ит
и вся трясется; а раздражительный богач, катящий к  себе  в  контору  (чтобы
добавить еще одну тысячу к своим несметным сокровищам), просунул голову  меж
фигурными столбиками кареты с гербами и являет чудеса поносного красноречия,
в котором даже его собственные слуги не могут  с  ним  сравниться;  отважные
уличные мальчишки, весело скачущие по Лабиринту Жизни, наслаждаются стычками
и бранью, распаляя  и  без  того  разъяренные  стороны  язвительной  детской
насмешкой. И лишь Философ, созерцая эту скачку, в  коей  приз  победителю  -
Золотой Куш, вздохнув, подумал о Разуме и Красоте  в  пошел  своей  дорогой,
грустный и спокойный.
     Был полдень на стогнах  Чипсайд.  В  лавках  теснился  народ,  нарядные
витрины торговцев уловляли несметные толпы  покупателей:  сияющие  окна,  за
которыми  Бирмингем  разложил   свое   поддельное   серебро,   останавливали
деревенского ротозея, а голодного горожанина, хоть был еще  только  полдень,
соблазняли ароматы кухмистерских, маня  его  пышками  Бата  или  же  пахучим
варевом, которое подделывается вкусом под черепаховый суп - черепаховый суп!
О, dapibus supremi grata testudo lovis {О лира, украшение  пиров  верховного
Юпитера! (лат.).}. Подумаю о тебе, и то уж я кум королю! Итак,  был  полдень
на стогнах Чипсайд.
     Но все ли там битвы велись корысти ради? В  числе  лавок,  струящих  из
окон свет на мостовые Чипсайд, была сто лет тому назад (к каковому времени и
относится наш рассказ) одна, где торговали колониальными товарами. На пороге
ее красовалась грубо вытесанная фигура негра  с  султаном  и  передником  из
дивных пестрых перьев. А на витрину пошли обильные дары Востока и Запада.
     Вон ту потемневшую пирамиду сахара, помеченную эпитафией: "Только 6 1/2
пенсов", - создал, отдавая свой труд, быть может, самую жизнь,  бедный  раб.
Эта коробочка с надписью: "Крепкий Черный Семейный Чай, только 3 ш. 9 п.", -
прибыла из страны Конфуция. Вон та темная груда с табличкой: "Покупайте  наш
натуральный товар", - это кокосовые орехи, млечный сок  которых  подкрепляет
обессилевших путешественников приводит в недоумение натурфилософов.  Словом,
заведение, о коем идет речь, было - Колониальная лавка.
     Посреди лавки и всего великолепия сидел  некто,  о  ком,  судя  по  его
наружности (задача нелегкая, ибо он  повернут  к  нам  спиной),  можно  было
сказать, что он недавно достиг того благословенного возраста, когда  Мальчик
расцветает в Мужчину. О Юность, Юность! Счастливая и прекрасная!  О  свежая,
благоухающая заря жизни, когда роса сверкает  на  цветах,  еще  не  успевших
сникнуть и увять под пламенным солнцем Страстей!  Погруженный  в  мысли  или
учение, безразличный к шумной суете, сидел  этот  юноша  поистине  беспечным
стражем доверенных ему богатств.  Толпы  теснились  на  улице  -  он  их  не
замечал. Солнце изливало на город лучи - ему только  надо  было,  чтобы  они
освещали  страницу.  Какой-нибудь  проходимец  легко  мог  бы  стянуть   его
сокровища - он не видел и не слышал проходимца. Покупатель мог бы войти - но
он был занят только своей книгой.
     А  покупатель  и  в  самом  деле  вошел;  нежная  ручка  в   нетерпении
постукивала по прилавку; лукавые  глазки  смотрели  на  юношу,  быть  может,
любуясь его мужественным  сложением,  которого  не  могла  скрыть  бедная  ж
слишком тесная одежда.
     - Гм! Сэр! Послушайте, молодой человек! - воскликнула покупательница.
     - "Ton d'apameibomenos prosephe", - продолжал тот  усердное  чтение,  и
голос его задрожал от избытка чувств. - О, что за язык!  Какое  богатство  и
благородство,  какая  звучность!  "...prosephe   podas"!   {[Ему   отвечая],
промолвил быстроногий [Ахилл] (греч.).}
     Тут покупательница разразилась смехом, таким звонким и мелодичным,  что
усердный чтец не мог не обернуться  и  залился  краской,  только  сейчас  ее
заметив.
     - Хорош приказчик, нечего сказать! - смеялась она. - Со всей этой вашей
тарабарщиной  и  разными  французскими  словечками!  Что   же,   мне   вечно
дожидаться, что ли?
     - Прошу извинения, очаровательная  дева,  -  отвечал  он  с  изысканной
вежливостью, - но я читал не по-французски. То был божественный язык слепого
барда. Чем могу вам служить, сударыня? - И спрыгнуть  с  высокого  табурета,
расправить фартук и стать перед  нею  послушным  приказчиком,  уж  более  не
поэтом, было для него делом одного мгновенья,
     - Я могла бы свиснуть эту коробку винных ягод,  -  любезно  проговорила
девица. - А вы бы и не подумали обернуться.
     - Они прибыли из страны Гектора, - промолвил юноша. - Угодно изюма?  Он
некогда зрел на островах среди Эгейской синевы. Очень мелкий  сорт,  и  цена
умеренная: четыре с половиной  пенса  за  фунт.  Быть  может,  вы  пожелаете
отведать наши сорта  чая?  Мы  не  тыкаем  всем  в  нос  свою  рекламу,  как
некоторые, но продаем не дороже прочих.
     - Ведь вот какой молоденький, и сколько у вас всяких чудесных вещей!  -
воскликнула девица, кто знает, не нарочно ли продлевая разговор. -  Служи  я
на вашем месте и стой за прилавком, я бы целый божий день ела винные ягоды.
     - Было время, - ответил юноша, - и не столь давно, когда и я так думал.
Думал, я в жизни не наемся винными ягодами досыта.  Но  мой  старый  дядюшка
позволил мне есть их сколько влезет, и, видит бог, я ими пресытился.
     - Ясное дело, вы, мужчины, всегда так, - сказала прелестница.
     - О нет, не говори так, прекрасная незнакомка! -  воскликнул  юноша,  и
лицо его зарделось, а орлиные очи запылали огнем. - Винные ягоды приедаются,
но Красота - никогда! Винные ягоды портятся, но Разум - вечен. Мне  на  роду
написано, сударыня, единоборство с Возвышенным, с Идеальным. Душа моя жаждет
Фантастических Видений. Я стою за прилавком, это правда, но я денно и  нощно
размышляю о подвигах героев, раздумываю над мыслями  мудрецов.  Что  бакалея
для того, кто исполнен высшими стремлениями? Много ли сладости в мускате для
того, кто вкусил от Поэзии?  Идеалы,  сударыня,  мне  кажется,  это  и  есть
Действительность,  а  грубая  Существенность  -  не  более  как  иллюзия   и
галлюцинация. Но прошу простить меня, чем я могу вам служить?
     - Да я зашла взять чайной крошки на шесть пенсов,  -  отвечала  девушка
нетвердым голосом, - но - ах! - я готова бы слушать вас вот так всю жизнь!
     Только чайной крошки на шесть пенсов? Дева,  ты  унесешь  с  собою  еще
нечто.  Тебе  понравился  его  голос?  Сирена!  А  в  твоем  голосе  что  за
волшебство? Он ловко свернул пакетик и положил  его  на  девическую  ладонь.
Девушка заплатила за  покупку  и,  подарив  его  прощальным  взглядом  своих
сверкающих очей, пошла прочь. Она  медленно  переступила  через  порог  и  в
следующий миг уже затерялась в толпе. Был полдень на стогнах Чипсайд.
     Джордж де Барнуэл остался один.

                                   том II

     Мы избрали следующую эпизодическую главу, отдав ей  здесь  предпочтение
перед всеми остальными, в которых излагаются  самые  события  жизни  Джорджа
Барнуэла, поскольку оные большинству читателей хорошо известны.
     До этой сцены  (которая  относится  к  началу  второго  тома)  история,
вкратце, такова:
     Злодейка Милвуд приходит в колониальную лавку каждый божий день - то за
сахаром, то за винными ягодами, то за мускатным орехом.
     Она и Джордж Барнуэл обмениваются клятвами  любви  и  верности  на  всю
жизнь.
     Страсть оказывает на  Джорджа  бурное  действие.  Грудь  его  распирают
благородные стремления. Гений лезет у него изо всех пор. Он, и к месту и  не
к месту, без конца рассуждает о Добре, о Красоте, Идеале и т.  п.  и  вообще
настолько добродетелен и красноречив, что  это  просто  уму  непостижимо,  в
каковом отношении с  ним  могут  сравниться  разве  только  Девере,  или  П.
Клиффорд, или Ю. Арам, эсквайры.
     Вдохновленный злодейкой Милвуд и Любовью, Джордж грабит кассу и  уходит
в широкий мир, украшением коего ему суждено  служить.  Он  далеко  опережает
всех щеголей, всех острословов, всех ученых и всех сластолюбцев своего  века
- неопределенного периода времени между правлениями королевы Анны  и  Георга
Второго. Обедает у Керла возле Сент-Джонс-гейт, на дуэли за  Монтегью-хаусом
протыкает грудь полковнику Чартерсу. Оказывается замешан в  интриги  шевалье
де Сен-Жоржа, которого  однажды  принимает  в  своем  роскошном  Хэмстедском
особняке,  а  в  другой  раз,  прикинувшись  приказчиком,  -  в  Чипсайдской
колониальной лавке.
     Его дядюшка, владелец лавки, грубый скупердяй,  совершенно  не  имеющий
вкуса к таким вещам, как Разум и Красота, удаляется от дел в  патриархальную
деревеньку в Кембриджшире, откуда происходит благородная фамилия  Барнуэлов.
Кузина Аннабель, разумеется, питает к Джорджу тайную страсть.
     В приводимом ниже  превосходном  отрывке  могут  встретиться  кое-какие
малосущественные неувязки, но следует помнить, что автор ставил  себе  целью
живописать одним махом целый век и что диалог здесь столь же  превосходен  и
достоверен, как, скажем, в "Последнем  бароне",  "Юджине  Араме"  или  любом
другом из произведений  нашего  автора,  в  которых  соединяются  История  и
Чувство, иначе говоря, Разум и Красота.

                                 Глава XXIV
                         Кофейня Ваттона на Пэл-Мэл

     Завсегдатаи нынешних громадных  и  мрачных  Дворцов  Молчания,  которые
общество возвело во славу Скуки на Пэл-Мэл, этом средоточии градского круга,
и которые, видимо, потому что  в  них  клубится  зеленая  тоска,  называются
клубами; кто зевает у окна на Сент-Джеймс-стрит, разглядывая других таких же
тоскующих щеголей в окне напротив; кто черпает новости  из  унылых  вечерних
газет и питает свое чувство юмора шутками многострадального "Панча", - одним
словом, современные модники едва ли имеют представление  о  том,  каким  был
Лондон тому лет сто пятьдесят. Ты, раздутый старый щеголь Сент-Джеймс-стрит,
с твоими лаковыми сапогами, крашеными бакенбардами  и  удушающими  жилетами,
разве можно сравнить тебя и твоих блестящих предшественников в этих же самых
местах? Карета, из которой  ты  вылезаешь  у  подъезда  "Карлтон-клуба"  или
"Клуба путешественников", точно такая же, как у  всех;  твой  черный  сюртук
пышностью ни на йоту  -  ни  единой  складкой,  ни  липшей  пуговицей  -  не
отличается от сюртука соседа; твоя шляпа - с той же болванки, что и шляпа на
голове у лорда Безмоззгла, только что перед  тобою  взошедшего  по  ступеням
клуба. Ты и он вместе зеваете каждый вечер в театре, сидя  в  ложе  у  самой
сцены; вы  воображаете  себя  любителями  удовольствий,  поклонниками  моды,
обладателями  изысканного  вкуса;  в  действительности  же  газета   -   вот
законодатель ваших фантазий, вкусов, мнений и взглядов; из газет  происходят
ваши остроты и ваши суждения, ваши  сведения  и  ваша  мудрость,  бедные  вы
пэл-мэлские олухи! Тупые рабы повременной  печати,  место,  ныне  занимаемое
вами, принадлежало людям воистину большого и острого ума,  знатокам  моды  и
магистрам наслаждений - тому каких-нибудь полтора столетия назад.
     Мы у Баттона - иначе говоря, под вывеской "Головы Турка", в  знаменитой
кофейне на Пэл-Мэл. Парики, парики за окнами, громко  бранящиеся  у  крыльца
носильщики портшезов (чьи украшенные гербами и коронками ноши сами говорят о
знатности   владельцев),   толпа   парчовых   кавалеров,   поднимающихся   и
спускающихся по  ступеням  крыльца,  вокруг  которых  самый  воздух  насыщен
благоуханием  пудры  и  ароматических  шариков,  -  все,  все  здесь  выдает
лондонский прославленный храм Ума и Моды. Место - угол Риджент-стрит. Еще не
снесен Карлтон-хаус.
     Величавый мужчина в алом бархате с золотом, попивая шоколад за одним из
столиков, толкует с другом, чей кафтан тоже шит  золотом,  но  являет  следы
времени, а может быть, вина или беспрерывной носки. У камина сидит маленький
горбун в сером и читает "Морнинг кроникл", а  по  соседству  некое  духовное
лицо в сутане и широкополой шляпе громким голосом  и  с  сильным  ирландским
выговором беседует с господином, чьи звезда и лента  через  плечо,  а  также
безупречный  греческий  профиль  выдают  его  принадлежность  к.  британской
аристократии.
     А за окном стоят двое юношей в  лохмотьях,  один  длинный,  нескладный,
золотушный,  другой  видом  дик,  беспечен   и   прекрасен   -   неоспоримое
свидетельство Породы. Взоры их устремлены не на  посетителей  прославленного
клуба, но на лакея Тимоти, который уносит горячие пончики  -  восхитительное
блюдо, бывшее тогда внове, - со стола одного из пирующих.
     - Желал бы я, Сэм, - сказал второй юноша, -  иметь  сейчас  хоть  часть
Мэклсфилдского золота моей матери, чтобы и мы могли вкусить подобных яств  и
посидеть вон с теми добрыми молодцами и блестящими кавалерами.
     - С такими начнешь, пожалуй, толковать о стоической философии и  только
вызовешь улыбку недоверия на лице баловня судьбы, - ответил названный Сэмом,
- но есть минуты в  жизни,  когда  История  укренляет  стойкость:  вчерашнее
учение облегчает нам сегодняшние невзгоды. Если наши финансовые возможности,
Дик, ограничены, пусть твердость наша восполнит  упущения  Фортуны.  Пончик,
алкаемый нами ныне, завтра нам будет без надобности. Да, мы бедны и голодны,
но  разве  мы  менее  счастливы,  Дик,  чем  вон  тот  унылый   сластолюбец,
безрадостно вкушающий яства, коих алчешь ты?
     И приятели повернулись и пошли  прочь  вдоль  по  Ватерлоо-плейс,  мимо
клуба "Парфенон", и вскоре скрылись из виду, зайдя в ближнюю  кухмистерскую,
чтобы пообедать там студнем из говяжьих ножек. Имена их были Сэмюел  Джонсон
и Ричард Сэведж.
     Меж тем в кофейне лилась беседа, стремительная и блестящая.
     - Что я вижу, клянусь чертовой дюжиной и всеми дьяволами в  придачу!  -
проговорил обладатель духовного сана. - - Вы, кажется, в  синем  с  золотом,
сэр Ричард, тогда как вам надлежало бы носить глубокий траур.
     - А кто умер, святой отец? - спросил его собеседник.
     - Вот тебе раз, господин мой лорд Болинброк! Не будь я Джонатан  Свифт,
- хотя я и в этом не так уж убежден, ибо кто может  с  уверенностью  назвать
своего отца? - в нашей среде  свершено  жесточайшее  убийство.  Детище  Дика
Стиля зарезано варварской рукой, колесовано и четвертовано, и сделал все это
не кто другой, как вот он, Джо Аддисон. Резал бы ты собственных детей,  Джо,
вор и убийца.
     - Я? - удивился достопочтенный Джозеф Аддисон. - Чтобы я да убил Диково
детище? Да я ему крестный отец.
     - Да, и обещался  подарить  серебряный  стаканчик,  только  не  сдержал
слова, - подхватил Дик.
     Джозеф нахмурился.
     - Детище, о коем я веду речь, это - Роджер де Коверли, баронет. За  что
ты убил его, кровопийца? Весь город в слезах  по  благородном  герое;  нынче
утром у меня в соборе  все  женщины  были  в  трауре;  все  книгопродавцы  в
отчаянии, а Линтот говорит, что "Зритель" не расходится и  на  треть  против
прежнего после смерти доблестного джентльмена.
     И настоятель собора святого Патрика извлек  на  свет  номер  "Зрителя",
содержащий знаменитый рассказ о смерти сэра Роджера.
     - Вот. Купил только что на углу Веллингтон-стрит. Там по всему  Стрэнду
стоит вой - рыдают мальчишки-газетчики.
     - Да, что за чудо - Гений, Гений божественный и прекрасный, - промолвил
джентльмен, облокотившийся о тот же  камин,  перед  которым  сидел  горбатый
кавалер в сером,  бывший,  к  слову  сказать,  не  кем  иным,  как  мистером
Александром Попом. - Что за царственный дар, что за восхитительный секрет  у
Искусства! Оно может Идею сделать достовернее Действительности; сковать наши
сердца, поработить наши надежды, сожаления, слезы - и  все  ради  игры  ума,
чистой  эманации  мозга!  Оно  может  Бестелесному  придать  вещественность,
облачно-воздушное, словно по волшебству, вызвать к земной  жизни,  -  таковы
возвышенные права Поэта, если я правильно понимаю Поэзию, - а мне столько же
знакомы звуки Гомеровой лиры, как и аккорды  струн,  прославивших  похищение
нежных локонов Белинды (здесь мистер  Поп  покраснел  и  раскланялся,  очень
довольный), - таковы, сэр, говорю  я,  царственные  права  Поэта-Творца:  он
переворачивает мир, не требуя рычага; если он не в силах  вдохнуть  жизнь  в
самое смерть, как якобы сделал Орфей,  зато  он  может  создать  Красоту  из
Ничего и преодолеть  Смерть,  сделав  Мысль  бессмертной.  Эй!  Джемми,  еще
бутылочку нантского.
     И  юноша  -  ибо  тот,  кто  обращался  с   этой   речью   к   собранию
блистательнейших умов Европы, был совсем еще юн, - вылил содержимое  бутылки
в  серебряную  кружку  и  залпом  осушил  ее  превесело  за  здоровье   всех
собравшихся. То была уже третья бутылка за вечер. Вскоре затем он с  изящным
поклоном покинул кофейню - потом видели, как  он  на  великолепном  арабском
скакуне прогалопировал мимо Национальной галереи.
     - Кто этот юный щеголь в синем  с  серебром?  Он  побивает  самого  Джо
Аддисона по части выпивки, а благочестивый Джо у нас первый выпивоха па  все
три королевства, - добродушно сказал Дик Стиль.
     - Его статья в "Зрителе" намного превосходит лучшие твои писания,  Дик,
лежебока ты эдакий, - отозвался достопочтенный мистер Аддисон. - Ведь это он
- автор Девятьсот девяносто шестого номера, за который вы так хвалили меня.
     - Негодник обставил меня, когда мы с ним состязались в чтении стихов на
память, и выиграл у меня десятипенсовик, чума его  возьми,  -  сказал  декан
Свифт.
     - Он предложил поправку к одному месту из моего "Гомера", -  воскликнул
мистер Поп, - и тем выказал себя тонким знатоком и ученым!
     - Он так близко знаком с французским королем,  как  ни  один  смертный;
надо не  спускать  с  него  глаз,  -  заметил  лорд  Болинброк,  в  ту  пору
государственный  секретарь  по  иностранным  делам,  и,   подозвав   некоего
подозрительного субъекта, который пил  в  сторонке  за  отдельным  столиком,
шепнул ему что-то на ухо.
     Меж тем кто же он? И где  он,  этот  юноша,  восхитивший  всех  умников
Лондона? Его огненный скакун возвращен  в  Сити;  его  роскошное  придворное
одеяние  сброшено,  взамен  надет  долгополый  суконный  кафтан  торговца  и
скромный приказчичий фартук.
     Джордж де Барнуэл на стогнах Чипсайд - на стогнах Чипсайд, у ног  Марты
Милвуд.

                                  том III

                            В камере осужденного

     - Quid me mollibus implicas lacertis {Зачем ты обнимаешь  меня  нежными
руками? (лат.).}, моя Элинор? Да нет, -  добавил  Джордж,  и  слабая  улыбка
осветила его изможденное, но благородное лицо,зачем говорю я с тобой словами
римского поэта, тебе непонятными? Но в Жизни, о моя чаровница, в Природе,  а
также в Неразгаданном Лабиринте - этом сердце,  к  коему  ты  припала,  есть
многое, чего ты не в силах понять. Да, да, моя  красавица,  ведь  Непонятное
есть не что иное, как Идеальное. А что есть Идеальное, как не Прекрасное?  А
что есть Прекрасное, как не Вечное? И человеческий ум,  посягнувший  постичь
все это, подобен Тому, кто блуждает по  берегу  и,  видя  перед  собою  tina
poluphloisboio thalasses {Многошумное море (греч.).}, замирает  в  священном
трепете пред Лазурной Загадкой.
     Очи Эмилии наполнились вновь хлынувшим потоком влаги.
     - О, говори! Говори еще, мой Джордж! - воскликнула она, и цепи Барнуэла
забренчали, когда девушка в порыве чувств прильнула к нему еще теснее.
     Даже тюремщик, приставленный надзирать за  Узником,  был  потрясен  его
благородной и как нельзя более уместной речью и заплакал горькими слезами.
     - Ты плачешь, мой Сноггинс, - промолвил юноша, - но почему? Разве Жизнь
была так сладостна для меня, чтобы я желал ее сохранить? Разве  Удовольствие
не приносит за собой усталости и пресыщения? Или Честь - Обмана? Богатство -
Забот, а Слава  -  Насмешек?  Ха,  ха!  Мне  опротивел  Успех,  мне  надоели
Наслаждения. Я пресытился Вином, Весельем и - не удивляйся, моя Аделаида,  -
Женщинам