меня,  -  недоумевала я,  нажимая обеими руками на
тугую ручку двери,  не поддававшуюся моим усилиям.  -  Кого я  сейчас увижу,
кроме тети Рид?  Мужчину или женщину?" Ручка,  наконец,  повернулась,  дверь
открылась,  я вошла, низко присела и, подняв глаза, увидела черный столб: по
крайней мере  такое  впечатление на  меня  произвела в  первую минуту узкая,
одетая в черное, прямая, как палка, фигура, стоявшая на ковре перед камином;
угрюмое лицо напоминало высеченную из  камня маску;  она венчала эту колонну
подобно капители.
     Миссис Рид  сидела на  своем обычном месте у  камина;  она  сделала мне
знак. Я подошла, и она представила меня каменному незнакомцу, сказав:
     - Вот девочка, по поводу которой я обратилась к вам.
     Он -  ибо это был мужчина - медленно повернул голову в мою сторону, его
серые глаза, поблескивавшие из-под щетинистых бровей, вонзились в меня, и он
строго сказал густым басом:
     - Ростом она мала; сколько же ей лет?
     - Десять лет.
     - Так  много?  -  недоверчиво отозвался он  и  продолжал еще  несколько
мгновений рассматривать меня, затем спросил: - Как тебя зовут, девочка?
     - Джен Эйр, сэр.
     Пробормотав эти слова,  я  посмотрела на  незнакомца;  он показался мне
очень высоким,  -  но ведь я  сама была очень мала;  черты лица у  него были
крупные и, так же как весь его облик, суровые и резкие.
     - Ну, Джен Эйр, ты хорошая девочка?
     Невозможно было ответить на этот вопрос утвердительно:  все в маленьком
мирке,  в  котором я  жила,  были обратного мнения.  Я  молчала.  Миссис Рид
ответила за меня выразительным покачиванием головы и добавила:
     - Может быть,  чем  меньше об  этом говорить,  мистер Брокльхерст,  тем
лучше...
     - Очень жаль.  В таком случае нам с ней придется побеседовать. - Фигура
его сломилась под прямым углом, он сел в кресло против миссис Рид.
     - Поди сюда, - сказал он.
     Я  ступила на  ковер  перед  камином;  мистер Брокльхерст поставил меня
прямо перед собой.  Что за лицо у  него было!  Теперь,  когда оно находилось
почти на одном уровне с моим, я хорошо видела его. Какой огромный нос! Какой
рот! Какие длинные, торчащие вперед зубы!
     - Нет  более прискорбного зрелища,  чем  непослушное дитя,  -  особенно
непослушная девочка. А ты знаешь, куда пойдут грешники после смерти?
     - Они пойдут в ад, - последовал мой быстрый, давно затверженный ответ.
     - А что такое ад? Ты можешь объяснить мне?
     - Это яма, полная огня.
     - А ты разве хотела бы упасть в эту яму и вечно гореть в ней?
     - Нет, сэр.
     - А что ты должна делать, чтобы избежать этого?
     Ответ последовал не сразу; когда же он, наконец, прозвучал, против него
можно было, конечно, возразить очень многое.
     - Я лучше постараюсь быть здоровою и не умереть.
     - А как можно стараться не умереть? Дети моложе тебя умирают ежедневно.
Всего два-три дня назад я  похоронил девочку пяти лет,  хорошую девочку;  ее
душа теперь на небе.  Боюсь,  что этого нельзя будет сказать про тебя,  если
господь тебя призовет.
     Не смея возражать ему, я уставилась на его огромные ноги, протянутые на
ковре, и вздохнула, - мне хотелось бежать от него за тридевять земель.
     - Я надеюсь,  это вздох из глубины сердца и ты раскаиваешься,  что была
источником стольких неприятностей для твоей дорогой благодетельницы?
     "Благодетельница!  Благодетельница!  -  повторяла я  про  себя.  -  Все
называют миссис Рид моей благодетельницей.  Если так,  то  благодетельница -
это что-то очень нехорошее".
     - Ты  молишься  утром  и  вечером?  -  продолжал  допрашивать меня  мой
мучитель.
     - Да, сэр.
     - Читаешь ты Библию?
     - Иногда.
     - С радостью? Ты любишь Библию?
     - Я  люблю Откровение,  и книгу пророка Даниила,  книгу Бытия,  и книгу
пророка Самуила, и про Иова, и про Иону...
     - А псалмы? Я надеюсь, их ты любишь?
     - Нет, сэр.
     - Нет? О, какой ужас! У меня есть маленький мальчик, он моложе тебя, но
выучил наизусть шесть псалмов;  и когда спросишь его,  что он предпочитает -
скушать пряник или выучить стих из псалма, он отвечает: "Ну конечно, стих из
псалма!  Ведь  псалмы поют ангелы!  А  я  хочу уже  здесь,  на  земле,  быть
маленьким ангелом". Тогда он получает два пряника за свое благочестие.
     - Псалмы не интересные, - заметила я.
     - Это показывает,  что у  тебя злое сердце,  и  ты  должна молить бога,
чтобы он  изменил его,  дал тебе новое,  чистое сердце.  Он  возьмет у  тебя
сердце каменное и даст тебе человеческое.
     Я  только что собралась спросить,  каким образом может быть произведена
эта операция,  когда миссис Рид прервала меня,  приказав сесть,  и  уже сама
продолжала беседу:
     - Мне кажется, мистер Брокльхерст, в письме, которое я написала вам три
недели назад, я подчеркнула, что эта девочка обладает не совсем теми чертами
характера и наклонностями, которых я могла бы желать. И если вы примете ее в
Ловудскую школу,  я бы очень просила вас,  пусть директриса и наставницы как
можно строже следят за нею и  борются с  ее главным грехом -  наклонностью к
притворству и  лжи.  Я  нарочно говорю об этом при тебе,  Джен,  чтобы ты не
вздумала вводить в заблуждение мистера Брокльхерста.
     Недаром я боялась, недаром ненавидела миссис Рид! В ней жила постоянная
потребность задевать мою  гордость как  можно чувствительнее!  Никогда я  не
была счастлива в  ее присутствии,  -  с какой бы точностью я ни выполняла ее
приказания,  как бы ни стремилась угодить ей, она отвергала все мои усилия и
отвечала на них заявлениями,  вроде только что ею сделанного.  И  сейчас это
обвинение,  брошенное мне в  лицо перед посторонним,  ранило меня до глубины
души.  Я смутно догадывалась,  что она заранее хочет лишить меня и проблеска
надежды,  отравить и  ту новую жизнь,  которую она мне готовила;  я ощущала,
хотя, быть может, и не могла бы выразить это словами, что она сеет неприязнь
и недоверие ко мне и на моей будущей жизненной тропе;  я видела,  что мистер
Брокльхерст уже  считает меня  лживым,  упрямым ребенком.  Но  как  я  могла
бороться против этой несправедливости?!
     "Конечно,  никак",  -  решила я,  стараясь сдержать невольное рыдание и
поспешно отирая несколько слезинок, говоривших о моем бессильном горе.
     - Притворство -  поистине весьма прискорбная черта в ребенке,  - заявил
мистер Брокльхерст.  -  Оно сродни лживости,  а  все лжецы будут ввергнуты в
озеро,  горящее пламенем и  серой.  Во  всяком случае,  миссис Рид,  за  ней
установят надзор. Я поговорю с мисс Темпль и с наставницами.
     - Я хотела бы, чтобы она была воспитана в соответствии со своим будущим
положением,  -  продолжала моя благодетельница. - Пусть научится смиряться и
быть полезной.  Что касается каникул,  то она,  с  вашего позволения,  будет
проводить их в Ловуде.
     - Ваши решения,  сударыня, в высшей степени разумны, - отозвался мистер
Брокльхерст.  -  Смирение -  это  высшая христианская добродетель,  она  как
нельзя  лучше  пристала воспитанницам Ловуда;  поэтому я  требую,  чтобы  ее
развитию в детях уделялось особое внимание;  я специально изучал вопрос, как
успешнее смирять в  них  суетное чувство гордости,  и  совсем  на  днях  мне
пришлось  получить  приятное  подтверждение достигнутых  мною  успехов:  моя
вторая дочь  Августа посетила со  своей  мамой  школу  и,  вернувшись домой,
воскликнула: "Папочка, какие все девочки в Ловуде простые и смирные - волосы
зачесаны за  уши,  фартуки длинные-предлинные;  а  эти холщовые сумки поверх
платья...  совсем как  дети бедняков.  Они смотрели на  нас с  мамой во  все
глаза, - добавила моя дочка, - будто никогда не видели шелковых платьев".
     - Мне очень приятно это слышать, - отозвалась миссис Рид. - Обыщи я всю
Англию,  я  едва ли  нашла бы  более подходящую систему воспитания для такой
девочки,  как Джен Эйр.  Строгость, мой дорогой мистер Брокльхерст, - я стою
за строгость решительно во всем!
     - Непоколебимая строгость,  сударыня,  первая  обязанность христианина.
Что  касается  Ловуда,  этому  принципу  подчинено все:  неприхотливая пища,
скромная одежда,  строгий распорядок дня, закаляющий характер и приучающий к
трудолюбию, - таков строй жизни этого дома и его обитателей.
     - И это совершенно правильно,  сэр.  Значит,  я могу быть спокойна, что
девочку примут в  Ловуд и  там воспитают в  соответствии с  ее  положением и
видами на будущее!
     - Конечно, сударыня! Мы поместим ее в этот вертоград избранных душ. И я
надеюсь, что она будет благодарна за столь высокую привилегию.
     - Итак,  я пришлю ее возможно скорее,  мистер Брокльхерст,  потому что,
уверяю вас,  я жажду освободиться от ответственности, которая стала для меня
в конце концов слишком обременительной.
     - Конечно,  конечно, сударыня! А теперь пожелаю вам доброго здоровья. Я
возвращусь в Брокльхерст в течение ближайших двух недель:  викарий, мой друг
и благодетель,  раньше ни за что не отпустит меня.  Но я извещу мисс Темпль,
чтобы она ожидала новую девочку.  Таким образом,  с приемом не будет никаких
затруднений. До свидания!
     - До свидания, мистер Брокльхерст! Передайте мой привет миссис Августе,
и Теодоре, и мистеру Брокльхерсту, Броутону Брокльхерсту.
     - Не  премину,  сударыня!  Девочка,  вот тебе книжка "Спутник ребенка";
прочти ее с  молитвой,  особенно "Описание ужасной и  внезапной смерти Марты
Дж., дурной девочки, предавшейся пороку лжи и обмана".
     С этими словами мистер Брокльхерст вручил мне тощую брошюрку, аккуратно
вшитую в папку,  и,  позвонив, чтоб ему подали экипаж, уехал. Миссис Рид и я
остались одни. Несколько минут прошло в молчании; она шила, а я наблюдала за
ней. Ей могло быть тогда лет тридцать шесть, тридцать семь. Это была женщина
крепкого сложения, с крутыми плечами и широкой костью, невысокая, полная, но
не расплывшаяся:  у нее было крупное лицо с тяжелой и сильно развитой нижней
челюстью;  лоб низкий,  подбородок массивный и выступающий вперед, рот и нос
довольно правильные;  под светлыми бровями поблескивали глаза,  в которых не
отражалось сердечной доброты.  Кожа у  нее  была смуглая и  матовая;  волосы
почти льняные;  сложение прочное и здоровье отличное,  -  она не ведала, что
такое хворь.  Миссис Рид  была  аккуратной и  строгой хозяйкой;  она  крепко
забрала в руки хозяйство и арендаторов,  и только ее дети иногда выходили из
повиновения и  смеялись над  ней.  Она  одевалась со  вкусом и  умела носить
красивые туалеты с достоинством.
     Сидя  на  низенькой скамеечке,  в  нескольких шагах  от  ее  кресла,  я
внимательно рассматривала ее фигуру и черты лица. В руке я держала трактат о
внезапной  смерти  лгуньи,  -  эта  история  особенно  рекомендовалась моему
вниманию как весьма уместное для меня предостережение.  То, что здесь сейчас
произошло,  -  слова,  сказанные миссис Рид  мистеру Брокльхерсту,  весь тон
этого  разговора,   грубого  и  оскорбительного  для  меня,  еще  болезненно
отдавалось в моей душе.  Я вспоминала каждое слово с той же болью, с какой я
слушала их, и во мне пробуждалось горячее желание отомстить.
     Миссис  Рид  подняла  голову;  ее  взгляд  встретился  с  моим,  пальцы
перестали прилежно работать.
     - Выйди из комнаты, возвращайся в детскую, - последовал приказ.
     Вероятно,  мой взгляд или что-нибудь во  мне показалось ей  вызывающим,
так как в ее словах звучало крайнее, хотя и затаенное раздражение. Я встала,
сделала несколько шагов к двери, затем вернулась, прошла через всю комнату и
приблизилась к ней вплотную.
     Я  должна была говорить:  меня слишком безжалостно попирали,  я  должна
была  возмутиться.  Но  как?  Чем  я  могла  отплатить моему  врагу,  какими
располагала средствами? Я собралась с духом и бросила ей в лицо:
     - Я  не лгунья!  Будь я  лгуньей,  я  бы сказала,  что люблю вас;  но я
заявляю, что не люблю; я ненавижу вас больше всех на свете, даже больше, чем
Джона Рида! А эту книгу о лгунье можете отдать своей дочке Джорджиане, - это
она лжет, а не я!
     Руки миссис Рид все еще праздно лежали на ее работе,  она остановила на
мне свой ледяной взор, замораживая меня.
     - Надеюсь,  ты кончила? - спросила она тоном, каким говорят со взрослым
противником и каким не обращаются к ребенку.
     Эти глаза,  этот голос растравили во мне всю ту неприязнь,  которую я к
ней  питала.  Дрожа с  головы до  ног,  охваченная неудержимым волнением,  я
продолжала:
     - Я рада,  что вы мне не родная тетя! Никогда больше, во всю мою жизнь,
я не назову вас тетей!  Я ни за что не приеду повидать вас, когда вырасту; и
если кто-нибудь спросит меня, любила ли я вас и как вы обращались со мной, я
скажу,  что  при  одной мысли о  вас  все во  мне переворачивается и  что вы
обращались со мной жестоко и несправедливо!
     - Как ты смеешь это говорить, Джен Эйр?
     - Как я смею, миссис Рид? Как смею? Оттого, что это правда. Вы думаете,
у меня никаких чувств нет и мне не нужна хоть капелька любви и ласки,  -  но
вы ошибаетесь.  Я  не могу так жить;  а вы не знаете,  что такое жалость.  Я
никогда не  забуду,  как вы  втолкнули меня,  втолкнули грубо и  жестоко,  в
красную комнату и заперли там,  -  до самой смерти этого не забуду! А я чуть
не умерла от ужаса,  я задыхалась от слез,  молила:  "Сжальтесь,  сжальтесь,
тетя Рид! Сжальтесь!". И вы меня наказали так жестоко только потому, что ваш
злой сын ударил меня ни за что, швырнул на пол. А теперь я всем, кто спросит
о вас,  буду рассказывать про это. Люди думают, что вы добрая женщина, но вы
дурная, у вас злое сердце. Это вы лгунья!
     Я еще не кончила, как моей душой начало овладевать странное, никогда не
испытанное мною чувство освобождения и торжества.  Словно распались незримые
оковы и я,  наконец, вырвалась на свободу. И это чувство появилось у меня не
без основания:  миссис Рид,  видимо, испугалась, рукоделие соскользнуло с ее
колен;  она воздела руки,  заерзала на  стуле,  и  даже лицо ее  исказилось,
словно она вот-вот расплачется.
     - Ты  ошибаешься,  Джен!  Что с  тобой?  Отчего ты так дрожишь?  Хочешь
выпить воды?
     - Нет, миссис Рид.
     - Может быть,  ты еще чего-нибудь хочешь,  Джен?  Уверяю тебя, я готова
быть твоим другом.
     - Нет,  неправда.  Вы сказали мистеру Брокльхерсту, что у меня скверный
характер и что я лгунья;  а я решительно всем в Ловуде расскажу,  какая вы и
как вы со мной поступили!
     - Джен ты не понимаешь: недостатки детей нужно искоренять.
     - Я не лгунья! - закричала я громко и исступленно.
     - Но  ты  несдержанна,  Джен,  согласись!  А  теперь  возвращайся-ка  в
детскую, будь моей хорошей девочкой и приляг, отдохни...
     - Я не ваша хорошая девочка;  я не хочу прилечь. Отправьте меня в школу
как можно скорее, миссис Рид, я здесь ни за что не останусь.
     - Действительно,  надо поскорее отослать ее  в  школу,  -  пробормотала
миссис Рид; и, собрав рукоделие, она поспешно вышла из комнаты.
     Я  осталась одна  на  поле боя.  Это  была моя  первая яростная битва и
первая  победа.   Несколько  мгновений  я  стояла  неподвижно,   наслаждаясь
одиночеством победителя.  Сначала я улыбалась, испытывая необычайный подъем,
но  эта жестокая радость угасла так же  быстро как и  учащенное биение моего
пульса.  Ребенок не  может вести борьбу со взрослыми,  как вела я,  не может
дать волю своим безудержным порывам и не испытать после этого укоров совести
и  леденящего  холода  неизбежных  сожалений.   Степной  курган,  охваченный
бушующим, всепожирающим пламенем, мог бы служить эмблемой моей души, когда я
обвиняла миссис Рид и угрожала ей:  та же степь,  но черная, испепеленная, -
вот образ моего душевного состояния, когда, после получасового размышления в
тишине, я поняла, насколько безрассудно было мое поведение и как тяжело быть
ненавидимой и ненавидеть.
     Впервые я  испытала сладость мести;  пряным вином  показалась она  мне,
согревающим и сладким,  пока его пьешь,  -  но оставшийся после него терпкий
металлический привкус вызывал во мне ощущение отравы.  С  какой охотой я  бы
попросила прощения у  миссис Рид;  но я  знала -  отчасти по опыту,  отчасти
инстинктивно,  -  что она оттолкнула бы меня с  удвоенным презрением и вновь
пробудила бы в моем сердце бурные порывы гнева.
     Мне хотелось бы  отдаться чему-нибудь более благородному,  чем яростные
обличения,  пробудить  в  своей  душе  более  мягкие  чувства,  чем  мрачное
негодование.  Я взяла книгу -  это были арабские сказки, - уселась и сделала
попытку углубиться в  нее.  Но  я  не  понимала того,  что читаю,  мои мысли
уносились далеко,  далеко,  и  страницы,  которые я  обычно  находила такими
захватывающими,  ничего не  говорили моей душе.  Тогда я  открыла стеклянную
дверь  столовой.  Кусты  стояли  совершенно неподвижно:  угрюмый мороз,  без
солнца, без ветра, сковал весь сад. Набросив на голову и плечи подол платья,
я  решила пройтись в  уединенной части парка;  но  меня не радовали ни тихие
деревья,  ни сосновые шишки,  падавшие на дорогу, ни мертвые останки осени -
бурые,  блеклые листья,  которые ветром смело в  кучи и  сковало морозом.  Я
прислонилась к  калитке и  взглянула на пустую луговину,  где уже не паслись
овцы и  где  невысокую траву побил мороз и  выбелил иней.  День был  хмурый,
тусклое серое  небо  нависло снеговыми тучами;  падали редкие хлопья снега и
ложились,  не тая,  на обледеневшую тропинку,  на деревья и кусты.  И вот я,
несчастное дитя,  глядела на все это и  повторяла шепотом все вновь и вновь:
"Что же мне делать? Что же мне делать?"
     И вдруг я услышала звонкий голос:
     - Мисс Джен!  Где вы? Идите завтракать! Я отлично знала, что это Бесси,
но не тронулась с места; ее легкие шаги послышались на дорожке.
     - Нехорошая девочка!  -  сказала она.  -  Отчего вы не идете, когда вас
зовут?
     После тех мыслей,  которым я предавалась,  присутствие Бесси обрадовало
меня,  хотя она,  как обычно,  была не в духе. Но после моего столкновения с
миссис Рид  и  победы над ней мимолетный гнев моей няни мало меня трогал,  и
мне захотелось погреться в  лучах ее молодой жизнерадостности.  Я  обвила ее
шею руками и сказала:
     - Не надо, Бесси, не браните меня.
     Никогда еще я не позволяла себе такого простого и естественного порыва.
Бесси сразу же растрогалась.
     - Странная вы девочка,  мисс Джен,  - сказала она, глядя на меня сверху
вниз, - какой-то странный и дикий ребенок. Правда, что вас отдадут в школу?
     Я кивнула.
     - И вам не жалко будет расстаться с бедной Бесси?
     - А какое Бесси до меня дело? Она вечно бранит меня.
     - Потому что вы такая чудная, пугливая и застенчивая. Надо быть смелее.
     - Зачем? Ведь тогда меня будут еще больше обижать.
     - Глупости!  Хотя вам и достается,  это верно. Когда моя мать приходила
на той неделе проведать меня,  она сказала мне:  "Вот уж не хотела бы, чтобы
кто-нибудь из моих ребят очутился на месте этой девочки!"  А  теперь идем-ка
домой, у меня для вас приятная новость.
     - Уж будто, Бесси?
     - Дитя!  Что вы хотите сказать?  Как печально вы смотрите на меня!  Так
слушайте же:  миссис,  молодые барышни и молодой барин уезжают после обеда в
гости,  так что вы будете пить чай со мной.  Я скажу кухарке,  чтобы она вам
испекла сладкий пирожок,  а  потом вы  поможете мне  пересмотреть ваши вещи:
скоро ведь придется укладывать ваш  чемодан.  Миссис хочет отправить вас  из
Гейтсхэда через день-два,  и  вы можете отобрать себе какие угодно игрушки -
все, что вам понравится.
     - Бесси, обещайте мне больше не бранить меня до моего отъезда!
     - Да  уж  ладно!  Но  только будьте и  вы славной девочкой и  больше не
бойтесь меня!  Не вздрагивайте,  как только я что-нибудь порезче скажу;  это
ужасно раздражает.
     - Нет,  я  не буду бояться вас,  Бесси,  я  к  вам привыкла;  скоро мне
придется бояться совсем других людей.
     - Если вы будете их бояться, они не станут любить вас.
     - Как и вы, Бесси?