ня!
Страх был,  как  зазубренная стрела в  моей груди,  она  разрывала мне рану,
когда я пыталась извлечь ее, а воспоминания все глубже загоняли ее в тело. В
кустах и деревьях запели птицы.  Птицы - трогательно нежные супруги; птицы -
эмблема любви... А как же я? Раздираемая сердечными страданиями и отчаянными
усилиями остаться верной себе, я возненавидела себя.
     На что мне сознание моей правоты,  на что уважение к себе! Я оскорбила,
ранила,  бросила моего друга.  Я  была себе ненавистна.  И все же я не могла
повернуть, не могла остановить свой шаг. Быть может, мною руководил сам бог?
Что до моей собственной воли и  сознания,  то они бездействовали:  страстная
скорбь сломила мою волю и  ослепила сознание.  Я отчаянно рыдала,  идя своим
одиноким  путем  быстро,   быстро,  как  обезумевшая.  Вдруг  меня  охватила
слабость,  она возникла в сердце и разлилась по всем членам,  -  я упала.  Я
пролежала несколько минут  на  земле,  уткнувшись лицом  в  мокрую траву.  Я
боялась - или надеялась? - что здесь и умру. Но скоро я была снова на ногах:
сначала я  ползла на  четвереньках,  затем кое-как  встала,  одержимая одним
безотчетным стремлением - добраться до дороги.
     Когда  я,  наконец,  достигла  ее,  я  была  вынуждена  присесть  возле
изгороди.  Сидя  здесь,  я  услышала  шум  колес  и  увидела  приближавшийся
дилижанс.  Я встала и подняла руку. Дилижанс остановился. Я спросила кучера,
куда он едет. Он назвал мне какое-то очень отдаленное место, где, как я была
уверена, у мистера Рочестера нет никаких знакомых. Я спросила, сколько стоит
проезд.  Он сказал - тридцать шиллингов. Но у меня было только двадцать. Ну,
за двадцать,  так за двадцать,  он согласен. Я вошла, кучер помог мне сесть.
Внутри никого не было; он захлопнул дверцу, и мы покатили.
     Дорогой читатель, желаю тебе никогда не испытывать того, что испытывала
я  тогда.  Пусть  твои  глаза  никогда  не  прольют таких  бурных,  горячих,
мучительных слез, какие хлынули из моих глаз. Пусть тебе никогда не придется
обратиться  к  небу  с  такими  отчаянными и  безнадежными молитвами,  какие
произносили мои уста в этот час.  Желаю тебе никогда не знать страха, что ты
навлечешь несчастье на того, кого любишь.



Глава XXVIII

     Прошло два дня.  Стоял летний вечер; кучер высадил меня на перекрестке,
называемом Уиткросс. Он не мог везти меня дальше за те деньги, которые я ему
дала, а у меня не было больше ни шиллинга. Экипаж уже успел отъехать на милю
от меня; и вот я одна. В этот миг я обнаруживаю, что позабыла свой сверток в
задке кареты,  куда положила его для сохранности;  там он остался,  там он и
будет лежать,  -  и теперь у меня нет абсолютно ничего. Уиткросс - не город,
даже не деревня:  это всего лишь каменный столб, поставленный на перекрестке
четырех дорог и  выбеленный мелом,  вероятно,  для  того,  чтобы быть  более
приметным на расстоянии и в темноте. Четыре дощечки отходят в равные стороны
от его верхушки;  ближайший город, согласно надписи, отстоит на десять миль,
самый  дальний -  больше  чем  на  двадцать.  Хорошо  знакомые названия этих
городов говорят мне,  в каком графстве я очутилась:  это одно из центральных
графств севера -  унылая,  то болотистая,  то холмистая земля.  Позади и  по
обеим  сторонам раскинулась безлюдная местность;  пустынные холмы встают над
глубокой долиной,  расстилающейся у моих ног.  Население здесь, должно быть,
редкое,  -  никого не видно на этих дорогах;  они тянутся на восток,  запад,
север и  юг  -  белые,  широкие,  тихие;  все  они  проложены через болота и
пустоши, где растет вереск, густой и буйный, подступая к самому их краю. Все
же  случайный спутник может  пройти мимо,  а  сейчас мне  не  хочется никому
попадаться на глаза: незнакомые люди могут дивиться, что я здесь делаю одна,
стоя без всякой цели,  с  растерянным видом возле придорожного столба.  Меня
спросят,  а  я смогу дать лишь такой ответ,  который покажется невероятным и
возбудит подозрения.  Никакие узы  не  связывают меня больше с  человеческим
обществом,  никакие соблазны или надежды не влекут меня туда,  где находятся
подобные мне существа,  ни у  кого при виде меня не найдется ни доброй мысли
на  мой счет,  ни  сочувствия.  У  меня нет родных,  кроме всеобщей матери -
природы; я прильну к ее груди и буду молить о покое.
     Я  углубилась в  заросли  вереска,  держась стежки,  которая пересекала
бурые  заросли;  бредя по  колено в  густой траве,  я  поворачивала,  следуя
изгибам тропинки, и вскоре нашла в глухом месте черный от мха гранитный утес
и уселась под ним.  Высокие,  поросшие вереском откосы обступили меня;  утес
нависал над моей головой; вверху простиралось небо.
     Понадобилось некоторое время,  прежде чем  я  успокоилась даже  в  этом
уединенном убежище;  я боялась,  что вблизи бродит отбившийся от стада скот,
что  меня  обнаружит какой-нибудь охотник или  браконьер.  Когда  проносился
порыв ветра,  я пугливо поднимала голову,  воображая, что это бык несется на
меня;  когда свистел кулик,  мне казалось,  что это человек. Однако, увидев,
что мои страхи неосновательны,  и успокоенная глубокой тишиной, воцарившейся
с наступлением ночи,  я,  наконец, уверовала в надежность своего убежища. До
сих  пор  у   меня  не  было  ни  одной  мысли,   я  только  прислушивалась,
всматривалась, трепетала; теперь ко мне вернулась способность размышлять.
     Что мне делать?  Куда идти?  О,  мучительные вопросы, когда делать было
нечего и  идти было некуда,  когда моему дрожащему телу предстоял еще долгий
путь,  прежде чем я  доберусь до  человеческого жилья;  когда мне предстояло
обращаться с  мольбой к  равнодушному милосердию,  прежде чем я обрету кров,
вызывать презрительное сочувствие и почти, наверное, получать отказы, прежде
чем люди выслушают мой рассказ или удовлетворят хотя бы одну из моих нужд.
     Я  коснулась вереска:  он  был сух и  еще хранил тепло знойного летнего
дня.  Я взглянула на небо -  оно было ясное; звезда кротко мерцала над краем
утеса.  Мало-помалу выпала роса,  но я  почти не ощущала ее;  не слышно было
даже шелеста ветра.  Природа казалась благосклонной и доброй,  мне чудилось,
что  она  любит  меня,  всеми  отверженную;  и  я,  ожидавшая от  людей лишь
недоверия, неприязни и оскорблений, прильнула к ней с дочерней нежностью. Во
всяком случае,  сегодня я буду ее гостьей,  - ведь я ее дитя; она, как мать,
приютит меня,  не  требуя денег,  не назначая платы.  У  меня еще сохранился
кусочек хлеба - остаток булки, купленной на последнее пенни в городке, через
который мы проезжали в полдень.  Я заметила спелые ягоды черники, блестевшие
там и сям среди вереска,  словно бусы из черного агата,  набрала пригоршню и
съела их  с  хлебом.  Этот  незатейливый ужин  если не  утолил,  то  все  же
несколько умерил  мучительный голод.  Окончив  трапезу,  я  прочла  вечернюю
молитву и улеглась.
     Возле утеса вереск был очень густ;  когда я  легла,  мои ноги утонули в
нем;  обступив меня с  обеих сторон высокой стеной,  он  все же давал доступ
ночному воздуху.  Я  сложила вдвое свою шаль и  накрылась ею,  как  одеялом;
отлогая мшистая кочка послужила мне подушкой.  Устроившись так, я по крайней
мере в начале ночи не чувствовала холода.
     Мой сон был бы  спокоен,  если бы не тоскующее сердце.  Оно сетовало на
свои  кровоточащие раны,  на  оборванные струны;  оно  трепетало за  мистера
Рочестера и  его  судьбу.  Оно скорбело о  нем с  мучительной жалостью;  оно
порывалось к нему в неумолимой тоске;  бессильное,  как подстреленная птица,
оно  все  еще  вздрагивало подбитыми крылами  в  тщетных  попытках лететь  к
любимому.
     Истерзанная этими мыслями, я стала на колени.
     Наступила ночь,  и взошли светила,  -  спокойная,  тихая ночь,  слишком
безмятежная для страха.  Мы знаем,  что бог вездесущ;  но,  без сомнения, мы
больше всего чувствуем его  присутствие,  созерцая величие его  творений;  и
именно в  безоблачном ночном небе,  где  его  миры  свершают свой безмолвный
путь, мы яснее всего чувствуем его бесконечность, его всемогущество. Я стала
на колени,  чтобы помолиться за мистера Рочестера. Взглянув вверх, я увидела
сквозь  пелену слез  величественный Млечный Путь.  Вспомнив,  что  он  собой
представляет,   какие   бессчетные  солнечные   системы   несутся   там,   в
пространстве,  оставляя лишь слабый светящийся след,  я ощутила могущество и
силу божью.  Я  была уверена,  что он  властен спасти свое создание:  во мне
крепло убеждение,  что ни  земля,  и  ни  одна из  душ,  живущих на ней,  не
погибнет,  и  я  вознесла  ему  благодарность;  ведь  жизнедавец есть  также
спаситель душ.  Мистер Рочестер будет спасен;  он  божье дитя,  и  бог будет
хранить его. Я снова приникла к груди утеса и скоро во сне позабыла печаль.
     Однако на  следующий день  нужда предстала передо мной  во  всей  своей
неприглядной наготе. Когда я проснулась и огляделась вокруг, птицы уже давно
покинули свои гнезда,  пчелы уже  давно отправились собирать с  вереска мед;
роса еще не  высохла,  но  длинные утренние тени стали уже укорачиваться,  и
солнце залило блеском землю и небо.
     Какой тихий,  жаркий,  чудесный день! Золотистой пустыней лежали передо
мной луга!  Повсюду солнечный блеск.  Если бы можно было жить в этом блеске,
если бы можно было питаться этим сиянием!  Я увидала ящерицу, скользившую по
утесу;  я  увидала пчелу,  деловито сновавшую среди сладкой черники.  Будь я
пчелой или ящерицей, я нашла бы здесь подходящую пищу и постоянный приют. Но
я  была  человеком,  и  у  меня были потребности человека:  мне  нельзя было
задерживаться там,  где их нечем удовлетворить.  Я поднялась и оглянулась на
ложе,  которое только что покинула.  Взирая на будущее без надежды, я теперь
жалела об  одном,  -  что творец не  счел за благо призвать мою душу к  себе
минувшей  ночью,   во   время   моего   сна;   тогда  этому  усталому  телу,
освобожденному смертью от дальнейшей борьбы с судьбой,  оставалось бы только
тихо  разрушаться и,  покоясь  в  мире,  постепенно слиться  воедино с  этой
пустыней. Однако жизнь со всеми своими потребностями, муками и обязанностями
все  еще  не  покинула меня;  надо было нести ее  бремя,  утолять ее  нужды,
терпеть страдания, выполнять свой долг. Я двинулась в путь.
     Достигнув Уиткросса,  я  зашагала по дороге,  спиной к солнцу,  жарко и
высоко  пылавшему  в  небе.  Чем  еще  могла  я  руководствоваться в  выборе
направления?  Я  шла  долго,  и  когда  решила,  что,  пожалуй,  сделала все
возможное и  могу  со  спокойной совестью  уступить усталости,  которая  уже
овладевала мною, могу прекратить это вынужденное движение вперед и, усевшись
на  первый  попавшийся камень,  отдаться неодолимой апатии,  сковывавшей мое
сердце и  все  мое  существо,  -  я  вдруг услышала звон колокола -  это был
церковный колокол.
     Я пошла на звон, и вот среди романтических холмов, изменчивые очертания
которых я  уже с  час назад перестала замечать,  увидела деревню и несколько
поодаль колокольню. Вся долина направо от меня пестрела пастбищами, нивами и
рощами;   сверкающая  речка  извивалась  среди  зелени  самых  разнообразных
оттенков - спеющих хлебов, темных массивов леса, светлых лугов. Мое внимание
привлек стук колес, и, взглянув на дорогу перед собой, я увидела нагруженный
воз,  медленно поднимавшийся на холм; немного позади пастух гнал двух коров.
Людская жизнь  и  людской труд  окружали меня.  Я  должна продолжать борьбу:
отстаивать свою жизнь и трудиться, как все прочие.
     Было около двух часов, когда я вошла в деревню. В конце ее единственной
улицы находилась небольшая лавка,  в окне которой были выставлены булки. Как
мне хотелось съесть такую булку!  Подкрепившись, я могла бы в известной мере
восстановить свои силы;  без пищи мне было трудно продолжать свой путь.  Как
только я  очутилась среди  себе  подобных,  ко  мне  вернулось желание снова
обрести волю и  энергию.  Я  чувствовала,  как унизительно было бы  упасть в
обморок от голода на проезжей дороге,  посреди деревни.  Нет ли чего-нибудь,
что я могла бы предложить в обмен на булку?  Я стала обдумывать. У меня была
шелковая косынка на шее,  у  меня были перчатки.  Я плохо себе представляла,
как поступают люди в  крайней нужде.  Возьмут ли у меня хотя бы один из этих
предметов? Вероятно, не возьмут, но нужно попытаться.
     Я вошла в лавку;  там находилась женщина. Увидав прилично одетую особу,
по ее предположениям -  даму,  она с  любезным видом пошла ко мне навстречу.
Чем она может мне служить?  Мне стало стыдно;  у  меня язык не поворачивался
высказать просьбу,  с  которой я  пришла.  Я  не  осмеливалась предложить ей
поношенные перчатки или измятую косынку;  к  тому же я чувствовала,  что это
будет бесполезно.  Я  лишь попросила позволения присесть на минуту,  так как
очень устала. Обманутая в своих надеждах, женщина холодно согласилась на мою
просьбу. Она указала мне стул; я опустилась на него. Слезы подступали к моим
глазам, но, сознавая, как они неуместны, я подавила их. Затем спросила, есть
ли у них в деревне портниха или швея.
     - Да, две или три. Но и на них едва хватает работы.
     Я размышляла;  я дошла до крайности, очутилась лицом к лицу с нуждой. И
притом без средств,  без друзей, без денег. Надо что-то предпринять. Но что?
Я должна куда-то обратиться. Но куда?
     Не знает ли она - может быть, кто-нибудь по соседству ищет прислугу?
     Нет, она не слыхала.
     - Какой главный промысел в  здешних местах?  Чем занимается большинство
жителей?
     - Некоторые батрачат на  фермах;  многие  работают на  игольной фабрике
мистера Оливера и на литейном заводе.
     - Мистер Оливер принимает на работу женщин?
     - Нет, там работают одни мужчины.
     - А что делают женщины?
     - Не  знаю,  -  был  ответ.  -  Кто  -  одно,  кто  -  другое.  Бедняки
перебиваются, как умеют.
     Видимо,  ей надоели мои расспросы;  и в самом деле, какое право я имела
ей докучать? Вошли двое-трое соседей, стул явно был нужен. Я простилась.
     Я пошла вдоль по улице,  оглядывая на ходу все дома справа и слева,  но
не  могла придумать никакого предлога или основания,  чтобы войти в  один из
них.  Около часа или дольше я бродила вокруг деревни, то удаляясь от нее, то
снова возвращаясь.  Выбившись из  сил и  испытывая уже нестерпимый голод,  я
свернула в  переулок и уселась под изгородью.  Однако не прошло и нескольких
минут,  как я  снова была на ногах,  снова металась в  поисках какого-нибудь
выхода или по  крайней мере совета.  В  конце переулка стоял красивый домик,
перед ним  был разбит сад,  безукоризненно чистый и  полный ярких цветов.  Я
остановилась.  Какое  я  имела  право  подойти к  белой  двери  и  коснуться
сверкающего молотка?  Разве я  могла надеяться,  что  обитатели этого жилища
сжалятся надо мной?  Все  же  я  подошла и  постучала.  Чисто одетая молодая
женщина с  кротким лицом открыла дверь.  Голосом,  какой мог  быть  только у
изнемогающего существа, охваченного глубокой безнадежностью, голосом жалким,
тихим и дрожащим я спросила, не нужна ли им прислуга.
     - Нет, - отвечала она, - мы не держим прислуги.
     - Не скажете ли вы мне,  где я могла бы получить какую-нибудь работу? -
продолжала я.  -  Я  не здешняя,  у  меня нет знакомых в этих местах.  Я ищу
работы, все равно какой.
     Но она не обязана была думать за меня или искать для меня место; к тому
же  моя  внешность,  странное состояние и  просьба должны были показаться ей
весьма подозрительными.  Женщина покачала головой -  ей, мол, очень жаль, но
она не  может дать мне никаких сведений;  и  белая дверь закрылась -  вполне
вежливо  и  учтиво,  однако  оставив меня  за  порогом.  Останься эта  дверь
открытой чуть подольше,  и я,  вероятно,  попросила бы кусочек хлеба,  так я
пала духом...
     Я не в силах была вернуться в неприветливую деревню,  да там, видимо, и
нечего было  рассчитывать на  помощь.  Пожалуй,  я  предпочла бы  свернуть с
дороги в  лес,  который виднелся невдалеке и  своей  густой тенью обещал мне
гостеприимный приют;  но  я  была так  измучена,  так  слаба,  так истерзана
голодом,  что  инстинкт заставлял меня  блуждать вокруг человеческого жилья,
где была хоть какая-то  надежда на  пищу.  Я  знала,  что уединение не будет
уединением,  покой не  будет покоем,  пока голод,  этот ястреб,  терзает мне
внутренности.
     Я подходила к домам,  удалялась от них,  возвращалась и снова отходила,
преследуемая сознанием,  что я  не могу предъявлять никаких требований и  не
вправе ожидать никакого интереса к  моей  одинокой судьбе.  Между  тем  день
клонился к  вечеру,  а  я все еще бродила,  как бездомная,  голодная собака.
Переходя через поле, я увидела колокольню и поспешила к ней. Возле кладбища,
в саду,  стояло небольшое, но красивое, прочное строение; я не сомневалась в
том,  что это жилище пастора.  Я вспомнила,  что иногда люди,  приезжающие в
места,  где у  них нет друзей,  и ищущие работы,  обращаются к священнику за
рекомендацией и помощью.  Ведь обязанность священника -  помочь,  по крайней
мере советом,  тому,  кто  нуждается в  помощи.  Мне  казалось,  что я  имею
некоторое право на совет. И так, ободрившись и собрав последние остатки сил,
я  двинулась вперед.  Я  подошла к  дому и  постучала в кухонную дверь.  Мне
отворила старая женщина; я спросила, не это ли дом священника?
     - Да.
     - Священник дома?
     - Нет.
     - Скоро он вернется?
     - Нет.
     - Он далеко ушел?
     - Не очень, мили за три. Его вызвали, так как у него внезапно скончался
отец;  сейчас он находится в Маршэнде и,  по всей вероятности,  пробудет там
еще недели две.
     - А жена священника дома?
     Нет, никого нет, кроме нее самой, а она - экономка.
     Но к ней,  читатель,  я не в силах была обратиться за той помощью,  без
которой погибала;  я все еще не могла просить милостыню. И снова я поплелась
прочь.
     Еще раз я  сняла свою косынку и  представила себе булки в  лавочке.  О,
хотя бы корку, хотя бы глоток супу, чтобы смягчить муки голода! Инстинктивно
я  снова пошла по направлению к  деревне,  снова отыскала лавочку и  вошла в
нее;  и  хотя там,  кроме хозяйки,  были еще  посторонние,  я  отважилась на
просьбу: не даст ли она мне хлеба в обмен на мою косынку?
     Женщина взглянула на  меня с  явным подозрением:  нет,  она  никогда не
продавала свой товар таким способом.
     Почти отчаявшись,  я попросила полбулки; она опять отказала: откуда она
знает, где я взяла эту косынку, сказала она.
     Тогда не обменяет ли она на хлеб мои перчатки?
     Нет, на что они ей нужны!
     Не весело,  читатель,  останавливаться на этих подробностях.  Некоторые
уверяют,  что  приятно вспоминать пережитые в  прошлом страдания,  но  мне и
сейчас тяжело возвращаться мыслью к  этому периоду моей жизни:  нравственное
унижение  в   соединении  с   физической  мукой  -   это  слишком  горестные
воспоминания,  чтобы на них задерживаться. Я не порицала тех, кто отталкивал
меня.  Я  чувствовала,  что  этого и  следовало ожидать и  что тут ничего не
поделаешь:  обыкновенный нищий  нередко вызывает подозрения;  хорошо  одетый
нищий их вызывает неизбежно.  Положим,  я просила только работу,  но кто был
обязан заботиться об этом?  Конечно, не тот, кто видел меня впервые и ничего
не  знал обо мне.  Что касается женщины,  не  захотевшей взять мою косынку в
обмен на свой хлеб,  -  то и она была права, если мое предложение показалось
ей подозрительным или обмен невыгодным.  Словом, позвольте мне быть краткой.
Мне трудно говорить об этом.
     В  сумерки я проходила мимо фермы;  у раскрытой двери дома сидел фермер
за ужином, состоявшим из хлеба и сыра. Я остановилась и сказала:
     - Не дадите ли вы мне кусок хлеба? Я очень голодна.
     Он  удивленно взглянул на  меня;  однако,  не говоря ни слова,  отрезал
толстый ломоть от своей ковриги и протянул мне.  Кажется,  он не принял меня
за  нищую,  но  решил,  что