ощницы в работе
с индийскими женщинами будет для меня неоценимой поддержкой.
     Стальной обруч  сжимался вокруг  меня;  уговоры  Сент-Джона  медленно и
неуклонно  сковывали  мою  волю.  Мне  чудилось,  что  его  последние  слова
открывают передо мной путь,  казавшийся мне  до  сих  пор  недоступным.  Моя
работа,  которую я считала до сих пор такой ничтожной,  такой случайной,  по
мере того как он говорил и как бы творчески воссоздавал ее,  приобрела более
четкие очертания и  более глубокий смысл.  Сент-Джон ждал ответа.  Перед тем
как дать его, я попросила полчаса на размышления.
     - Очень охотно,  -  согласился он и,  встав, прошел дальше по тропинке,
бросился наземь среди вереска и отдался своим мыслям.
     "Я  в  силах сделать то,  что  он  от  меня требует;  нельзя с  этим не
согласиться,  -  говорила я себе.  -  Но я чувствую, что недолго проживу под
лучами индийского солнца.  А что тогда?  Но ему это все равно.  Когда придет
мой смертный час,  он смиренно и  безропотно вернет меня богу,  который меня
вручил ему. Все это для меня вполне ясно. Оставляя Англию, я покину любимую,
но опустевшую для меня страну,  -  мистера Рочестера здесь нет; а если бы он
даже  и  находился здесь,  какое  это  может иметь для  меня  значение?  Мне
предстоит теперь жить без него;  что может быть бессмысленней и  малодушней,
чем влачить свои дни в  чаянии какой-то несбыточной перемены в  моей судьбе,
которая  соединила  бы  меня  с  ним!   Без  сомнения  (как  однажды  сказал
Сент-Джон),  я должна искать новых интересов в жизни,  взамен утраченных;  и
разве дело,  которое он  сейчас мне предлагает,  не самое достойное из всех,
какие человек может избрать,  а  бог -  благословить?  Разве оно не заполнит
благородными заботами и высокими стремлениями ту пустоту, которая оставалась
после  разбитых  привязанностей  и  разрушенных  надежд?  Видимо,  я  должна
ответить "да",  - и тем не менее я содрогаюсь при мысли об этом. Увы! Если я
пойду за Сент-Джоном,  я отрекусь от какой-то части самой себя; если я поеду
в Индию, я обреку себя на преждевременную смерть. А что будет со мной до тех
пор?  О,  я прекрасно знаю. Я это отчетливо вижу. Трудясь в поте лица, чтобы
угодить Сент-Джону,  я превзойду все его самые смелые ожидания. Если я поеду
с  ним,  если принесу ту жертву,  которой он от меня требует,  -  эта жертва
будет полной:  я  положу на  алтарь свое сердце,  все  свои силы,  всю себя.
Сент-Джон никогда не полюбит меня, но он будет мною доволен. Он обнаружит во
мне  энергию,  какой  и  не  подозревал,  источник сил,  о  котором даже  не
догадывался.  Да,  я смогу нести такой же тяжкий труд,  как и он, и столь же
безропотно.
     Итак,  я  могла бы  согласиться на  его предложение,  если бы  не  одно
условие,  ужасное условие: он хочет, чтобы я стала его женой, а любви ко мне
у  него не больше,  чем вот у  того сурового гигантского утеса,  с  которого
падает в стремнину пенистый поток. Он ценит меня, как воин хорошее оружие, -
и только. Пока он не муж мне, меня это мало трогает; но могу ли я допустить,
чтобы он осуществил свои расчеты,  хладнокровно выполнил свои планы,  пройдя
со  мною  через брачную церемонию?  Могу ли  я  принять от  него обручальное
кольцо и претерпеть всю видимость любви (он,  без сомнения, будет педантично
соблюдать ее),  зная,  что  самое основное при этом отсутствует?  Каково мне
будет  сознавать,  что  любая  его  ласка  является  жертвой,  приносимой из
принципа?  Нет,  такое мученичество было бы чудовищным. Я ни за что не пойду
на это.  Я могу сопровождать его как сестра,  но не как жена;  так я и скажу
ему".
     Я  взглянула на  холм,  Сент-Джон все  еще  лежал там,  как поверженная
колонна:  лицо его было обращено ко мне, взгляд пронизывал меня насквозь. Он
поднялся на ноги и подошел ко мне.
     - Я готова поехать в Индию, если останусь свободной.
     - Ваш ответ требует пояснения, - сказал Сент-Джон. - Он неясен.
     - Вы  были до  сих  пор  моим названым братом,  а  я  -  вашей названой
сестрой; сохраним прежние отношения; нам лучше не вступать в брак.
     Он покачал головой.
     - В данном случае подобные отношения невозможны.  Другое дело,  если бы
вы были моей родной сестрой.  Тогда бы я взял вас с собой и не искал бы себе
жены. Но в этих обстоятельствах наш союз или должен быть освящен и закреплен
церковью,  или его не должно существовать вовсе; практически возможен только
такой план.  Разве вы этого не видите,  Джен? Подумайте минутку, у вас такой
ясный ум, вы сразу поймете.
     Но сколько я ни думала,  здравый смысл подсказывал мне лишь одно,  -  а
именно, что мы не любим друг друга так, как должны любить муж и жена; отсюда
следовало, что мы не должны вступать в брак. Так я и сказала.
     - Сент-Джон,  -  заявила я,  -  я считаю вас братом, вы меня - сестрой;
пусть так будет и впредь.
     - Нельзя,  нельзя,  -  отвечал он резко и твердо, - это будет не то. Вы
сказали,  что согласны поехать со мной в Индию, - вспомните, ведь вы сказали
это!
     - Да, при одном условии.
     - Так,  так! Значит, против главного пункта - отъезда со мной из Англии
и участия в моих будущих трудах -  вы не возражаете.  Вы, можно сказать, уже
положили руку на плуг;  вы слишком последовательны,  чтобы ее снять. И у вас
должна быть лишь одна мысль:  как лучше всего выполнить то дело,  за которое
вы взялись.  Чтобы это осуществить,  вам необходим сотрудник:  не брат - это
слишком слабые узы, - но супруг. Мне также не нужна сестра: ее могут в любое
время у меня отнять.  Мне нужна жена, единственная помощница, которой я буду
руководить в жизни и которую смогу удержать возле себя до самой смерти.
     Я содрогнулась при этих славах: я чувствовала его власть, его волю всем
своим существом.
     - Найдите себе кого-нибудь другого, Сент-Джон, более подходящего...
     - Подходящего для  моих  целей,  вы  хотите сказать,  для  моей миссии?
Повторяю вам,  мне не нужен бесцветный,  средний человек, рядовой человек со
всеми присущими ему эгоистическими чувствами, - мне нужен миссионер.
     - Я отдам вашему делу всю свою энергию,  ведь только это вам и нужно, я
вам не нужна;  для вас я только шелуха, которую терпят ради зерна, - вот я и
оставлю ее себе.
     - Вы не можете, не смеете этого делать. Неужели вы думаете, что господь
удовлетворится половиной жертвы?  Неужели  он  примет  неполноценный дар?  Я
борюсь за  дело господне,  я  зову вас под его стяг.  Во  имя его я  не могу
принять условной присяги, она должна быть безоговорочной.
     - О,  богу я готова отдать свое сердце,  -  сказала я. - Но вы в нем не
нуждаетесь.
     Я  не могу поклясться,  читатель,  что в  тоне,  каким я произнесла эти
слова,  и  в  чувстве,  какое я  при  этом  испытывала,  не  было затаенного
сарказма.  До  сих пор я  ощущала безмолвный страх перед Сент-Джоном оттого,
что не понимала его. Я боялась его, не будучи в силах разобраться, что в нем
святого и что -  человеческого; но этот разговор мне многое объяснил, передо
мной как бы раскрылась вся сущность Сент-Джона.  Я  увидала его слабости,  я
поняла их.  Мне стало ясно,  что здесь, на поросшем вереском бугре, я сижу у
ног человека,  который,  несмотря на свое прекрасное лицо,  столь же грешен,
как  я  сама.  Словно завеса упала с  моих  глаз,  и  я  увидела перед собою
черствость  и  деспотизм.  Ощутив  в  нем  эти  черты,  я  почувствовала его
несовершенство и  вооружилась мужеством.  Это  был  равный  мне  человек,  с
которым я могла бороться и которому могла при случае дать отпор.
     На некоторое время между нами воцарилось молчание;  наконец я  решилась
взглянуть ему в  лицо.  В  его взгляде,  устремленном на меня,  было угрюмое
удивление и  тревожный вопрос:  "Неужели она  смеется  надо  мной?  Что  это
значит?"
     - Не надо забывать,  что это предмет чрезвычайной важности, - продолжал
он,  -  предмет,  о котором думать или говорить легковесно -  грех. Надеюсь,
Джен,  вы вполне серьезно сказали, что готовы отдать свое сердце богу, - это
все,  что  мне  нужно.  Вырвите только из  сердца все земные привязанности и
отдайте его  творцу,  и  тогда осуществление царства божьего на  земле будет
вашей  единственной радостью и  целью  и  вы  будете готовы в  любую  минуту
сделать все,  что этому способствует. Вы увидите, сколько новых сил даст нам
наш телесный и духовный союз -  единственный союз,  который соединяет навеки
судьбы  и  цели  человеческих существ.  И  если  вы  отбросите все  мелочные
причуды,  все  нелепые  предрассудки,  все  сомнения  относительно  степени,
характера,  силы или нежности испытываемых нами чувств,  -  то  вы поспешите
вступить в этот союз.
     - Так ли это?  -  отозвалась я  с  недоверием и взглянула на его черты,
прекрасные в своей гармоничности,  но страшные своей беспощадной суровостью,
на  его  энергичный,   но  холодный  лоб,   на  глаза,   яркие,  глубокие  и
пронизывающие,  но лишенные нежности, на его высокую, внушительную фигуру, -
и представила себе,  что я его жена.  О нет, никогда! Быть его викарием, его
спутницей -  Другое дело;  в  этой  роли  я  готова переплыть с  ним  океан;
трудиться над  общим делом под лучами палящего солнца в  азиатских пустынях;
восхищаться его мужеством, самоотверженностью, энергией и состязаться с ним;
безропотно  покориться  его   властности;   спокойно  улыбаться,   видя  его
неискоренимое честолюбие;  всегда отделять в  нем христианина от  человека -
глубоко  чтить  первого и  охотно  прощать второго.  Конечно,  мне  придется
нередко страдать,  будучи связанной с ним лишь этими узами; мое тело будет в
оковах,  но  мое  сердце и  душа  останутся свободными.  Я  по-прежнему буду
принадлежать себе;  в минуты одиночества я смогу отдаваться свойственным мне
от  природы,  непорабощенным желаниям.  В  моей  душе будет уголок,  всецело
принадлежащий мне,  куда  ему  не  будет  доступа и  где  втайне будут  жить
искренние,  независимые чувства,  которых  не  коснется  его  суровость,  не
растопчет его  размеренная воинственная поступь.  Но  быть его женой,  вечно
возле него,  вечно на  привязи,  укрощать свой внутренний жар,  таить его  в
недрах своей  души  и  незримо сгорать,  не  выдавая своих чувств ни  единым
стоном,  хотя бы скрытое пламя и пожирало меня, - нет, это было бы выше моих
сил!
     - Сент-Джон! - воскликнула я под влиянием этих мыслей.
     - Ну? - отозвался он ледяным тоном.
     - Повторяю:    я    готова   поехать   с   вами   в   качестве   вашего
товарища-миссионера,  но не в качестве жены.  Я не могу выйти за вас замуж и
всецело принадлежать вам.
     - Нет,  вы должны всецело быть моей,  -  отвечал он твердо, - иначе все
эти разговоры бесполезны.  Как могу я,  мужчина,  которому нет еще тридцати,
увезти с  собой в Индию девятнадцатилетнюю девушку,  если она не станет моей
женой?  Как могли бы мы всегда быть вместе -  то в  пустыне,  то среди диких
племен, - не будучи повенчанными?
     - Отлично сможем,  и при каких угодно обстоятельствах, - живо возразила
я. - Совершенно так же, как если бы я была вашей родной сестрой или мужчиной
и священником, вроде вас.
     - Известно,  что мы  не  брат и  сестра,  и  я  не могу выдавать вас за
сестру; сделать это - значит навлечь на нас обоих оскорбительные подозрения.
К тому же, хотя у вас и мужской ум, но сердце женское, - словом, из этого не
выйдет ничего хорошего.
     - Выйдет,  -  настаивала я с некоторым вызовом,  -  вот увидите. У меня
женское сердце,  но не в  том,  что касается вас;  к вам у меня лишь чувство
преданной дружбы,  доверие  товарища по  оружию,  сестринская привязанность,
если  хотите,  покорность и  почтение ученика к  своему  учителю,  -  ничего
больше, не беспокойтесь.
     - Все то,  что мне нужно, - сказал он как бы про себя. - Именно то, что
мне нужно.  Но есть препятствия,  их надо устранить. Уверяю вас, Джен, вы не
будете раскаиваться,  выйдя за меня замуж;  мы должны пожениться.  Повторяю:
иного пути нет; и, без сомнения, брак вызовет чувство, которое оправдает наш
союз даже в ваших глазах.
     - Я презираю ваше представление о любви, - невольно вырвалось у меня; я
поднялась и  теперь стояла перед  ним,  прислонившись спиною к  скале.  -  Я
презираю то лживое чувство,  которое вы мне предлагаете.  Да,  Сент-Джон,  я
презираю и вас, когда вы мне это предлагаете!
     Он  пристально посмотрел на  меня,  плотно сжав свой красиво очерченный
рот.  Был ли он разгневан или удивлен -  трудно сказать:  он в  совершенстве
владел своим лицом.
     - Я  не ожидал от вас таких слов,  -  сказал он.  -  Мне кажется,  я не
сделал и не сказал ничего, заслуживающего презрения.
     Я  была тронута его кротким тоном и  поражена спокойным,  торжественным
выражением его лица.
     - Простите мне эти слова,  Сент-Джон,  но  вы сами виноваты,  что они у
меня так неосмотрительно вырвались.  Вы затронули тему, относительно которой
мы  резко расходимся во  мнениях,  тему,  относительно которой мы  не должны
допускать споров:  самое  понятие "любовь" уже  служит яблоком раздора между
нами;  так  что бы  мы  стали делать,  если бы  вопрос этот встал перед нами
всерьез?  Что пережили бы мы с вами?  Дорогой кузен,  откажитесь от мысли об
этом браке, забудьте о нем.
     - Нет,  -  сказал он,  -  я  давно лелею этот план,  и  только он может
обеспечить успех моей великой задачи; но сейчас я не буду настаивать. Завтра
я  уезжаю в  Кембридж;  там  у  меня  много друзей,  с  которыми я  хотел бы
проститься.  Я  буду в отсутствии две недели;  воспользуйтесь этим временем,
чтобы обдумать мое  предложение,  и  не  забывайте,  что  если  вы  от  него
откажетесь, вы отвергаете не меня, а бота. Через мое посредство он открывает
перед вами благородное поприще,  но вступить на него вы можете,  только став
моей женой.  Откажитесь стать моей женой,  и  вы навсегда замкнетесь в кругу
эгоистического благополучия и бесплодного прозябания. Берегитесь, как бы вам
не оказаться в числе тех, кто изменил вере и стал хуже неверных.
     Он смолк. Отвернувшись от меня, он снова окинул взглядом реку и холмы.
     Но на этот раз он не стал раскрывать предо мной своего сердца:  я  была
недостойна такого доверия.  Когда мы шли рядом домой,  я  чувствовала в  его
непреклонном молчании все,  что он испытывал ко мне: разочарование сурового,
властного фанатика,  встретившего сопротивление там, где он ждал покорности,
осуждение  холодного  и  непреклонного ума,  открывшего  в  другом  человеке
переживания и  взгляды,  которым он  не  может  сочувствовать;  словом,  как
человек,  он  бы  охотно принудил меня повиноваться и,  только как  истинный
христианин,  он  терпеливо  переносил мою  испорченность и  предоставлял мне
столь длительный срок для размышлений и раскаяния.
     В этот вечер,  поцеловав сестер, он не счел нужным даже пожать мне руку
и  молча вышел из комнаты.  Хотя я  и  не чувствовала к нему любви,  но была
дружески к  нему  расположена и  оскорбилась этой подчеркнутой небрежностью,
так оскорбилась, что слезы выступили у меня на глазах.
     - Я вижу,  Джен, - сказала Диана, - что вы с Сент-Джоном поссорились во
время сегодняшней прогулки.  Все-таки пойди к  нему,  он,  наверно,  стоит в
коридоре и поджидает тебя, - он готов помириться.
     В подобных обстоятельствах я обычно не выказываю чрезмерного самолюбия.
Мне всегда приятнее уступить,  чем настаивать на своем; я побежала за ним, -
он ждал возле лестницы.
     - Доброй ночи, Сент-Джон, - сказала я.
     - Доброй ночи, Джен, - отозвался он спокойно.
     - Тогда пожмем друг другу руку, - прибавила я.
     Каким холодным и вялым было его пожатие!  Он был крайне задет тем,  что
произошло сегодня;  никакое волнение не растопило бы лед его сердца, никакие
слезы не  тронули бы его.  Нечего было и  думать о  радостном примирении,  о
веселой улыбке или ласковом слове;  однако, как христианин, он помнил о том,
что надо быть терпеливым и кротким;  и когда я спросила, простил ли он меня,
он отвечал,  что,  как правило,  не помнит оскорблений;  впрочем, ему нечего
прощать, так как он и не обижен.
     С этими словами он ушел. Я предпочла бы, чтобы он меня ударил.



Глава XXXV

     Сент-Джон не уехал на следующий день в  Кембридж,  как предполагал.  Он
отложил свой отъезд на целую неделю;  за это время он дал мне почувствовать,
как сурово может наказывать человек добрый,  но  строгий,  справедливый,  но
неумолимый,  -  того,  кто его обидел.  Без всякой враждебности, без единого
слова укоризны,  он  все  же  давал мне  ясно  понять,  что  я  лишилась его
расположения.
     Не  то,  чтобы Сент-Джон затаил в  душе недостойное христианина чувство
мести;  он не тронул бы и  волоса на моей голове,  когда бы имел даже полную
возможность это сделать.  И  по натуре и  по убеждениям он был выше подобных
низменных побуждений мести;  он простил мне мои слова о том,  что я презираю
его и его чувства,  но он не забыл этих слов;  и я знала,  что,  пока оба мы
живы,  он их не забудет.  Я видела по его взгляду, когда он смотрел на меня,
что эти слова как бы все время стоят между нами, и что бы я ни говорила, они
слышались ему в моем голосе, и отзвук их был в каждом его ответе.
     Он  не  избегал моего общества и,  как обычно,  звал меня каждое утро к
своему столу.  Боюсь, что его греховной природе доставляло удовольствие (как
христианин,  он в нем не участвовал и не мог разделять его) показывать,  как
искусно он  умеет,  действуя и  говоря по  видимости так же,  как и  прежде,
казнить меня своей отчужденностью,  ибо  он  не  вкладывал в  каждое слово и
каждый поступок того  одобрения и  интереса,  которые раньше вносили в  нашу
дружбу некоторое суровое очарование.
     Для  меня  он  словно  перестал быть  живым  человеком и  превратился в
мраморную статую,  его глаза казались холодными яркими сапфирами, его язык -
говорящим инструментом, и только.
     Все  это  было для  меня пыткой -  утонченной,  длительной пыткой.  Она
поддерживала во мне тайное пламя негодования и трепетную тревогу скорби, и я
чувствовала,  что если бы стала его женой,  этот добрый человек, чистый, как
ледяной горный ключ,  скоро свел бы меня в могилу, не пролив ни единой капли
моей  крови  и  не  запятнав  своей  кристальной совести  ни  малейшей тенью
преступления.  Особенно остро я  это ощущала при всякой попытке умилостивить
его.  На  мой  зов  не  было  отклика.  Он,  видимо,  не  страдал  от  нашей
отчужденности,  не стремился к примирению;  и хотя мои слезы не раз начинали
капать на страницу,  над которой мы оба склонялись,  они производили на него
не больше впечатления, чем если бы сердце у него было каменное или железное.
Между тем с сестрами он стал даже ласковее,  чем прежде,  словно боялся, что
одной холодности недостаточно и  она не убедит меня в полной мере,  до какой
степени я  отвергнута и  изгнана.  Поэтому он и  прибегал к  силе контраста;
однако я уверена, что он поступал так не по злобе, а из принципа.
     В канун его отъезда,  на закате, я увидела, что он гуляет один по саду,
и,  вспомнив, что этот человек, теперь такой чуждый, когда-то спас мне жизнь
и  что  мы  с  ним  близкие родственники,  решила  сделать последнюю попытку
вернуть его дружбу.  Я  вышла и  направилась к  нему в  ту минуту,  когда он
стоял, опершись о калитку; я сразу приступила к делу:
     - Сент-Джон,  я страдаю оттого, что вы все еще на меня сердитесь. Будем
опять друзьями.
     - А разве мы не друзья? - отвечал он невозмутимо, не отрывая взгляда от
восходящей луны, на которую смотрел при моем приближении.
     - Нет, Сент-Джон, мы уже не такие друзья, как были. И вы это знаете.
     - Разве нет?  Что ж,  очень плохо.  Что до меня,  то я желаю вам только
добра.
     - Я вам верю, Сент-Джон, так как знаю, что вы не способны никому желать
зла;  но ведь я  ваша родственница,  и  мне хотелось бы от вас более теплого
чувства,  чем то бесстрастное человеколюбие,  с которым вы относитесь даже к