мне хотелось исследовать ее и узнать глубже.
Ты вошла в  комнату с  робким и независимым видом,  -  существо в странном и
милом наряде,  примерно таком же,  как сейчас.  Я  вызвал тебя на  разговор.
Очень скоро я убедился,  что ты -  сочетание странных противоположностей.  Я
видел,  что ты строга,  скромна,  как и  полагается,  и  вместе с  тем робка
непомерно;  но в то же время я видел,  что ты по природе утонченная, хотя не
привыкла  к   обществу  и   очень  боишься  привлечь  внимание  какой-нибудь
неловкостью или промахом.  Когда я  к  тебе обращался,  ты  смотрела на меня
открытым, смелым и горячим взглядом, и он был полон проницательности и силы.
Когда я задавал тебе настойчивые вопросы, ты бесстрашно и искусно парировала
их. Очень скоро ты освоилась со мной, и мне даже казалось, что ты чувствуешь
ту  симпатию,  которая  возникла  между  тобой  и  твоим  угрюмым,  сердитым
хозяином,  Джен;  ты  как-то  удивительно  быстро  успокоилась  и  сделалась
добродушно мила со мной.  Когда я  рычал,  ты не обнаруживала ни страха,  ни
удивления,  ни недовольства моей угрюмостью. Ты наблюдала за мной и время от
времени улыбалась мне с таким прелестным лукавством, которое трудно описать.
Я  был и доволен и взволнован тем,  что я нашел в тебе:  мне понравилось то,
что я увидел, и я хотел видеть еще больше.
     Однако в  течение долгого времени я  держался от  тебя вдалеке и  редко
искал  твоего  общества.  Как  интеллектуальный сибарит,  я  хотел  продлить
удовольствие  этого  нового  и  волнующего  знакомства.   Кроме  того,  меня
некоторое время  преследовал страх,  что,  если  я  буду  слишком свободен в
обращении с  этим  цветком,  его  лепестки увянут  и  его  чарующая свежесть
исчезнет.  Я тогда еще не знал,  что прелесть этого цветка не временная,  но
что он скорее напоминает неразрушимый и драгоценный камень.  Кроме того, мне
хотелось знать, будешь ли ты искать моего общества, если я отдалюсь от тебя,
- но  ты  не искала его.  Ты оставалась в  классной так же упорно,  как твой
письменный стол или мольберт, а при случайной встрече проскакивала мимо меня
с  такой быстротой и таким безразличием,  какие только допускала вежливость.
Твоим обычным выражением в  те  дни,  Джен,  была глубокая задумчивость:  не
мрачная,  ибо ты не была больна,  но и не ликующая, так как у тебя было мало
надежд и никаких удовольствий.
     Меня интересовало,  что ты думаешь обо мне и думаешь ли вообще. Я решил
узнать это,  и снова стал искать встреч с тобой.  В твоем взгляде,  когда ты
обращалась к людям, и в твоей манере говорить с ними была какая-то радостная
теплота.  Я  видел,  что сердце твое открыто для общения с ними;  молчаливой
тебя делала уединенная классная комната и скучное однообразие твоей жизни. Я
позволил себе удовольствие быть добрым с  тобой.  Моя  доброта не  замедлила
вызвать в  тебе  волнение,  твое  лицо стало мягким,  твой тон  нежным;  мне
нравилось,  когда твои губы с благодарной радостью произносили мое имя. В те
дни  для  меня  было  большим удовольствием случайно повстречаться с  тобой,
Джен. Ты держалась с забавной нерешительностью; твой взгляд выдавал смущение
и затаенное недоверие.  Ты не знала, какой на меня найдет стих: собираюсь ли
я  разыграть хозяина и  напустить на себя угрюмость,  или же ты встретишь во
мне  благожелательного друга.  Но  я  уже слишком привязался к  тебе,  чтобы
находить удовольствие в первой роли; и когда я радушно протягивал тебе руку,
на  твоем юном,  нежном личике расцветала такая светлая радость,  что иногда
мне трудно было удержаться от желания привлечь тебя к моему сердцу.
     - Не вспоминайте больше о  тех днях,  сэр,  -  прервала я  его,  отирая
украдкой несколько слезинок.  То, что он говорил, было для меня мукой, ибо я
хорошо знала,  что должна сделать,  и притом скоро. А все эти воспоминания и
рассказы о его чувствах только увеличивали трудность моей задачи.
     - Ты права,  Джен,  - отозвался он. - Зачем нам думать о прошлом, когда
настоящее настолько лучше, а будущее настолько светлей?
     Эта самодовольная уверенность заставила меня внутренне содрогнуться.
     - Теперь ты видишь,  как обстоит дело,  не правда ли? - продолжал он. -
После  юности и  зрелых лет,  проведенных в  невыразимой тоске  и  печальном
одиночестве,  я, наконец, впервые встретил то существо, которое могу любить,
- я  встретил тебя.  К  тебе меня влечет неудержимо,  ты  мое лучшее я,  мой
добрый ангел.  Я  привязан к  тебе  глубоко и  крепко,  считаю тебя  доброй,
талантливой,  прелестной.  В  моем  сердце  живет  благоговейная и  глубокая
страсть.  Она заставляет меня тянуться к  тебе,  как к источнику моей жизни,
учит  познавать в  тебе  цель и  смысл моего существования и,  горя чистым и
ярким пламенем, сливает нас обоих в одно.
     Именно потому,  что  таковым были мои чувства,  я  и  решил жениться на
тебе. Утверждать, что у меня уже есть жена, - значит просто насмехаться надо
мной;  теперь ты знаешь,  что это был только отвратительный демон.  Я сделал
ошибку,  пытаясь обмануть тебя,  но я боялся упрямства, которое есть в твоем
характере,  боялся  привитых  тебе  предрассудков,  прежде  чем  рискнуть на
откровенные разговоры,  я хотел, чтобы ты стала моей. Это было малодушием: я
должен был обратиться к  твоему благородству и чуткости сразу же,  как делаю
это сейчас,  - открыть тебе всю мою жизнь, полную отчаяния, описать ту жажду
и  голод,  ту  тоску о  более высоком и  достойном существовании,  которые я
испытываю;   открыть  тебе  не   только  мое   решение  (это  слово  слишком
невыразительно),  но и  мое неудержимое влечение к преданной и верной любви,
если  меня  любят  преданно и  верно.  И  только после  этого  должен был  я
попросить тебя принять от меня обет верности и дать мне свой.  Джен, дай мне
его теперь.
     Наступила пауза.
     - Отчего ты молчишь, Джен?
     Это была настоящая пытка.  Мне казалось,  что раскаленная железная рука
сжимает мне сердце.  Ужасная минута,  полная борьбы,  мрака и огня!  Ни одно
человеческое создание,  жившее когда-либо на  земле,  не  могло желать более
сильной любви,  чем та,  которую мне дарили,  а того,  кто меня так любил, я
просто боготворила.  И  я  была вынуждена отказаться от  моей любви и  моего
кумира.  Одно только страшное слово звучало в  моих ушах,  напоминая мне мой
мучительный долг: "бежать!"
     - Джен,  ты понимаешь,  чего я хочу от тебя?  Только обещания:  "Я буду
вашей, мистер Рочестер".
     - Мистер Рочестер, я не буду вашей.
     Снова последовало продолжительное молчание.
     - Джен,  -  начал он опять с такой нежностью,  что скорбь и ужас объяли
меня и лишили сил,  ибо этот тихий голос был голосом просыпающегося льва,  -
Джен,  ты хочешь сказать,  что пойдешь в  мире одним путем,  а я должен идти
другим?
     - Да.
     - Джен (наклоняясь ко мне и  обнимая меня),  ты и сейчас настаиваешь на
этом?
     - Да.
     - А теперь? - он бережно поцеловал меня в лоб и о щеку.
     - Да! - И я решительно вырвалась из его объятий.
     - О Джен,  это больно! Это... это неправильно; правильно было бы любить
меня.
     - Неправильно было бы послушаться вас.
     Брови у  него взлетели;  странное выражение скользнуло по его лицу.  Он
встал, но все еще сдерживался. Ища опоры, я положила руку на спинку стула; я
дрожала, я трепетала, но я решилась.
     - Одно мгновение,  Джен!  Подумай о том,  что ждет меня,  когда тебя не
будет.  Ты  отнимаешь у  меня всякую надежду на  счастье.  Что же останется?
Вместо жены  -  эта  сумасшедшая наверху;  с  таким же  успехом ты  могла бы
отослать меня к трупам вон там,  на кладбище.  Что я буду делать,  Джен, где
искать мне друга и надежду?
     - Поступите так,  как  я;  доверьтесь богу и  самому себе;  уповайте на
него, надейтесь, что мы встретимся там.
     - Значит, ты не уступишь!
     - Нет!
     - Ты обрекаешь меня на ужасную жизнь и на мрачную смерть?  -  Его голос
зазвучал громче.
     - Я советую вам жить безгрешно и желаю вам умереть спокойно.
     - Значит,  ты лишаешь меня любви и спасения?  Ты снова толкаешь меня на
случайную страсть, на порок?
     - Мистер Рочестер,  я  меньше всего толкаю вас на  эту жизнь,  также не
желаю ее и для себя. Мы родились, чтобы терпеть и страдать: вы так же, как и
я. Смиритесь! Вы забудете меня раньше, чем я вас.
     - Значит,  ты допускаешь,  что я лжец.  Ты оскорбляешь меня; я заявляю,
что не изменю тебе,  а ты утверждаешь мне в лицо,  что изменю. Но о каких же
изуверских взглядах,  о  каких извращенных суждениях говорят твои  поступки!
Неужели лучше ввергнуть своего ближнего в отчаяние, чем преступить созданный
человеком закон,  если это никому не принесет вреда?  Ведь у  тебя же нет ни
друзей, ни родных, которых ты бы оскорбила, живя со мной.
     Это была правда.  И  от этих слов даже моя совесть и мой разум изменили
мне и предались ему,  обвинив меня в грехе за то, в чем я ему отказываю. Они
заговорили почти так же громко, как и мое сердце. А сердце не унималось. "О,
уступи,  -  говорило оно, - подумай о его горе, подумай о тех опасностях, на
которые ты его толкаешь,  оставив одного! Вспомни, какая это натура! Подумай
о том,  какое отчаяние и безнадежность последуют за этой скорбью. Утешь его,
спаси его, люби его! Скажи ему, что ты любишь его и будешь принадлежать ему.
Кому на свете ты нужна? Кого ты этим оскорбишь?"
     И все же я отвечала себе непреклонно:  "Я оскорблю себя. Чем глубже мое
одиночество,  без друзей, без поддержки, тем больше я должна уважать себя. Я
не нарушу закона,  данного богом и  освященного человеком.  Я буду верна тем
принципам,  которым следовала,  когда была в здравом уме, тогда как сейчас я
безумна.  Правила и законы существуют не для тех минут, когда нет искушения,
они  как  раз  для таких,  как сейчас,  когда душа и  тело бунтуют против их
суровости;  но  как они ни  тяжелы,  я  не нарушу их.  Если бы я  для своего
удобства нарушала их,  какая была  бы  им  цена?  А  между тем  их  значение
непреходяще,  - я в это верила всегда, и если не верю сейчас, то оттого, что
я безумна,  совсем безумна:  в моих жилах течет огонь, и мое сердце неистово
бьется.  В  этот час я могу опереться только на ранее сложившиеся убеждения,
только на решения, принятые давно, - и на них я опираюсь".
     Я осталась при своем. Мистер Рочестер, не спускавший с меня глаз, понял
это. Его ярость дошла до высших пределов, и он, конечно, должен был уступить
ей  на мгновенье,  что бы за этим ни последовало.  Он быстро подошел ко мне,
схватил мою руку и обнял за талию. Казалось, он пожирает меня своим пылающим
взглядом. Я чувствовала себя, как былинка, объятая горячим дыханием пламени;
но я все еще владела собой, и меня не покидала уверенность, что я нахожусь в
полной  безопасности.   К  счастью,  душа  имеет  своего  глашатая  -  часто
бессознательного,  но  верного глашатая,  -  это глаза.  Я  взглянула в  его
искаженное страстью лицо  и  невольно вздохнула.  Мне  было болы но  от  его
объятий, мои силы почти иссякали.
     - Никогда,  - сказал он, стиснув зубы, - никогда не встречал я создания
более хрупкого и  более непобедимого.  В  руке моей она,  как тростник (и он
стал трясти меня изо всей силы),  я  мог бы  согнуть ее  двумя пальцами;  но
какой толк, если бы я согнул ее, если бы я растерзал, раздавил ее? Загляните
в эти глаза,  перед вами существо решительное,  неукротимое,  свободное! Оно
глядит на меня не только с  отвагой,  но с  суровым торжеством.  Как бы я ни
поступил с его клеткой,  я не могу поймать его,  это своевольное, прекрасное
создание!  Если я уничтожу,  если я разрушу его хрупкую тюрьму,  мое насилие
только освободит пленницу.  Я -могу завоевать ее дом, но она убежит до того,
как я успею назвать себя хозяином ее обители.  А я хочу именно тебя,  о дух,
со  всей твоей волей и  энергией,  мужеством и  чистотой тебя хочу я,  а  не
только твою хрупкую обитель,  твое слабое тело. Ты сама могла бы прилететь и
прильнуть к  моему сердцу,  если бы  захотела.  Но,  схваченная против своей
воли, ты ускользнешь из моих объятий, исчезнешь, как благоухание, не дав мне
даже вдохнуть его. О, приди ко мне, Джен, приди!
     Сказав это,  он  отпустил меня и  только смотрел на  меня.  И  мне было
гораздо труднее противостоять этому взгляду,  чем его железным объятиям. Но,
конечно,  было бы неразумно уступить теперь.  Я имела смелость противостоять
его ярости и  укротить ее.  Я должна победить и его скорбь!  Я направилась к
двери.
     - Ты уходишь, Джен?
     - Ухожу, сэр.
     - Ты покидаешь меня?
     - Да.
     - Ты  не  придешь ко мне?  Ты не хочешь быть моей утешительницей,  моей
спасительницей?  Моя бесконечная любовь,  моя нестерпимая тоска, моя горячая
молитва - все для тебя ничто?
     Какой невыразимый пафос был в его голосе,  как трудно было ответить ему
с твердостью: "Я ухожу".
     - Джен!
     - Мистер Рочестер!
     - Хорошо,  уходи, но помни, что ты оставляешь меня в смертельной тоске.
Пойди в свою комнату,  обдумай все,  что я тебе сказал,  и,  Джен, подумай о
моих страданиях, подумай обо мне.
     Он отвернулся,  он бросился ничком на диван.  "О Джен, моя надежда, моя
любовь,  моя жизнь!" - с тоской срывалось с его губ. Затем я услышала глухое
рыдание.
     Я была уже у двери,  но,  читатель,  я повернула обратно. Я вернулась с
такой же решительностью,  с  какой уходила.  Я  опустилась на колени рядом с
ним.  Я повернула к себе его лицо,  я поцеловала его в щеку, я погладила его
волосы.
     - Бог да благословит вас,  мой дорогой хозяин,  -  сказала я.  - Бог да
сохранит  вас  от  зла  и  ошибок,  да  направит  вас,  облегчит вашу  боль,
вознаградит за вашу былую доброту ко мне.
     - Любовь маленькой Джен была бы мне лучшей наградой,  -  ответил он.  -
Без нее мое сердце разбито.  Но Джен отдаст мне свою любовь. Да, великодушно
и благородно.
     Кровь бросилась ему в  лицо.  В  глазах вспыхнуло пламя,  он  вскочил и
выпрямился,  он раскрыл мне объятия; но я уклонилась от них и сразу же вышла
из комнаты.
     "Прощай!" -  крикнуло мое сердце, когда я уходила; а отчаяние добавило:
"Прощай навеки!"
     Я думала, что не засну в эту ночь. Но как только я легла, меня охватила
легкая дремота.  Я была перенесена в свое детство, мне снилось, что я лежу в
красной комнате в  Гейтсхэде,  что ночь темна и мое сердце угнетено странным
страхом.  Тот самый свет, который когда-то довел меня до обморока, казалось,
опять  скользит вверх  по  стене  и,  трепеща,  останавливается на  середине
темного потолка.  Я подняла голову и взглянула туда:  вместо крыши надо мной
клубились облака,  высокие и хмурые;  свет был такой, какой бывает, когда за
туманами всходит  луна.  Я  ждала,  что  она  появится,  ждала  со  странным
волнением,  словно на ее диске должен был быть написан мой приговор.  И  вот
она  появилась,  но  никогда луна так не  выходит из-за  облаков.  Сначала я
увидела  чью-то  руку,   раздвинувшую  траурные  складки  облаков,  затем  в
голубизне неба появилась не луна,  а белая человеческая фигура, склонявшая к
земле свое лучезарное чело.  Она смотрела и смотрела на меня, она обратилась
к моему духу; казалось, она говорит из неизмеримых далей, и вместе с тем так
близко, словно этот шепот раздавался в моем сердце:
     - Дочь моя, беги искушения!
     - Мать моя, обещаю!
     Так ответила я, очнувшись от этого сна, похожего скорее на виденье. Еще
царил  мрак;  однако  в  июле  ночи  коротки,  светать начинает вскоре после
полуночи.  "Для того,  что мне сегодня предстоит,  чем раньше подняться, тем
лучше",  -  подумала я.  И  поднялась.  Я  была одета,  так как сняла только
башмаки.  Я  знала,  где в ящиках комода лежит белье и кое-какие безделушки.
Отыскивая  эти  предметы,  я  нащупала  жемчужное ожерелье,  которое  мистер
Рочестер заставил меня  принять несколько дней назад.  Я  оставила его,  оно
принадлежало не мне, а той воображаемой невесте, которая растаяла в воздухе.
Из  своих  вещей я  сделала сверток,  а  кошелек,  в  котором было  двадцать
шиллингов (все мое достояние), положила в карман; я надела соломенную шляпу,
взяла в руки туфли и на цыпочках вышла из комнаты.
     - До свиданья,  голубушка миссис Фэйрфакс,  -  прошептала я, пробираясь
мимо ее двери.  -  До свиданья,  милая крошка Адель, - сказала я, заглянув в
детскую.  Но  войти,  чтобы поцеловать ее,  было невозможно:  мне предстояло
обмануть чуткое ухо, - кто знает, может быть, сейчас оно прислушивается.
     Мне следовало пройти мимо спальни мистера Рочестера не задерживаясь; но
у  его  порога мое  сердце на  мгновение перестало биться,  и  мне  пришлось
остановиться.  В  этой комнате не спали:  ее обитатель тревожно бегал взад и
вперед,  и  я  слышала,  как он  то и  дело глубоко вздыхал.  Если я  сделаю
определенный выбор,  то  здесь для  меня откроется рай -  недолговечный рай.
Достаточно мне  войти и  сказать:  "Мистер Рочестер,  я  буду  любить вас  и
проживу с вами всю жизнь до самой смерти",  -  и к моим устам будет поднесен
кубок блаженства. Я думала об этом.
     Мой добрый хозяин не  может спать,  с  нетерпением он ожидает утра;  но
когда он  пришлет за  мной,  меня уже не  будет.  Он станет искать меня,  но
тщетно.  И тогда он почувствует себя покинутым,  свою любовь отвергнутой. Он
будет страдать,  может быть,  придет в отчаяние.  Об этом я тоже думала. Моя
рука протянулась к двери, но я отвела ее и поспешила дальше.
     Печально спускалась я  по лестнице.  Я  знала,  что мне надо делать,  и
выполняла все  машинально:  отыскала в  кухне ключ от  боковой двери,  нашла
бутылочку с маслом и перо,  смазала ключ и замок, выпила воды и взяла хлеба,
так как,  может быть,  мне предстояло идти далеко,  а  мои силы,  и без того
подорванные,  не  должны были мне изменить.  Все это я  проделала совершенно
беззвучно.  Открыла дверь, вышла и тихо притворила ее за собой. На дворе уже
светало,  большие ворота были закрыты на  засов,  но калитка рядом оказалась
только притворенной.  Через нее я и вышла и тоже закрыла ее за собой.  И вот
Торнфильд остался позади.
     За полями, на расстоянии одной мили от Торнфильда, тянулась дорога, она
вела в сторону, противоположную Милкоту; по этой дороге я никогда не ходила,
но  часто смотрела на нее,  спрашивая себя,  куда она ведет.  К  ней-то я  и
направилась.  Сейчас нельзя было позволять себе никаких размышлений,  нельзя
было  оглядываться,  нельзя было  даже  смотреть вперед.  Ни  одной мысли не
следовало допускать ни о прошлом,  ни о будущем. Прошлое - это была страница
такого небесного блаженства и такой смертельной печали, что если бы я прочла
хоть  одну строку на  ней,  это  лишило бы  меня мужества и  сломило бы  мою
энергию. Будущее же было совершенно пусто. Оно было, как мир после потопа.
     Я  шла  вдоль  полей,  изгородей и  лугов,  пока  не  поднялось солнце.
Вероятно, было чудесное летнее утро; мои башмаки, которые я надела, выйдя из
дому, скоро намокли от росы. Но я не смотрела ни на восходящее солнце, ни на
сияющее небо, ни на пробуждающуюся природу.
     Тот,  кто идет по живописной местности к эшафоту,  не смотрит на цветы,
улыбающиеся ему по  пути.  Он думает о  топоре и  плахе,  о  страшном ударе,
сокрушающем кости и  жилы,  и о могиле в конце пути.  А я думала о печальном
бегстве и бездомном скитании и о...  , с каким отчаянием я думала о том, что
покинула! Но разве можно было поступить иначе!
     Я  представляла себе,  как  мистер Рочестер сидит  в  своей  комнате и,
ожидая восхода,  надеется,  что я скоро приду и скажу:  "Я остаюсь с тобой и
буду твоей".  Как я  мечтала об этом,  как жаждала вернуться...  Ведь еще не
поздно,  и я могу уберечь его от горького разочарования! Я была уверена, что
мое  бегство  еще  не  обнаружено.   Я  могла  еще  вернуться  и  стать  его
утешительницей, его гордостью, его спасительницей в несчастье, а может быть,
и в отчаянии. О, этот страх, что он погубит себя, - как он преследовал ме