связывают меня  с  людьми;  я  не  имею  права
постучаться ни в один дом в Англии.
     - Довольно странное положение для вашего возраста. - Тут я увидела, что
его взгляд устремлен на мои руки,  которые я сложила перед собой на столе. Я
недоумевала, зачем они ему понадобились; его слова скоро разъяснили все это.
     - Вы еще не были замужем? Диана засмеялась.
     - Да  ведь  ей  не  больше  семнадцати-восемнадцати лет,  Сент-Джон,  -
сказала она.
     - Мне около девятнадцати; но я незамужем. Нет.
     Я почувствовала, как жгучий румянец вспыхнул на моем лице, ибо разговор
о  замужестве вызвал  во  мне  горькие воспоминания.  Все  они  заметили мое
смятение и замешательство.  Диана и Мери,  сжалившись надо мной, отвели свой
взор  от  моего  покрасневшего лица;  но  их  более холодный и  суровый брат
продолжал смотреть на меня, пока я не расплакалась.
     - Где вы жили в последнее время? - спросил он тогда.
     - Зачем ты так много спрашиваешь, Сент-Джон? - прошептала Мери.
     Но  он  смотрел на  меня,  перегнувшись через стол,  и,  казалось,  его
неумолимый и пронзительный взгляд требует ответа.
     - Я не могу назвать место и лицо,  в доме которого проживала, - это моя
тайна, - коротко отвечала я.
     - И  эту тайну вы,  по-моему,  вправе не  открывать ни  Сент-Джону,  ни
кому-либо другому, кто станет вас спрашивать, - заметила Диана.
     - Однако если я  ничего не буду знать ни о вас,  ни о вашем прошлом,  я
ничем не  смогу вам помочь,  -  сказал ее  брат.  -  А  ведь вы нуждаетесь в
помощи, не так ли?
     - Я нуждаюсь в ней и ее ищу. Мне надо, сэр, чтобы какой-нибудь подлинно
добрый человек помог мне получить работу,  которую я в силах выполнять;  мне
нужен заработок, который дал бы мне хотя бы самое необходимое.
     - Не знаю,  являюсь ли я  подлинно добрым человеком,  -  однако я готов
помочь вам  как  только могу,  раз  у  вас такие честные намерения.  Поэтому
прежде всего скажите мне,  чем вы занимались последнее время и что вы умеете
делать?
     Я  уже  допила  свой  чай.  Он  чрезвычайно подкрепил  меня,  как  вино
подкрепило  бы  великана;  он  дал  новую  силу  моим  ослабевшим  нервам  и
возможность твердо отвечать проницательному молодому судье.
     - Мистер Риверс!  -  сказала я, повернувшись к нему и глядя на него так
же,  как он глядел на меня,  открыто и без всякой застенчивости. - Вы и ваши
сестры оказали мне великую услугу,  больше которой человек не  может оказать
ближнему:  своим великодушным гостеприимством вы спасли мне жизнь.  Это дает
вам  неограниченные права  на  мою  благодарность и  некоторое право на  мою
откровенность.  Я  расскажу вам  историю  скиталицы,  которую  вы  приютили,
насколько это  возможно сделать без  ущерба Для моего собственного душевного
спокойствия и  моральной и  физической безопасности,  а также без ущерба для
других.
     Я сирота,  дочь священника.  Мои родители умерли, прежде чем я могла их
узнать.   Я  воспитывалась  на  положении  бедной  родственницы  и  получила
образование  в  благотворительном заведении.  Назову  вам  даже  школу,  где
провела шесть лет в  качестве ученицы и  два года в качестве учительницы,  -
это Ловудский приют для сирот в ...ширском графстве. Вы, вероятно, слыхали о
ней, мистер Риверс. Там казначеем достопочтенный Роберт Брокльхерст.
     - Я слышал о мистере Брокльхерсте и видел эту школу.
     - Я  оставила Ловуд около года назад и  решила поступить гувернанткой в
частный дом;  получила хорошее место и была счастлива. Это место я вынуждена
была оставить за четыре дня до того, как пришла к вам. Причину моего ухода я
не могу и не вправе открыть:  это было бы бесполезно,  даже не безопасно,  и
прозвучало бы как вымысел.  Я ничем не запятнала себя и так же не повинна ни
в каком преступлении,  как любой из вас троих. Но я действительно несчастна,
и буду несчастна еще долго,  ибо катастрофа, изгнавшая меня из дома, который
был для меня раем,  необычна и ужасна.  Задумывая свой уход,  я имела в виду
только две цели:  бежать и  скрыться;  поэтому мне пришлось бросить все,  за
исключением небольшого свертка,  который  в  спешке  и  душевном  смятении я
забыла вынуть из кареты, доставившей меня в Утикросс. Вот почему я очутилась
в этой местности без денег и вещей.  Я провела две ночи под открытым небом и
блуждала два дня,  ни разу не переступив чей-либо порог; лишь однажды за это
время мне удалось поесть;  и  когда я  была доведена голодом и усталостью до
полного отчаяния,  вы,  мистер Риверс, не дали мне погибнуть у вашей двери и
приняли меня под свой кров.  Я  знаю все,  что ваши сестры сделали для меня,
так как ни на минуту не теряла сознания во время моего кажущегося забытья, и
я  так  же  глубоко  в  долгу  перед  ними  за  их  сердечное,  искреннее  и
великодушное участие, как и перед вашим евангельским милосердием...
     - Не заставляй ее так много говорить, Сент-Джон, - сказала Диана, когда
я замолчала, - ей, видимо, все еще вредно волноваться. Идите сюда и садитесь
"а диван, мисс Эллиот.
     Я невольно вздрогнула, услыхав это вымышленное имя, - я совсем забыла о
нем. Мистер Риверс, от которого ничего не ускользало, сразу это заметил.
     - Вы сказали, что вас зовут Джен Эллиот? - спросил он.
     - Да,  -  сказала я,  -  это имя,  которым я считаю нужным называться в
настоящее время,  но  это  не  настоящее мое  имя,  и  оно  звучит для  меня
непривычно.
     - Вашего настоящего имени вы не скажете?
     - Нет.  Я боюсь больше всего на свете,  что моя тайна будет раскрыта, и
избегаю всяких объяснений, которые могут к этому привести.
     - Вы,  вероятно,  совершенно правы,  - сказала Диана. - А теперь, брат,
оставь ее на время в покое.
     Однако после короткой паузы Сент-Джон так же невозмутимо и  с  такой же
настойчивостью продолжал свои расспросы:
     - Вам не хочется долго пользоваться нашим гостеприимством?  Я вижу,  вы
желаете как можно скорее избавиться от  забот моих сестер,  а  главное -  от
моего милосердия?  (Я прекрасно понимаю разницу и не обижаюсь,  - вы правы.)
Вы хотите стать независимой?
     - Да,  я об этом уже говорила. Укажите мне работу или место, где искать
работы;  это все, о чем я сейчас прошу; дайте мне возможность уйти хотя бы в
самую бедную хижину,  но покамест позвольте мне побыть здесь:  я боюсь вновь
испытать ужасы скитаний и бесприютности.
     - Ну конечно,  вы останетесь у нас,  - сказала Диана, положив свою руку
мне на голову.
     - Разумеется,  -  повторила Мери с неподдельной искренностью, видимо им
свойственной.
     - Моим сестрам,  как  видите,  доставляет радость заботиться о  вас,  -
сказал  мистер  Сент-Джон,   -   как  доставило  бы   радость  ухаживать  за
полузамерзшей птичкой,  которую зимний ветер загнал бы к  нам в  окно.  Я же
более склонен помочь вам устроиться и постараюсь это сделать;  но, заметьте,
мои  возможности очень ограничены.  Я  всего лишь  сельский пастор в  бедном
приходе;  моя  помощь будет  самой скромной.  И  если  вы  склонны презирать
будничную трудовую жизнь,  то ищите более существенной помощи, чем та, какую
я могу вам предложить.
     - Она  уже сказала,  что согласна на  всякий честный труд,  если только
сможет выполнить его, - отвечала за меня Диана, - и ты же знаешь, Сент-Джон,
что ей  больше не  на кого надеяться;  волей-неволей приходится иметь дело с
таким сухарем, как ты.
     - Я готова быть швеей,  служанкой,  сиделкой,  если нельзя найти ничего
получше, - отвечала я.
     - Хорошо,  -  сказал холодно мистер Сент-Джон.  -  Раз  ваши  намерения
таковы, то я обещаю вам помочь; я сделаю это, как удастся и когда удастся.
     Тут  он  снова  взялся за  книгу,  которую читал  перед чаем.  Вскоре я
удалилась; я там много говорила и просидела так долго, что мои силы были уже
на исходе.



Глава XXX

     Чем  ближе я  знакомилась с  обитателями Мурхауза,  тем  больше они мне
нравились.  За несколько дней мое здоровье настолько улучшилось, что я могла
уже подняться с постели и даже немного погулять. Я могла участвовать во всех
занятиях Дианы и Мери,  беседовать с ними,  сколько мне хотелось, и помогать
им,  когда они  мне  это  позволяли.  В  этом  общении заключалась для  меня
живительная отрада, которую я испытывала впервые, - отрада, вызванная полным
сходством наших вкусов, чувств и убеждений.
     Мне  нравились те  же  книги,  что  и  им,  меня восхищало то  же,  что
доставляло им радость,  я  благоговела перед тем же,  что они одобряли.  Они
любили свой уединенный дом.  В  этом небольшом сером старинном здании с  его
низкой крышей,  решетчатыми окнами,  ветхими стенами,  с  его  аллеей старых
елей,  покривившихся под натиском горных ветров,  с  его садом,  тенистым от
кустов тиса и остролиста,  где цвели лишь самые неприхотливые цветы, я также
находила  глубокую и  неизменную прелесть.  Сестры  любили  лиловые  заросли
вереска,  окружавшие дом, и глубокую долину, куда от калитки вела каменистая
тропка,  которая сначала извивалась между поросшими папоротником холмами,  а
затем - среди пустынных, граничивших с зарослями вереска лужаек, где паслись
стада серых овец и ягнят с мохнатыми мордочками;  повторяю, они были нежно и
глубоко привязаны к  этому пейзажу.  Я  понимала эти чувства и  разделяла их
искренне и  горячо.  Я  испытывала на  себе очарование окружающей местности,
святость  ее   безлюдия.   Мой   взор   наслаждался  очертаниями  пригорков,
своеобразной окраской,  какую  придавали горам  и  долинам мох  и  шиповник,
цветущие луга,  мощный папоротник и живописные гранитные утесы. Все это было
для меня,  как и  для них,  чистым и сладостным источником радостей.  Порывы
бури и легкий ветерок, пасмурный и солнечный день, утренняя и вечерняя заря,
лунная и облачная ночь - все это представляло для меня ту же прелесть, что и
для них, и так же неотразимо действовало на душу.
     Дома между нами царило такое же  согласие.  Обе девушки оказались более
образованными и  начитанными,  чем я;  но  и  я  стремилась вступить на путь
познания,  уже  пройденный ими.  Я  жадно поглощала книги,  которые они  мне
давали,  и  мне  доставляло большую  радость  обсуждать с  ними  по  вечерам
прочитанное днем.  Наши  мысли совпадали,  наши мнения дополняли друг друга;
словом, между нами царила полная гармония.
     В   нашем  трио  первенство  и  руководящая  роль  принадлежали  Диане.
Физически она во всем превосходила меня:  она была красива,  сильна,  в  ней
чувствовался такой избыток жизненной энергии,  что я не могла не изумляться.
В начале вечера я еще была в состоянии поговорить немного, но когда проходил
пароксизм оживления и разговорчивости,  я любила молча сидеть на скамеечке у
ног  Дианы,  положив голову к  ней на  колени,  и  слушать,  как они с  Мери
углубленно  обсуждают  лишь   поверхностно  затронутую  мною   тему.   Диана
предложила  учить   меня   немецкому  языку.   Эти   уроки   доставляли  мне
удовольствие.  Роль  учительницы нравилась и  подходила ей,  а  мне  -  роль
ученицы.  Наши натуры дополняли друг друга;  в  результате родилась глубокая
взаимная привязанность.  Сестры узнали, что я рисую, и тотчас их карандаши и
ящики с  красками оказались к  моим  услугам.  Мое  мастерство -  тут  я  их
превосходила - удивляло и восхищало их. Мери могла часами сидеть и наблюдать
за  тем,  как  я  рисую;  потом она  начала у  меня  брать уроки;  это  была
послушная,  понятливая и  прилежная ученица.  В таком кругу и таких занятиях
дни казались часами, а недели - днями.
     Что касается Сент-Джона,  то,  несмотря на интимность,  возникшую столь
быстро и  естественно между мной  и  его  сестрами,  он  продолжал держаться
особняком.  Одной из причин этой отчужденности было то,  что он сравнительно
мало бывал дома;  как видно,  он  посвящал значительную часть своего времени
посещению больных и бедных в своем приходе,  где дома были разбросаны далеко
друг от друга.
     Казалось, никакая погода не могла помешать этим его пасторским обходам.
И  в  дождь  и  в  ведро  он,  окончив утренние занятия,  брал  шляпу  и,  в
сопровождении  Карло,   старого  пойнтера,  принадлежавшего  еще  его  отцу,
отправлялся выполнять свою миссию любви или долга, не знаю, как именно он ее
определял.  Иногда,  если  погода была особенно плохая,  сестры пытались его
удержать.  Тогда он говорил,  улыбаясь своей странной, скорее торжественной,
чем веселой улыбкой:
     - Если  ветер или  дождик способны помешать мне  выполнить столь легкую
задачу,  то  могу  ли  я  считать себя готовым для  той  цели,  которую себе
поставил?
     Диана и  Мери обычно отвечали на это вздохом и  погружались в  грустное
раздумье.
     Но, помимо частых отлучек Сент-Джона, существовало еще одно препятствие
к дружбе с ним: в нем было что-то замкнутое; угрюмое и даже мрачное. Хотя он
ревностно исполнял  свои  пасторские обязанности и  был  безупречен в  своей
жизни и привычках,  -  он все же,  видимо, не обладал той душевной ясностью,
тем внутренним спокойствием, которые являются наградой истинного христианина
и  деятельного филантропа.  Нередко по  вечерам,  сидя  у  окна  перед своим
заваленным бумагами столом,  он  вдруг отрывал взор от  книги или откладывал
перо и,  подперев голову рукой,  отдавался потоку каких-то неведомых мыслей;
однако было ясно,  что они смущали и беспокоили его, так как в его глазах то
и дело вспыхивал особый блеск и его зрачки расширялись.
     Мне  кажется,  природа не  являлась для  него тем  беспечным источником
радостей,  каким она была для его сестер. Раз, один только раз он сказал при
мне о том,  как глубоко чувствует прелесть этих простых, суровых гор и как с
детства привязан к темной кровле и замшелым стенам родного дома;  однако его
слова звучали скорее угрюмо и печально,  но не радостно.  Видимо, он никогда
не  бродил по  вересковым пустошам ради царившей там целительной тишины,  не
восхищался их мирной прелестью.
     Так как он был необщителен, то я не сразу могла оценить его ум. Впервые
я  составила себе представление о его незаурядных способностях,  услышав его
проповедь в мортонской церкви. Как хотелось бы мне описать эту проповедь, но
такая  задача  мне  не  по  силам.  Я  даже  не  могу  точно  передать своих
впечатлений от нее.
     Он начал спокойно,  и,  что касается манеры изложения и  тембра голоса,
они оставались равными до конца.  Но страстный,  хотя и сдержанный пыл скоро
зазвучал и в энергичной выразительности и во все нарастающем темпе его речи.
Все  это производило впечатление сдержанной,  сосредоточенной силы,  которой
оратор искусно управлял.  Сердце было взволновано, ум поражен его ораторской
мощью,  но слушатель не испытывал умиротворения.  В словах проповедника была
странная горечь и  никакой ее  целительной мягкости;  он  часто  ссылался на
принципы кальвинизма -  избранность, предопределение, обреченность; и каждый
раз это звучало как приговор судьбы.  Когда он смолк,  я,  вместо того чтобы
почувствовать себя  свободнее,  спокойнее,  просветленнее,  ощутила какую-то
невыразимую  печаль,   ибо  мне  показалось  (не  знаю,   как  другим),  что
красноречие,  которому я внимала,  рождалось из каких-то отравленных горечью
глубин,  где кипели порывы неутоленных желаний и  беспокойных стремлений.  Я
была  уверена,  что  Сент-Джон  Риверс,  несмотря на  чистоту  своей  жизни,
добросовестность и  пастырское  усердие,  еще  не  обрел  того  благодатного
душевного мира,  который превосходит всякое разумение;  обрел его не больше,
чем я,  с  моей затаенной мучительной тоской о  разбитом кумире и потерянном
рае; тоской, о которой я избегала говорить, но которая жестоко терзала меня.
     Между тем прошел месяц. Диана и Мери скоро должны были покинуть Мурхауз
и  вернуться в  совершенно иную обстановку,  к другой жизни,  ожидавшей их в
одном из крупных городов Южной Англии;  обе они были гувернантками в богатых
и знатных семьях, где на них смотрели свысока, как на подчиненных, где никто
не  знал  их  врожденных  высоких  достоинств и  не  интересовался ими,  где
ценились лишь приобретенные ими профессиональные качества,  подобно тому как
ценится искусство повара или ловкость горничной. Мистер Сент-Джон до сих пор
ни разу не заговаривал о месте,  на которое обещал меня устроить; однако мне
было  совершенно  необходимо  найти  какую-нибудь  работу.   Однажды  утром,
оставшись на несколько минут наедине с ним в гостиной,  я решилась подойти к
оконной нише,  превращенной с  помощью стоявших там стула,  стола и  книжной
полки в  его кабинет;  я подыскивала слова,  чтобы задать ему интересовавший
меня вопрос,  -  ведь всегда бывает трудно разбить лед замкнутости,  который
покрывает,  как  панцирь,  подобных ему  людей;  однако  он  вывел  меня  из
затруднения, заговорив первым.
     Когда я подошла, он поднял на меня глаза.
     - Вы хотите о чем-то спросить меня, - сказал он.
     - Да, скажите, вы не слышали ни о какой подходящей работе?
     - Я нашел, или, вернее, придумал, кое-что для вас уже три недели назад;
но так как вы были здесь,  видимо, и полезны и счастливы, а мои сестры к вам
привязались и находили большое удовольствие в вашем обществе,  то я не хотел
нарушать всего этого до  тех пор,  пока не  приблизится время их  отъезда из
Марш-энда, за которым должен последовать и ваш отъезд.
     - Ведь они уезжают через три дня? - спросила я.
     - Да,  когда они уедут,  я вернусь к себе в Мортон, Ханна отправится со
мной, и старый дом будет заколочен.
     Я ждала,  что он продолжит этот разговор;  однако его мысли,  казалось,
приняли другое направление; я видела по его глазам, что он уже отвлекся и от
меня и от моего дела.  Мне пришлось вернуть его к предмету,  представлявшему
для меня такой живой и острый интерес.
     - Какое же место вы имели в виду для меня,  мистер Риверс? Надеюсь, эта
отсрочка не помешает мне его получить?
     - О нет, только от меня зависит устроить вас на это место, при условии,
конечно, что вы захотите принять мое предложение.
     Он снова замолчал,  ему как будто не хотелось продолжать. Меня охватило
нетерпение: один-два беспокойных жеста и настойчивый взгляд, устремленный на
него, дали ему понять не хуже слов, чего я жду от него.
     - Напрасно  вы  так  спешите,   -  сказал  он.  -  Должен  вам  сказать
откровенно:  я  не  могу  вам  предложить  ничего  заманчивого и  выгодного.
Поэтому,  прежде чем  объяснить,  в  чем  дело,  я  прошу вас  вспомнить мое
предупреждение:  если мне и удастся вам помочь, то это будет вроде того, как
слепой помог бы хромому. Я беден; когда я уплачу долги отца, мне останется в
наследство лишь  этот  старый хутор,  ряд  искалеченных елей позади него,  а
перед  ним  -  клочок болотистой земли с  кустами остролиста.  Я  безвестен.
Правда,  Риверсы -  старинный род, но в настоящее время из трех оставшихся в
живых его  представителей двое  зарабатывают себе  на  хлеб,  служа у  чужих
людей,  а  третий считает,  что будет чужаком на  своей родине не только при
жизни,  но  и  в  час смерти.  При этом он  мнит свой жребий счастливым и  с
нетерпением ждет того дня,  когда крест разлуки со  всем,  что  близко ему в
этом мире,  будет возложен на  его плечи и  когда глава воинствующей церкви,
ничтожнейшим членом которой он  является,  скажет ему:  "Встань и  следуй за
мною!"
     Сент-Джон  произнес эти  слова  так,  как  говорил  свои  проповеди,  -
сдержанным,  глубоким голосом; лицо его оставалось бледным, а в глазах горел
тот же лихорадочный блеск. Он продолжал:
     - И  поскольку я  сам безвестен и беден,  то могу и вам предложить лишь
работу скромную и  незаметную.  Может быть,  вы  даже  найдете ее  для  себя
унизительной,  так  как теперь я  вижу,  что вы  привыкли к  тому,  что свет
называет утонченностью; ваши вкусы стремятся к возвышенному, и до сих пор вы
вращались в обществе людей хотя бы образованных.  Но я считаю, что работа на
благо людям не может быть унизительной.  Я  полагаю,  что,  чем бесп