллойд улыбнулся и вместе с тем нахмурился.
     - Что?  Привидение?  Ну,  ты,  видно,  еще совсем ребенок!  Ты  боишься
привидений?
     - Да, привидения мистера Рида я боюсь; он ведь умер в той комнате и там
лежал...  Ни Бесси и никто другой не войдут туда ночью без надобности. И это
было жестоко -  запереть меня там одну, в темноте! Так жестоко, что я этого,
наверно, никогда не забуду.
     - Глупости! И ты поэтому так огорчаешься? Разве ты и днем боишься?
     - Нет,  но ведь скоро опять наступит ночь.  И потом я несчастна,  очень
несчастна, еще и по другим причинам.
     - По каким же? Ты не можешь сказать мне хотя бы некоторые?
     Как хотелось мне ответить на этот вопрос возможно полнее и откровеннее!
Но  мне  трудно было  найти  подходящие слова,  -  дети  способны испытывать
сильные чувства,  но не способны разбираться в  них.  А если даже частично и
разбираются,  то  не  умеют  рассказать об  этом.  Однако я  слишком боялась
упустить  этот   первый  и   единственный  случай  облегчить  свою   печаль,
поделившись ею,  и, после смущенного молчания наконец выдавила из себя пусть
и не полный, но правдивый ответ:
     - Во-первых, у меня нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер.
     - Но у тебя есть добрая тетя, кузен и кузины.
     Снова последовало молчание; затем я уже совсем по-ребячьи выпалила:
     - Но  ведь это  Джон Рид  швырнул меня на  пол,  а  тетя заперла меня в
красной комнате!
     Мистер Ллойд снова извлек свою табакерку.
     - Разве тебе не нравится в Гейтсхэдхолле?  -  спросил он. - Разве ты не
благодарна, что живешь в таком прекрасном доме?
     - Это не мой родной дом,  сэр,  а Эббот говорит,  что у прислуги больше
прав жить здесь, чем у меня.
     - Эх ты,  дурочка!  Неужели ты так глупа, что хотела бы уехать из такой
великолепной усадьбы?
     - Если бы было куда,  я бы с радостью убежала отсюда,  но мне ни за что
не уехать из Гейтсхэда, пока я не стану совсем взрослой.
     - А может быть, и придется - кто знает! У тебя нет никакой родни, кроме
миссис Рид?
     - По-моему, нет, сэр.
     - А со стороны отца?
     - Не знаю.  Я как-то спросила тетю Рид, и она сказала, что, может быть,
у меня есть какие-нибудь бедные родственники по фамилии Эйр,  но ей ничего о
них неизвестно.
     - А если бы такие оказались, ты бы хотела жить у них?
     Я задумалась:  бедность пугает даже взрослых,  -  тем более страшит она
детей.  Они  не  могут  представить себе  бедность  трудовую,  деятельную  и
честную;  это слово вызывает в них лишь представление о лохмотьях, о скудной
пище и  потухшем очаге,  о  грубости и низких пороках;  в моем представлении
бедность была равна унижению.
     - Нет, мне бы не хотелось жить у бедных, - ответила я.
     - Даже если бы они были добры к тебе?
     Я  покачала головой.  Я  не  могла  понять,  откуда у  бедных возьмется
доброта; и потом - усвоить их жаргон, перенять манеры, стать невоспитанной -
словом,  похожей на  тех женщин,  которых я  часто видела возле их хибарок в
деревне, когда они нянчили ребят или стирали белье, - нет, я была неспособна
на подобный героизм, чтобы купить свободу такой дорогой ценой.
     - Но разве твои родственники так уж бедны? Они рабочие?
     - Этого я не знаю. Тетя Рид говорит, что если у меня есть родственники,
то, наверное, какие-нибудь попрошайки; а я не могу просить милостыню.
     - А тебе хотелось бы поступить в школу?
     Я снова задумалась;  едва ли у меня было ясное представление о том, что
такое  школа.  Бесси  иногда говорила,  что  это  такое место,  где  молодых
барышень  муштруют  и   где   от   них  требуют  особенно  хороших  манер  и
воспитанности.  Джон Рид ненавидел школу и  бранил своего учителя;  но вкусы
Джона Рида  не  были  для  меня законом,  и  если сведения Бесси о  школьной
дисциплине (она почерпнула их у  молодых барышень,  в  семье которых жила до
поступления  в  Гейтсхэд)  несколько  отпугивали  меня,  то  ее  рассказы  о
различных познаниях,  приобретенных там теми же  молодыми особами,  казались
мне,  с другой стороны,  весьма заманчивыми. Она восхищалась тем, как хорошо
они  рисовали  всякие  красивые пейзажи  и  цветы,  как  пели  и  играли  на
фортепиано,  какие  прелестные  кошельки  они  вязали  и  как  бойко  читали
французские  книжки.  Под  влиянием  ее  рассказов  во  мне  пробуждался дух
соревнования.  Кроме  того,  школа означала коренную перемену:  с  ней  было
связано далекое путешествие,  полный разрыв с  Гейтсхэдом,  переход к  новой
жизни.
     - В школу мне действительно хотелось бы поступить, - сказала я вслух.
     - Ну,  ну,  кто  знает,  что  может случиться,  -  сказал мистер Ллойд,
вставая. - Девочке нужна перемена воздуха и места, - добавил он, обращаясь к
самому себе, - нервы никуда не годятся.
     Бесси вернулась;  и  в  ту  же  минуту до нас донесся шум подъезжающего
экипажа.
     - Ваша барыня приехала,  няня?  -  спросил мистер Ллойд.  -  Я хотел бы
поговорить с ней перед уходом.
     Бесси предложила ему пройти в маленькую столовую и показала дорогу.  На
основании того,  что последовало затем,  я заключаю,  что аптекарь отважился
посоветовать миссис Рид  отправить меня  в  школу;  и  этот  совет был,  без
сомнения,  принят очень охотно,  ибо  когда я  в  один из  ближайших вечеров
лежала в  постели,  а  Бесси и Эббот сидели тут же в детской и шили,  Эббот,
полагая, что я уже сплю, сказала Бесси, с которой они обсуждали этот вопрос:
     - Миссис Рид,  наверно,  рада-радешенька отделаться от  этой несносной,
противной девчонки.  И  в  самом деле,  у нее вечно такой вид,  точно она за
всеми подсматривает и что-то замышляет.
     Очевидно,  Эббот действительно считала меня чем-то вроде маленького Гая
Фокса [Гай Фокс (1570-1605) -  английский офицер, один из обвиняемых по делу
о  Пороховом заговоре,  представлявшем попытку католической партии  взорвать
английский парламент].
     Тут же  я  впервые узнала из уст мисс Эббот,  сообщившей об этом Бесси,
что  мой  отец был бедным пастором;  что мать моя вышла за  него против воли
родителей,  считавших этот брак мезальянсом,  и  мой  дедушка Рид  настолько
разгневался,  что не  завещал ей ни гроша;  что через год после свадьбы отец
заболел тифом,  заразившись при  посещении им  бедняков в  большом фабричном
городе,  где находился его приход;  что моя мать, в свою очередь, заразилась
от него и через месяц после его кончины последовала за ним в могилу.
     Бесси, услышав этот рассказ, вздохнула и заметила:
     - А ведь мисс Джен тоже пожалеть надо, Эббот.
     - Конечно,  -  ответила Эббот,  - будь она милой, красивой девочкой, ее
можно было бы и пожалеть за то,  что у ней никого нет на белом свете. Но кто
станет жалеть этакую противную маленькую жабу!
     - Верно,  немногие,  -  согласилась и Бесси.  -  Понятно, что красавица
вроде мисс  Джорджианы,  попади она  в  такое же  положение,  гораздо больше
располагала бы к себе.
     - Да, да, я обожаю мисс Джорджиану! - воскликнула восторженная Эббот. -
Душка! Такие длинные кудри и голубые глаза, такой прелестный румянец - будто
накрасилась...  А знаете, Бесси, я с удовольствием съела бы на ужин гренок с
сыром.
     - Я тоже, и с поджаренным луком. Пойдем-ка вниз.
     И они ушли.



Глава IV

     Из разговора с мистером Ллойдом и только что пересказанной беседы между
Эббот и Бесси я почерпнула новую надежду;  этого было достаточно,  чтобы мне
захотелось выздороветь;  казалось, близится какая-то перемена; я хотела ее и
молча выжидала. Однако дело затянулось; проходили дни и месяцы. Мое здоровье
восстановилось,  но я больше не слышала ни одного намека на то, что меня так
занимало.  Миссис Рид по  временам окидывала меня суровым взглядом,  но лишь
изредка обращалась ко  мне.  Со  времени моей  болезни она  еще  решительнее
провела  границу  между  мной  и  собственными  детьми:  мне  была  отведена
отдельная  каморка,  где  я  спала  одна,  обедала  и  завтракала я  тоже  в
одиночестве и  весь день проводила в  детской,  тогда как ее  дети постоянно
торчали в  гостиной.  Миссис Рид  ни  разу не  обмолвилась ни  единым словом
относительно моего поступления в школу,  и все-таки я была уверена,  что она
не  станет долго  терпеть меня  под  своей крышей:  когда на  меня  падал ее
взгляд,   он   больше  чем  когда-либо  выражал  глубокое  и   непреодолимое
отвращение.
     Элиза   и   Джорджиана,   следуя   полученному  приказанию,   старались
разговаривать со мной как можно меньше;  Джон,  едва завидев меня, показывал
мне  язык и  однажды сделал попытку снова помуштровать меня;  но  так  как я
мгновенно накинулась на него,  охваченная тем же чувством неудержимого гнева
и  негодования,  с которыми ему уже пришлось столкнуться,  он счел за лучшее
отступить и  убежал,  бормоча проклятия и  крича,  что я разбила ему нос.  Я
действительно ударила Джона кулаком по  этой выступающей части лица со  всей
силой,  на какую только была способна,  и  когда увидела,  что этот удар,  а
может  быть,   мой  взбешенный  вид,   произвел  на   него  впечатление,   -
почувствовала  сильнейшее  желание  воспользоваться  и   дальше  достигнутым
преимуществом;  но он удрал под крылышко своей матери,  и я услышала, как он
плаксиво сочиняет ей какую-то историю относительно того, что эта гадкая Джен
Эйр набросилась на него, точно бешеная кошка. Мать строго прервала его:
     - Не говори мне о ней, Джон; я запретила тебе связываться с ней. Она не
заслуживает внимания.  Я  не хочу,  чтобы ты или твои сестры разговаривали с
этой девчонкой.
     Но тут я, перегнувшись через перила лестницы, вдруг неожиданно для себя
крикнула:
     - Это они недостойны разговаривать со мной!
     Миссис Рид  была женщиной довольно тучной,  но,  услышав это странное и
дерзкое заявление,  она вихрем взлетела по лестнице,  втащила меня в детскую
и,  швырнув меня на  кроватку,  весьма решительно приказала мне весь день не
сходить с места и не раскрывать рта.
     - А  что бы сказал дядя Рид,  если бы он был жив!  -  вырвалось у  меня
почти невольно. Во мне заговорило что-то, над чем я не имела власти.
     - Что?  - беззвучно прошептала миссис Рид, и в ее обычно столь холодных
и спокойных серых глазах появился даже какой-то страх.
     Она  выпустила мое плечо и  уставилась на  меня,  словно вопрошая,  кто
перед ней - ребенок или дьявол? Тогда я осмелела:
     - Мой дядя Рид на небе, он видит все и знает, что вы думаете и делаете;
и папа и мама - тоже: они знают, что вы меня запираете на целые дни и хотите
моей смерти.  Миссис Рид  быстро овладела собой;  она изо всех сил принялась
меня трясти,  затем надавала пощечин и  ушла,  не  промолвив ни  слова.  Это
упущение наверстала Бесси,  -  она  в  течение целого часа  отчитывала меня,
доказывая с  полной очевидностью,  что  я  самое злое и  неблагодарное дитя,
какое когда-либо росло под  чьей-нибудь крышей.  Я  готова была поверить ей,
ибо понимала сама, что в моей груди бушуют только злые чувства.
     Миновали ноябрь,  декабрь,  а также половина января.  В Гейтсхэде,  как
всегда,  весело отпраздновали рождество и Новый год;  на всех щедро сыпались
подарки,  миссис Рид давала обеды и вечера.  Я была, разумеется, лишена всех
этих развлечений:  мое  участие в  них ограничивалось тем,  что я  ежедневно
наблюдала,  как наряжались Элиза и Джорджиана и как они затем отправлялись в
гостиную,  разодетые в  кисейные платья с  пунцовыми кушаками,  распустив по
плечам тщательно завитые локоны,  а  затем  прислушивалась к  звукам рояля и
арфы, доносившимся снизу, к беготне буфетчика и слуг, подававших угощение, к
звону хрусталя и фарфора,  к гулу голосов,  вырывавшемуся из гостиной, когда
открывались и закрывались двери. Устав от этого занятия, я покидала площадку
лестницы и  возвращалась в  тихую и  пустую детскую.  Там мне хоть и  бывало
грустно, но я не чувствовала себя несчастной.
     Говоря по правде,  у  меня не было ни малейшего желания очутиться среди
гостей, так как эти гости редко обращали на меня внимание; и будь Бесси хоть
немного приветливее и общительнее,  я бы предпочла спокойно проводить вечера
с нею, вместо того чтобы непрерывно находиться под грозным оком миссис Рид в
комнате,  полной незнакомых дам и  мужчин.  Но  Бесси,  одев своих барышень,
обычно удалялась в  более оживленную часть дома  -  в  кухню или  в  комнату
экономки -  и прихватывала с собой свечу.  А я сидела с куклой на коленях до
тех пор,  пока не угасал огонь в камине,  и испуганно озиралась, так как мне
чудилось,  что в  полутемной комнате находится какой-то страшный призрак;  и
когда  в   камине  оставалась  только  кучка  рдеющей  золы,   я   торопливо
раздевалась, дергая изо всех сил шнурки и тесемки, и искала защиты от холода
и мрака в своей кроватке.  Я всегда клала с собой куклу: каждое человеческое
существо должно что-нибудь любить, и, за неимением более достойных предметов
для этого чувства,  я  находила радость в привязанности к облезлой,  дешевой
кукле,  скорее  похожей  на  маленькое  огородное  пугало.  Теперь  мне  уже
непонятна та нелепая нежность,  которую я питала к этой игрушке,  видя в ней
чуть ли  не живое существо,  способное на человеческие чувства.  Я  не могла
уснуть,  не завернув ее в  широкие складки моей ночной сорочки;  и когда она
лежала рядом со мной,  в  тепле и под моей защитой,  я была почти счастлива,
считая, что должна быть счастлива и она.
     Какими долгими казались мне  часы,  когда  я  ожидала разъезда гостей и
шагов  Бесси  в  коридоре;  иногда  она  забегала в  течение вечера -  взять
наперсток или ножницы или принести мне что-нибудь на ужин - булочку, пирожок
с  сыром,  -  и тогда она усаживалась на краю постели,  пока я ела,  а затем
подтыкала под матрац края одеяла,  а два раза даже поцеловала меня,  говоря:
"Спокойной ночи,  мисс  Джен".  Когда Бесси была так  кротко настроена,  она
казалась  мне  лучшим,  красивейшим и  добрейшим  созданием на  свете;  и  я
страстно желала,  чтобы она всегда была приветливой и внимательной и никогда
бы не толкала меня,  не дразнила, не обвиняла в том, в чем я была неповинна,
как это с ней часто случалось.  Теперь мне кажется,  что Бесси Ли была очень
одарена от  природы:  она  делала все  живо и  ловко и  к  тому же  обладала
замечательным талантом  рассказывать сказки,  которые  производили  на  меня
огромное впечатление.  Она была прехорошенькой, - если мои воспоминания о ее
лице  и  фигуре не  обманывают меня.  В  моей памяти встает стройная молодая
женщина,  черноволосая и  темноглазая,  с  правильными чертами,  со  свежим,
здоровым  румянцем;   но  вся  беда  в   том,   что  у   нее  был  резкий  и
неуравновешенный характер и  весьма смутные представления о беспристрастии и
справедливости;  но даже и такой я предпочитала ее всем остальным обитателям
Гейтсхэдхолла.
     Это произошло пятнадцатого января,  около девяти часов утра. Бесси ушла
вниз завтракать;  моих кузин еще не позвали к столу. Элиза надевала шляпку и
старое  теплое  пальто,   собираясь  идти  кормить  своих  кур,  -  занятие,
доставлявшее ей большое удовольствие.  Когда они неслись,  она с  не меньшим
удовольствием продавала яйца экономке и копила вырученные деньги. Элиза была
страшная скареда и  прирожденная коммерсантка.  Это сказывалось не  только в
том,  что она продавала яйца и  цыплят,  но и  в том,  как она торговалась с
садовником из-за рассады и семян,  - ибо миссис Рид приказала ему покупать у
этой юной леди псе,  что произрастало на  ее  грядках и  что она пожелала бы
продать.  Элиза же ничего бы не пожалела, лишь бы это сулило ей прибыль. Что
касается денег,  то она прятала их по всем углам,  завертывая в тряпочки или
бумажки;  но  когда  часть ее  сокровищ была  случайно обнаружена горничной,
Элиза,  боясь,  что пропадет все ее  достояние,  согласилась отдавать их  на
хранение матери,  но  притом,  как настоящий ростовщик,  -  из  пятидесяти -
шестидесяти  процентов.  Эти  проценты  она  взимала  каждые  три  месяца  и
аккуратно заносила свои расчеты в особую тетрадку.
     Джорджиана сидела  перед  зеркалом на  высоком стуле  и  причесывалась,
вплетая в свои кудри искусственные цветы и сломанные перья,  -  она нашла на
чердаке полный ящик этих украшений.  Я  убирала свою постель,  так как Бесси
строжайше приказала мне  сделать это до  ее  возвращения (она теперь нередко
пользовалась мной как второй горничной:  поручала мести пол, стирать пыль со
стульев и тому подобное).  Накрыв постель одеялом и сложив ночную сорочку, я
подошла  к  подоконнику,   чтобы  прибрать  разбросанные  на  нем  книжки  с
картинками и  кукольную мебель,  но краткое приказание Джорджианы оставить в
покое  ее  игрушки  (ибо  крошечные  стульчики и  зеркальце,  очаровательные
тарелочки и  чашечки принадлежали именно ей)  остановило меня;  и  тогда  от
нечего делать я  стала дышать на  морозные цветы,  которыми было разукрашено
окно,  и,  очистив таким образом маленькое местечко,  заглянула в  скованный
суровым морозом сад, где все казалось недвижным и мертвым.
     Из окна был виден домик привратника и  усыпанная гравием дорога;  и как
раз  тогда,  когда  мне  удалось расчистить достаточно широкий кружок  среди
затянувшей стекло серебристо-белой  листвы,  ворота распахнулись и  во  двор
въехал экипаж. Я равнодушно следила за тем, как он приближался к подъезду: в
Гейтсхэд часто приезжали экипажи,  но  ни  один не привозил гостей,  которые
представляли бы интерес для меня.  Экипаж остановился перед домом,  раздался
резкий  звук  колокольчика,  гостя  впустили.  Все  это  меня  совершенно не
касалось,  и мое праздное внимание вскоре было привлечено голодным снегирем,
который,  чирикая, уселся на ветку голой шпалерной вишни у самой стены дома,
неподалеку от окна.  Остатки моего завтрака,  состоявшие из хлеба и  молока,
еще были на столе,  и,  раскрошив булку, я принялась дергать форточку, чтобы
высыпать крошки на карниз; но тут в детскую вбежала Бесси.
     - Мисс Джен, скорей снимайте передник! Что это вы делаете? Мыли вы руки
и лицо сегодня?
     Прежде чем  ответить,  я  принялась дергать оконную раму,  так  как мне
хотелось обеспечить птичке ее завтрак;  наконец рама поддалась,  я  высыпала
крошки -  они упали частью на каменный карниз, частью на вишневую ветку - и,
закрыв окно, ответила:
     - Нет, Бесси, я только что кончила обметать пыль.
     - Несносная девчонка!  Неряха!  А что вы сейчас делали? Зачем открывали
окно?
     Однако ответить мне не пришлось,  ибо Бесси, видимо, слишком торопилась
и, не слушая моих объяснений, потащила меня к умывальнику, беспощадно, хотя,
к  счастью,  быстро,  обработала мое  лицо  и  руки водой,  мылом и  жестким
полотенцем,  пригладила волосы щеткой, сорвала с меня передник, вытолкала на
площадку лестницы и приказала сойти вниз, так как меня ждут в столовой.
     Мне  очень хотелось спросить,  кто ждет меня и  там ли  миссис Рид,  но
Бесси уже исчезла,  захлопнув дверь.  Я  стала медленно спускаться.  Вот уже
почти  три  месяца,  как  миссис Рид  не  приглашала меня  вниз;  моя  жизнь
протекала только в детской,  поэтому столовая,  зал и гостиная сделались для
меня недосягаемыми, и я не решалась в них вступить.
     И  вот  я  очутилась одна  в  пустом  холле;  я  стояла перед  дверью в
гостиную, дрожа и робея. Какую жалкую трусишку сделал из меня в те дни страх
перед  незаслуженным наказанием!  Я  и  в  детскую  боялась вернуться,  и  в
гостиную  не  решалась  войти;   минут  десять  простояла  я  так,  терзаясь
сомнениями; резкий звонок к завтраку заставил меня решиться.
     "Кто это мог вызвать