без сомнения. Я наблюдала за тобой сегодня утром в классе
и видела,  как ты внимательна:  ты,  кажется, ни на минуту не отвлекалась от
объяснений мисс Миллер.  А  мои  мысли постоянно где-то  бродят.  Мне  нужно
слушать мисс Скетчерд и  запомнить,  что она говорит,  -  а я иногда даже не
слышу ее голоса;  я точно грежу наяву. Порой мне кажется, что я на родине, в
Нортумберленде,  и звуки,  которые я слышу,  - это журчание ручейка, который
протекает мимо нашего дома в Дипдине,  и если приходится отвечать на вопрос,
мне надо сперва проснуться;  но так как я  ничего не слышала,  занятая своим
ручейком, я не знаю, что отвечать.
     - А как ты хорошо отвечала сегодня!
     - Это чистая случайность;  то,  о  чем мы читали,  заинтересовало меня.
Сегодня,  вместо того  чтобы  думать о  Дипдине,  я  размышляла,  как  может
человек,  желающий добра,  поступать так  несправедливо и  опрометчиво,  как
поступал Карл Первый.  И я думала:  жаль,  что он,  такой хороший и честный,
ничего и знать не хотел,  кроме своих королевских прав;  что, если бы он был
более справедлив и дальновиден и прислушивался к духу времени!  И все же мне
нравится Карл,  я уважаю и жалею его,  бедного короля,  сложившего голову на
плахе.  Да,  его враги хуже его:  они пролили кровь,  которую были не вправе
проливать. Как они смели убить его!
     Казалось,  Элен говорит сама с собой.  Она забыла,  что я с трудом могу
понять ее,  -  ведь я ничего, или почти ничего, не знала о предмете, который
навел ее на эти размышления. Я постаралась вернуть ее к интересовавшему меня
вопросу.
     - А когда урок дает мисс Темпль, твои мысли тоже где-то бродят?
     - Конечно,  нет,  разве только изредка.  Ведь мисс Темпль всегда скажет
что-нибудь новое, что гораздо интереснее моих собственных мыслей; ее приятно
слушать, а часто она рассказывает о том, что мне давно хотелось бы знать.
     - Значит, на уроках мисс Темпль ты хорошо ведешь себя?
     - Да, но это выходит само собой: я не делаю для этого никаких усилий, а
только следую своим склонностям, и значит - это не моя заслуга.
     - Нет,  это большая заслуга.  Ты хороша с  теми,  кто хорош с тобой.  А
по-моему,  так  и  надо.  Если бы  люди всегда слушались тех,  кто  жесток и
несправедлив, злые так бы все и делали по-своему: они бы ничего не боялись и
становились бы  все  хуже и  хуже.  Когда нас  бьют без причины,  мы  должны
отвечать ударом на удар -  я уверена в этом, - и притом с такой силой, чтобы
навсегда отучить людей бить нас.
     - Я надеюсь,  ты изменишь свою точку зрения,  когда подрастешь; пока ты
только маленькая, несмышленая девочка.
     - Но я так чувствую,  Элен.  Я должна ненавидеть тех,  кто, несмотря на
мои усилия угодить им,  продолжает ненавидеть меня:  это так же естественно,
как  любить того,  кто к  нам ласков,  или подчиняться наказанию,  когда оно
заслужено.
     - Не  насилием  можно  победить ненависть и  уж,  конечно,  не  мщением
загладить несправедливость.
     - А чем же тогда?
     - Почитай Новый завет и  обрати внимание на  то,  что говорит Христос и
как он поступает.
     - Что же он говорит?
     - Любите врагов ваших,  благословляйте проклинающих вас,  творите добро
ненавидящим и презирающим вас.
     - Тогда,  значит,  я должна была бы любить миссис Рид, - а я не могу! Я
должна была бы благословлять ее сына Джона, - а это совершенно невозможно!
     Теперь Элен Бернс,  в свою очередь, попросила меня рассказать о себе, и
я  рассказала ей  всю повесть моих страданий и  обид.  Я  говорила так,  как
чувствовала,  страстно и  с  горечью,  ни  о  чем не  умалчивая и  ничего не
смягчая.
     Элен терпеливо дослушала меня до  конца.  Я  ждала от нее какого-нибудь
замечания, но она молчала.
     - Ну   что  ж,   -   спросила  я   нетерпеливо,   -   разве  миссис  не
жестокосердечная, дурная женщина?
     - Она была жестокой к тебе,  без сомнения,  но,  видимо, ей не нравился
твой  характер,  как  мисс Скетчерд не  нравится мой.  Удивительно,  что  ты
помнишь  до  мелочей  все  ее  слова,   все  обиды.   Как  странно,  что  ее
несправедливое  отношение  так  глубоко  запало  тебе  в   душу!   На   меня
несправедливость не производит такого неизгладимого впечатления. Разве ты не
чувствовала бы себя счастливее,  если бы постаралась забыть и ее суровость и
то негодование, которое она в тебе вызвала?
     Элен сказала это,  и  ее голова,  и  без того всегда слегка склоненная,
опустилась еще ниже.  Я видела,  что ей не хочется продолжать разговор и что
она  предпочитает остаться наедине со  своими  мыслями.  Однако ей  не  дали
времени на  размышление:  к  ней подошла одна из старших,  рослая грубоватая
девушка, и заявила с резким кемберлендским акцентом:
     - Элен Бернс,  если ты  сейчас же  не  приведешь в  порядок свой ящик в
комоде и  не сложишь рукоделие,  я  позову мисс Скетчерд и покажу ей,  что у
тебя делается!
     Элен  очнулась  от  грез,  она  вздохнула,  встала  и  пошла  выполнять
приказание старшей, не медля и не прекословя.



Глава VII

     Первые три месяца в Ловуде показались мне веком, и отнюдь не золотым. Я
с  трудом  привыкала к  новым  правилам и  обязанностям.  Страх,  что  я  не
справлюсь,  мучил меня больше,  чем выпавшие на мою долю физические лишения,
хотя переносить их было тоже нелегко.
     В  течение января,  февраля и  части  марта  -  сначала из-за  глубоких
снегов,  а затем,  после их таяния, из-за весенней распутицы - наши прогулки
ограничивались садом;  исключением являлось лишь путешествие в церковь, но в
саду мы  должны были проводить ежедневно час,  чтобы дышать свежим воздухом.
Убогая одежда не  могла  защитить нас  от  резкого холода;  у  нас  не  было
подходящей обуви,  снег набивался в  башмаки и  таял там;  руки без перчаток
вечно зябли и покрывались цыпками. Я помню, как нестерпимо зудели по вечерам
мои  опухшие ноги,  и  те  муки,  которые я  испытывала утром,  всовывая их,
израненные и  онемевшие,  в  башмаки.  Доводила нас  до  отчаяния и  крайняя
скудость пищи; у нас был здоровый аппетит растущих детей, а получали мы едва
ли достаточно,  чтобы поддержать жизнь больного, дышащего на ладан. Особенно
страдали  от   недостатка  пищи  младшие  воспитанницы.   Взрослые  девушки,
изголодавшись,   пользовались  каждым  случаем,  чтобы  лаской  или  угрозой
выманить у младших их порцию. Сколько раз приходилось мне делить между двумя
претендентками драгоценный кусочек серого хлеба,  который мы получали в пять
часов!  Отдав третьей претендентке по  крайней мере  половину моего кофе,  я
проглатывала  остаток  вместе  с  тайными  слезами,  вызванными  мучительным
голодом.
     В эти зимние месяцы особенно унылы бывали воскресенья.  Нам приходилось
плестись за  две  мили в  брокльбриджскую церковь,  где  служил наш  патрон.
Выходили мы уже озябшие,  а  до места добирались совершенно окоченевшие:  во
время утренней службы руки и ноги у нас немели от стужи.  Возвращаться домой
обедать было  слишком далеко,  и  мы  получали между двумя службами такую же
крошечную порцию мяса и хлеба, какая нам полагалась за обедом.
     По  окончании вечерней службы мы  возвращались домой открытой холмистой
дорогой; резкий ветер дул с севера, с заснеженных холмов и буквально обжигал
нам лицо.
     Я  вспоминаю,  как мисс Темпль быстро и легко шагала вдоль нашей унылой
вереницы,  плотно завернувшись в свой шотландский плащ, полы которого трепал
ветер,  и  ободряла нас  словом и  примером,  призывая идти вперед,  подобно
"храбрым  солдатам".  Другие  учительницы,  бедняжки,  были  обычно  слишком
угнетены, чтобы поддерживать нас.
     Как мечтали мы,  возвращаясь, о свете и тепле яркого камина! Но малышам
и  в  этом  было  отказано:  перед  обоими  каминами немедленно выстраивался
двойной ряд взрослых девушек,  а позади них, присев на корточки, жались друг
к другу малыши, пряча иззябшие руки под передники.
     Небольшим утешением являлся чай,  во  время которого полагалась двойная
порция хлеба  -  то  есть  целый  ломоть вместо половины -  и,  кроме  того,
восхитительная добавка в  виде  тончайшего слоя масла.  Мы  мечтали об  этом
удовольствии от  воскресенья до воскресенья.  Обычно мне удавалось сохранить
для  себя  лишь  половину этого роскошного угощения,  остальное я  неизменно
должна была отдавать.
     В  воскресенье вечером мы обычно читали наизусть отрывки из катехизиса,
а также V, VI и VII главы от Матфея и слушали длинную проповедь, которую нам
читала  мисс  Миллер;  она  судорожно  зевала,  не  скрывая  утомления.  Сон
настолько овладевал младшими девочками,  что они валились со своих скамеек и
их поднимали полумертвыми от усталости.  Помогало одно: бедняжек выталкивали
на середину комнаты и  заставляли стоя дослушать проповедь до конца.  Иногда
ноги у них подкашивались, и они, обессилев, опускались на пол; тогда старшие
девочки подпирали их высокими стульями.
     Я  еще ни  разу не  упомянула о  посещениях мистера Брокльхерста.  Надо
сказать,  что  этот  джентльмен отсутствовал почти  весь  первый месяц моего
пребывания в  Ловуде;  может  быть,  он  продолжал гостить  у  своего  друга
викария.  Во всяком случае,  в  его отсутствие я была спокойна.  Мне незачем
говорить о том, почему я так боялась его. Но в конце концов он явился.
     Однажды,  после обеда (я находилась в Ловуде уже свыше трех недель),  я
сидела,  держа в руках аспидную доску,  и размышляла над трудным примером на
деление,  как вдруг, рассеянно подняв глаза, я увидела, что мимо окна прошла
какая-то фигура.  Я почти инстинктивно узнала этот тощий силуэт; и когда две
минуты спустя вся школа, включая и преподавательниц, поднялась en masse [как
один  человек  (фр.)],  мне  незачем  было  искать  глазами того,  кого  так
приветствовали.  Кто-то  большими шагами  прошел через  классную комнату,  и
возле мисс  Темпль -  она  тоже  поднялась -  вырос тот  самый черный столб,
который так грозно взирал на меня, стоя на предкаминном коврике в Гейтсхэде.
Я пугливо покосилась на него. Да, я не ошиблась: это был мистер Брокльхерст,
в  застегнутом на все пуговицы пальто,  еще больше подчеркивавшем его рост и
худобу.
     У  меня  были  свои  причины опасаться его  приезда:  я  слишком хорошо
помнила ехидные намеки,  которые ему  делала  миссис  Рид  по  поводу  моего
характера,  а  также  обещание мистера Брокльхерста поставить мисс  Темпль и
других учительниц в известность относительно порочности моей натуры. Все это
время я  с ужасом вспоминала его угрозу и каждый день с трепетом ждала этого
человека,  сообщение которого  о  моей  прошлой  жизни  должно  было  навеки
заклеймить меня как дурную девочку. И вот теперь он был здесь.
     Он  стоял возле мисс Темпль и  что-то  тихонько говорил ей  на  ухо.  Я
нисколько не сомневалась,  что он рассказывает ей,  какая я испорченная, и с
мукой следила за  ее  взглядом,  ожидая каждую минуту,  что ее  черные глаза
обратятся на  меня с  отвращением и  гневом.  Я  старалась вслушаться в  его
шепот,  и так как сидела тут же неподалеку, то мне удалось разобрать большую
часть того,  что он  говорил.  То,  что я  услышала,  на несколько мгновений
вернуло мне спокойствие.
     - Я полагаю, мисс Темпль, что нитки, которые я закупил в Лоутоне, можно
пустить в дело,  они пригодятся для коленкоровых рубашек, и я подобрал к ним
иголки.  Пожалуйста,  не  забудьте сказать  мисс  Смит,  что  я  не  записал
штопальные  иголки,  но  ей  на  той  неделе  пришлют  несколько  пачек;  и,
пожалуйста,  чтобы она ни  в  каком случае не выдавала каждой ученице больше
чем  по  одной:  если  давать им  по  нескольку,  они  будут  небрежничать и
растеряют все.  И потом,  сударыня,  я хотел бы,  чтобы с шерстяными чулками
обращались поаккуратнее.  Когда я  здесь был  в  последний раз,  я  пошел на
огород и  осмотрел белье,  висевшее на  веревках;  там было много очень худо
заштопанных чулок: дыры на них доказывают, что они чинятся редко и небрежно.
     Он замолчал.
     - Ваши указания будут исполнены, сэр, - ответила мисс Темпль.
     - И потом,  сударыня,  -  продолжал он,  -  прачка доложила мне, что вы
разрешили некоторым воспитанницам переменить за  неделю два  раза  рюшки  на
воротниках.  Это  слишком часто,  -  согласно правилам,  они могут менять их
только однажды.
     - Случай был  вполне законный,  сэр.  Агнес и  Катарина Джонстон в  тот
четверг получили приглашение на чашку чая к своим друзьям в Лоутон,  и когда
они уходили, я разрешила им переменить рюшки.
     Мистер Брокльхерст кивнул.
     - Ну,  один раз - куда ни шло! Но, пожалуйста, чтобы это не повторялось
слишком часто.  И потом есть еще одно обстоятельство, крайне меня удивившее:
принимая отчет от экономки, я обнаружил, что за две недели воспитанницам был
дважды выдан второй завтрак,  состоявший из  хлеба и  сыра.  Как  это  могло
произойти?  Я  еще  раз  пересмотрел устав и  нашел,  что  там  нет никакого
упоминания о втором завтраке. Кто ввел это новшество, кто его разрешил?
     - Это я распорядилась, сэр, - отозвалась мисс Темпль, - завтрак был так
дурно приготовлен,  что воспитанницы не  могли его есть,  а  я  не  рискнула
оставить их голодными до обеда.
     - Разрешите мне,  сударыня,  заметить вам следующее:  вы понимаете, что
моя  цель  при  воспитании этих  девушек  состоит в  том,  чтобы  привить им
выносливость,  терпение и  способность к  самоотречению.  Если их и постигло
маленькое  разочарование  в  виде  испорченного  завтрака  -   какого-нибудь
пересоленного или недосоленного блюда,  то это испытание отнюдь не следовало
смягчать, предлагая им взамен более вкусное кушанье; поступая так, вы просто
тешите  их  плоть,  а  значит -  извращаете в  корне  основную цель  данного
благотворительного заведения;  наоборот, всякий такой случай дает нам лишний
повод  для  того,  чтобы укрепить дух  воспитанниц,  научить их  мужественно
переносить земные лишения.  Очень уместна была  бы  небольшая речь;  опытный
воспитатель воспользовался бы  таким  поводом для  того,  чтобы  упомянуть о
страданиях  первых  христиан,  о  пытках,  которые  переносили мученики,  и,
наконец,  о  призыве  господа  нашего  Иисуса  Христа,  предложившего  своим
ученикам взять свой крест и идти за ним;  о его наставлениях,  что не единым
хлебом жив  человек,  но  каждым словом,  исходящим из  уст  божьих;  о  его
божественном утешении:  "Если вы жаждете или страждете во имя мое, благо вам
будет". О сударыня, вложив хлеб и сыр вместо пригоревшей овсянки в уста этих
детей,  вы,  может быть, и накормили их бренную плоть, но не подумали о том,
какому голоду вы подвергли их бессмертные души!
     Мистер Брокльхерст снова сделал паузу, видимо взволнованный собственным
красноречием.  Когда он заговорил,  мисс Темпль опустила взор; теперь же она
смотрела прямо перед собой,  и  ее  лицо,  и  обычно-то бледное,  постепенно
становилось таким же холодным и неподвижным,  как мрамор,  и рот ее был сжат
так, что, казалось, только резец скульптора может открыть его.
     Тем  временем мистер Брокльхерст,  стоя  возле камина с  заложенными за
спину руками, величественно рассматривал воспитанниц. Вдруг он заморгал, как
будто ему что-то  попало в  глаз,  и,  обернувшись,  сказал торопливее,  чем
говорил до сих пор:
     - Мисс Темпль,  мисс Темпль,  что это за девочка с  кудрявыми волосами?
Рыжие волосы, сударыня, и кудрявые, вся голова кудрявая! - И, подняв трость,
он указал на ужаснувшую его воспитанницу, причем его рука дрожала.
     - Это Джулия Северн, - отозвалась мисс Темпль очень спокойно.
     - Джулия Северн или  кто  другой,  сударыня,  но  по  какому праву  она
разрешает себе  ходить растрепой?  Как  смеет  она  так  дерзко нарушать все
правила и предписания этого дома,  этого благочестивого заведения?  Да у нее
на голове целая шапка кудрей!
     - Волосы  у  Джулии  вьются  от  природы,  -  ответила мисс  Темпль еще
спокойнее.
     - От природы!  Но мы не можем подчиняться природе,  - я хочу, чтобы эти
девочки стали детьми Милосердия;  и потом, зачем такие космы? Я повторял без
конца мое  требование,  чтобы волосы были  зачесаны скромно и  гладко.  Мисс
Темпль, эту девушку надо остричь наголо. Завтра же у вас будет парикмахер! Я
вижу,  что и у других девушек волосы длиннее,  чем полагается,  -  вон у той
высокой;  скажите ей,  пусть  повернется затылком.  Пусть весь  первый класс
встанет и обернется лицом к стене.
     Мисс Темпль провела носовым платком по  губам,  словно стирая невольную
улыбку.  Однако она отдала приказание,  и девушки, наконец поняв, что от них
требуется, выполнили его. Я слегка откинулась назад, и мне были видны с моей
парты взгляды и гримасы,  которыми они сопровождали этот маневр.  Жаль,  что
мистер Брокльхерст не видел их: возможно, он тогда понял бы, что, сколько бы
он  ни  трудился над внешней оболочкой,  внутренний мир девочек был от  него
бесконечно далек.
     В  течение  пяти  минут  рассматривал он  оборотную сторону этих  живых
медалей, затем изрек, - и слова его прозвучали как смертный приговор:
     - А космы следует остричь!
     Мисс Темпль, видимо, что-то ему возразила.
     - Сударыня,  -  продолжал он, - я служу владыке, царство которого не от
мира  сего.  И  моя  миссия -  умерщвлять в  этих девушках вожделения плоти,
научить их сохранять стыдливость и  скромность,  а  не умащать свои волосы и
рядиться в  пышные одежды;  каждая из  этих молодых особ носит косы,  и  их,
конечно,  заплело тщеславие; всех их, повторяю я, нужно остричь... Вы только
подумайте о том, сколько времени они теряют...
     Здесь мистера Брокльхерста прервали:  в  комнату вошли гости,  это были
три дамы.  Им следовало бы прийти несколько раньше и выслушать его проповедь
об  одежде,  ибо они были пышно разряжены в  бархат,  шелк и  меха.  На двух
молоденьких (красивые  девушки  лет  шестнадцати-семнадцати) были  входившие
тогда в  моду касторовые шляпки,  украшенные страусовыми перьями,  а  из-под
этих изящных головных уборов ниспадали на шею густые пряди тщательно завитых
волос; пожилая дама куталась в дорогую бархатную шаль, обшитую горностаем, а
на лбу у нее красовались фальшивые локоны.
     Это  были  барышни Брокльхерст с  матерью;  мисс Темпль встретила их  и
проводила на почетные места.  Они,  видимо, приехали вместе с достоуважаемым
мистером Брокльхерстом и  производили в  верхних  комнатах самый  тщательный
обыск,  пока он беседовал о  делах с экономкой,  выспрашивал прачку и поучал
директрису. Теперь они обрушились со всевозможными упреками и замечаниями на
мисс Смит, которой было поручено наблюдение за бельем и надзор за спальнями.
Но  у  меня не было времени вслушиваться в  то,  что они говорят,  -  другое
отвлекло и приковало мое внимание.
     Прислушиваясь к  речам мистера Брокльхерста и мисс Темпль,  я не забыла
принять  меры  для  собственной  безопасности.   Решив,   что  самое  лучшее
оставаться  незамеченной,  я  притворилась чрезвычайно  углубленной  в  свою
задачу и держала доску так,  чтобы заслонить ею лицо.  Может быть, меня и не
заметили бы, но моя доска вдруг выскользнула у меня из рук и упала на пол, -
раздался ужасный, предательский треск. Все взоры обратились ко мне; теперь я
знала,  что  все погибло,  и,  наклонившись,  чтобы подобрать осколки доски,
приготовилась к худшему. Оно не замедлило разразиться.
     - Какая неосторожная девочка!  -  сказал мистер Брокльхерст и сейчас же
добавил: - Кстати - это новая воспитанница. - Я не успела перевести дыхание,
как он уже продолжал:  -  Я  должен сказать по поводу нее несколько слов.  -
Затем,  возвысив голос,  - каким громким он показался мне! - заявил: - Пусть
девочка, разбившая доску, выйдет вперед.
     Своими силами я бы не могла подняться,  все мои члены точно онемели; но
две  взрослые  девушки,   сидевшие  по  бокам,  поставили  меня  на  ноги  и
подтолкнули навстречу грозному судье,  а  мисс Темпль ласково подвела меня к
нему и ободряюще шепнула:
     - Не бойся