л ослепительно, словно торжествуя над  обращенным
в бегство солнцем. Да, хороша страна Франция, холмистая, зеленая, живописная
земля, родина изящных, а также  и  военных  искусств,  рыцарства  и  поэзии;
некогда (хотя с тех пор она  изрядно  запятнала  себя  разными  современными
пороками) она была украшением Европы, рассадником древней славы  и  разумной
доблести.
     И во всей живописной Франции,  красота  которой  столь  ослепительна  и
храбрость столь знаменита, нет области более зеленой и холмистой, нежели та,
по которой пробирались наши путники и которая лежит между славными  городами
Вандемьер  и  Нивоз.  Она  знакома  ныне  всякому:  и  турист-англичанин   в
колеснице, с его соусом "гарвей" и с его соверенами, и суетливый коммивояжер
на крыше громыхающего дилижанса, и грохочущий мальпост, несущийся  по  шоссе
со скоростью двенадцати миль в час, - все они теперь  ежедневно  и  ежечасно
пересекают эти места; но пусто и безлюдно было здесь  в  конце  семнадцатого
столетия, к каковому времени относится начало нашего рассказа.
     Все дальше и дальше по горной извилистой темнеющей тропе скакали бок  о
бок два благородных кавалера (благородство выдавали их вид и  стать).  Один,
по внешности младший, имел развевающееся перо в берете и горячил андалузскую
лошадку, весело скакавшую вперед и делавшую курбеты на поворотах. Камзол  из
оранжевой парчи и замшевый дублет с каймой свидетельствовали о  его  знатном
рождении, так же как и  его  блестящий  взгляд,  безупречная  форма  носа  и
шелковистые каштановые локоны.
     Поцелуй юности был запечатлен на его челе; влажный взор его темных глаз
напоминал весенние фиалки, и весенние  розы  цвели  на  его  щеках  -  розы,
которые - увы! - отцветают и  гибнут,  когда  проходит  весна  жизни!  То  с
разгону перескочит через камень, то на ходу собьет хлыстом цветочек у дороги
- таков был Филибер де Кукареку рядом со своим сумрачным спутником.
     Под товарищем  его  был  destriere  {Старинное  название  боевого  коня
(франц.).}  чистых  нормандских  кровей,  вскормленный  зелеными  пастбищами
Аквитании. Оттуда через Берри, Пикардию и Лимузен, останавливаясь во  многих
городах и селениях, выступая на турнирах и в поединках у стен многих  замков
Наварры, Пуату и Нотр-дам де Пари, рыцарь  и  его  скакун  достигли  наконец
пустынной местности, где мы их застаем.
     Сам руцарь, восседавший  на  благородном  коне,  поистине  достоин  был
могучего скакуна. Оба, и конь и всадник, были в  полном  доспехе  феодальной
войны: арбалет и баллиста, демикулеврина и кираса того времени  поблескивали
на  груди  ж  шее  боевого  коня,  а  всадник,  вооруженный   налобником   и
катапультой, авангардом и арьергардом,  шишаком  и  шарабаном,  алебардой  и
мастихином и всем прочим, до снаряжения  старинного  рыцарства  относящимся,
возвышался над своим закованным в сталь  конем,  сам  -  настоящая  стальная
башня. И могучий скакун нес могучего всадника с той же  легкостью,  с  какой
юного молодца несла его андалузская лошадка.
     - Ты  славно  поступил,  Филибер,  -  проговорил  рыцарь  непробиваемых
доспехов, - проехав так далеко навстречу своему кузену и товарищу по оружию.
     - Товарищу по игре в волан, ты хочешь сказать, Романэ де  Финь-Шампань,
- ответил младший. - Я был еще пажом, когда тебя посвятили в  рыцари;  и  ты
уехал в крестовый поход раньше, чем у меня начала расти борода.
     - Я стоял с Ричардом Английским у ворот Аскалона, я дрался в поединке с
блаженным королем Людовиком у шатров под Дамиеттой, -  отозвался  тот,  кому
принадлежало имя Романа. - Клянусь душой, с тех пор как выросла твоя борода,
мальчик (а она, право же, и ныне еще жидковата), я успел сразиться на копьях
с Сулейманом в Родосе и выкурить чубук с Саладином в Акре.  Однако  довольно
об этом. Расскажи мне о доме, о нашей родной долине, о моем семейном  очаге,
о госпоже моей матери и о нашем добром  капеллане...  расскажи  мне  о  ней,
Филибер, - промолвил рыцарь и проделал демивольт, чтобы скрыть волнение.
     Вид Филибера выразил смущение. Казалось, он решил уклониться от прямого
ответа.
     - Замок все так же стоит на скале, - начал он, - и ласточки по-прежнему
вьют гнезда на зубчатых стенах. Добрый капеллан все еще  гнусавит  по  утрам
вечерню и бормочет заутреню на  закате.  Госпожа  твоя  матушка  по-прежнему
раздает душеспасительные брошюрки и  вяжет  толстые  набрюшники.  Арендаторы
платят не лучше, чем прежде, и крючкотворы  все  так  же  безжалостно  сосут
кровь, о мой сородич, - хитро заключил он.
     - А Фатима, Фатима, как поживает она? - воскликнул Романа. - С тех  пор
как конь мой, верный Ламмас, был еще однолетком, я ничего не слыхал  о  ней;
на письма не получал  ответа.  Почтальон  всякий  день  проезжал  через  наш
лагерь, но ни разу не привез  мне  весточки.  Как  моя  Фатима,  Филибер  де
Кукареку?
     - Фатима? Жива-здорова, - отвечал Филибер. - Но ее сестра Анна  из  них
двоих краше.
     - Ее сестра Анна лежала в колыбели, когда я отправился в  Египет.  Чума
на ее сестру Анну! Говори о Фатиме, Филибер, о моей синеглазой Фатиме!
     - Что ж, она жива-здорова, - сумрачно молвил его товарищ.
     - Может быть, она умерла? Или заболела? Уж не схватила  ли  корь?  Или,
быть может, переболела оспой и утратила свою  красоту?  Говори,  говори  же,
мальчик! - воскликнул в тревоге рыцарь.
     - Ее щеки румянее, чем у ее мамаши, хотя старая графиня красится каждый
божий день. Ее ножка легка, как у воробышка, а  голос  сладок,  как  цимбалы
менестреля. Но, по мне,  все  равно  леди  Анна  краше!  -  воскликнул  юный
Филибер. - Славная, несравненная леди Анна!  Вот  только  заслужу  рыцарские
шпоры, и проеду по  всем  христианским  землям,  и  провозглашу  ее  Царицей
Красоты. О-го-го! Леди Анна! Леди Анна! - И с  этим  кличем  и  с  очевидной
целью спрятать собственное волнение или же  скрыть  от  товарища  неприятное
известие, беспечный damoiseau {Молодой дворянин (франц.).} пустился вскачь.
     Но как ни скор был бег его лошадки, галоп  огромного  скакуна  под  его
другом был и того скорее.
     - Мальчик, - проговорил старший. - У тебя дурные вести. Я прочел это по
твоим глазам. Говори же! Неужели тот, кто в тысяче сражений не боялся  самую
Смерть схватить за бороду, дрогнет перед лицом правды из уст друга?  Говори,
заклинаю  тебя  небесами  и  святым  Ботнболем!   Романэ   де   Финь-Шампань
мужественно выслушает твой рассказ!
     - Фатима жива и здорова, - еще раз сказал Филибер. -  Она  не  схватила
кори и по-прежнему хороша.
     - Хороша? Она несравненна! Но что дальше, Филибер? Неужто она  неверна?
Во имя святого Ботиболя, скажи, что она верна! - простонал старший рыцарь.
     - Тому уже месяц, - отвечал Филибер, -  как  она  вышла  за  барона  де
Синебрада.
     С криком, который так страшен, когда его исторгает мука из уст сильного
мужчины, доблестный рыцарь Романэ де Финь-Шампань отпрянул при этих словах и
рухнул со своего коня наземь безжизненной грудой стали.

II

     Как  и  многие  другие  порождения  феодальных   войн   и   феодального
великолепия, некогда огромный и роскошный Замок Синебрад ныне  являет  собою
поросшую мохом руину. Сегодняшний путешественник, который бродит  по  берегу
сребристой Луары  и  взбирается  на  кручу,  где  когда-то  возвышалось  это
величественное сооружение, едва ли различит в поверженных  каменных  глыбах,
обвитых плющом и разбросанных между скал, даже контуры некогда  роскошной  и
неприступной цитадели баронов де Синебрад.
     А в дни, к которым относится  наше  повествование,  ее  башни  и  шпили
вздымались столь же  надменно  и  казались  человеческой  гордыне  столь  же
несокрушимыми, как и вечные скалы у  их  подножья.  Три  обращенные  золотые
звезды на червлени,  дважды  рассеченной,  обремененные  возлежащим  львиным
леопардом, - этот прославленный фамильный герб, вытканный ярчайшими красками
па  множестве  знамен,  реял  над  бастионами.  Длинная   линия   укреплений
спускалась по склону горы к самой Луаре, тысячи одетых в сталь воинов  несли
караул. Под стягом Синебрадов  четыреста  рыцарей  и  шестькрат  столько  же
лучников сражались при Бувине, Мальплакэ и Азенкуре.  За  заслуги  во  время
битвы  с  англичанами  при  Фонтенуа  доблестный   Карл   Мартелл   назначил
четырнадцатого барона великим наследным туфельмейстером королевства Франции;
и богатством, блеском, военным искусством и славой Рауль - двадцать  восьмой
барон - не уступал своим благородным предкам.
     За то, что барон Рауль взимал пошлину на водных путях и дань на дорогах
сухопутных; что он  время  от  времени  нет-нет  да  и  оберет  беззащитного
бюргера, или ограбит соседа, или вырвет зубы у какого-нибудь еврея;  что  он
как-то сжег замок врага вместе с его женой и детьми, - за все это  в  стране
славили и уважали могучего  барона.  Возвращаясь  из  победного  похода,  он
неизменно  оделял  церковь  долей  от  своей  добычи,  так   что   церковное
благословение всегда сопутствовало ему в бою. Так жил барон Рауль,  гордость
страны, в которой он родился, украшение двора, церкви и округи.
     Но среди всего своего могущества  и  великолепия  благородный  Синебрад
глубоко страдал от домашних неурядиц: дело в том,  что  его  красавицы  жены
умирали одна за другой.  Не  успеет  жениться,  и  вот  он  уже  вдовец;  за
восемнадцать лет знатный феодал перенес не менее девяти таких тяжелых утрат.
Ибо правду говорят, что удача - приживалка, а беда - республиканка, ведь  ей
все равно кого навещать: богатого или бедного, великого или ничтожного.

                                   * * *

     - Перестань оплакивать своего вероломного  бродягу-жениха,  -  говорила
леди Шакабак своей дочери, прекрасной Фатиме, - и подумай,  как  любит  тебя
благородный Синебрад! Изо всех девиц на вчерашнем балу он  обратил  внимание
только на тебя и на твою кузину.
     - Но моей кузине, право же, не приходится гордиться своей внешностью, -
взвилась очаровательная Фатима. - Хотя мне совершенно безразлично,  обращает
ли на меня внимание милорд Синебрад. Мое сердце, любезнейшая матушка, с тем,
кто сейчас так далеко!
     - Дитя мое, он танцевал с тобою четыре  галлиарды,  девять  экосезов  и
двадцать три куранты, если не ошибаюсь, - продолжала мать, словно  не  слыша
последнего замечания дочери.
     - Двадцать пять, - поправила прелестная Фатима, потупя очи долу.  -  Но
увы! Романа танцевал куда лучше!
     - У него совсем не придворные манеры, - с осторожностью заметила мать.
     - Я вовсе не отрицаю достоинств лорда де Синебрада как танцора, мама, -
ответила Фатима. - Для такого пузатого коротышки - он плясун  хоть  куда,  а
важностью вида не уступит даже самому его величеству королю.
     - Вы с ним были самой красивой парой на балу, дитя мое!  -  воскликнула
достойная леди.
     - О, этот гороховый камзол с оранжевыми  прорезями,  синие,  красные  и
желтые страусовые перья, двуцветные панталоны и розовые туфли ему несказанно
к лицу, - признала Фатима. - Не приходится спорить, несмотря  на  преклонный
возраст, он ловок и подвижен, как юноша. Но увы!  Маменька,  у  благородного
барона было уже девять жен.
     - И твоя кузина отдала бы свои глаза, чтобы  только  стать  десятой,  -
ввернула мать.
     - Моя кузина отдала бы глаза? - воскликнула Фатима. - Это не бог  весть
как много, ведь они у нее безобразно косят.
     Так беседовали меж собой дамы, едучи ночью домой с бала в замке  барона
де Синебрада.
     Любезный читатель, подслушавший их разговор, поймет сомнения, терзавшие
душу прекрасной Фатимы, а юная читательница, получившая отличное  английское
воспитание, разделит с нею ее терзанья. Правда, перед тем как Романэ ушел на
священную войну, Фатима с ним обручилась;  но  ведь  всем  известно,  долгий
сговор до добра не доводит; и хотя верная,  любящая  девушка  многие  месяцы
напрасно ждала вестей от жениха, ее достойные родители  давно  уже  выражали
крайнее неодобрение этому браку, который должен был повергнуть обе стороны в
беспросветную нищету. Они правда, скрепя  сердце,  допустили  помолвку;  но,
когда благородный барон Синебрад отличил Фатиму на похоронах  своей  девятой
супруги и назад с погребальной церемонии ехал рядом  с  нею,  рассудительные
родители сразу поняли, насколько лучше, правильнее и благополучнее будет для
их дочери иметь спутником жизни такого мужчину, как барон, чем дожидаться на
авось возвращения нищего бродяги, которому в жены она была обещана.
     Ах, что за чистое, благородное создание, что за чудо  самоотвержения  и
верности долгу, что за образец послушания родительской воле - этот ангел  во
плоти, нежно воспитанная дочь  благородного  семейства!  Вместо  того  чтобы
тратить время на нездоровые  упорствования  и  пустые  сожаления  о  далеком
возлюбленном, примерная Фатима сразу же уведомила своих почтенных родителей,
что готова им подчиниться; и хотя в душе она  страдала  (по  ее  собственным
словам, страдала непереносимо), свои муки это  восхитительное  создание  так
хорошо скрывало, что никто о них  даже  не  догадывался.  Она  сказала,  что
постарается забыть о прежних узах сердца, и так глубоко было в ней  сознание
долга (пусть столь же глубоким будет оно у каждой английской  барышни),  что
она выполнила обещание. "На мои  прежние  увлечения,  -  сказала  прелестная
дева, увязывая в узелок письма Романэ  и  его  подарки,  которые,  поскольку
добрый рыцарь был нищ и гол, представляли не бог весть какую ценность, -  на
мои прежние увлечения я смотрю как на детские глупости. Мои  нежные  чувства
укоренились там, куда их привили мои любезные родители,  -  они  принадлежат
благородному, знатному, любезному Синебраду. Правда, он  не  особенно  хорош
собой, но чистая и воспитанная девушка  знает  цену  быстролетному  внешнему
совершенству. Правда, он стар; но может ли быть лучше занятие  для  женщины,
чем уход за престарелым и больным супругом? Он уже был женат,  это  тоже  не
подлежит сомнению, - но - ах, матушка! - кто не  понимает,  что  мужем  всех
ласковее и добрее будет тот, кто после девяти браков все же не  мыслит  себе
счастья без жены?"
     Вот с какими  здравыми  мыслями  объявила  прекрасная  Фатима  о  своей
готовности послушаться родителей и принять роскошный свадебный дар от своего
любезного жениха.

III

     Старая графиня де Шакабак раз  двадцать  пыталась  увидеться  со  своей
злосчастной дочерью. Но всякий раз как она появлялась у  неприступных  ворот
замка Си небрад, привратники злобно ухмылялись ей из-за чугунной  решетки  и
гнали ее прочь. "Леди Синебрад не принимает никого, кроме своего  духовника,
и не выходит из опочивальни", - таков был неизменный ответ упрямых клевретов
на мольбу  встревоженной  матери.  Наконец,  разъяренный  ее  беспрестанными
появлениями, сам гневливый барон де  Синебрад,  случившийся  в  то  время  у
ворот, зарядил самострел и выпустил из него арбалет прямо в круп ее  кобыле,
так что почтенная дама с визгом в страхе обратилась в бегство. "В  следующий
раз буду стрелять не в лошадь, - рявкнул ей вдогонку кровожадный барон, -  а
в седока!" И все, кто знал его злодейский характер и  его  меткий  глаз,  не
сомневались и в том, что он выполнит угрозу, и в том, что попадет в цель.
     С  того  рокового  дня,  когда  великий  герцог   Бургундский   устроил
знаменитый турнир в Нанте и все пэры Франции присутствовали на  состязаниях,
было замечено, что Синебрад переменился к своей благородной и добродетельной
супруге.
     Первые три дня грозный барон побеждал всех, кто ни выезжал против  него
на турнирное поле. Его копье сокрушало все, что ни попадалось ему  на  пути.
Славнейшие рыцари Европы, съехавшиеся на это состязание, были повергнуты  им
один за другим. Приз и первенство на ристалище уже,  казалось,  принадлежали
ему. Его должны были провозгласить доблестнейшим из доблестных, а его даму -
прекраснейшей из прекрасных.
     Но к исходу третьего дня, - когда солнце уже  склонялось  за  Вогезы  и
тени, удлиняясь, пересекали равнину, на которой могучий  воин  стяжал  столь
блистательную победу, - он поверг наземь двести тринадцать рыцарей из разных
стран,  и  среди  прочих  пламенного  Дюнуа,  мужественного  Уолтера  Мэнни,
безупречного Байарда и неустрашимого Дюгеклена,  а  сам  победитель  высился
неподвижно в седле на горячем своем скакуне,  и  толпы  уже  не  чаяли,  что
найдется еще кто-нибудь, готовый помериться с ним силой, - как вдруг  трижды
протрубил рог, сначала еле слышно, потом  все  громче  и  отчетливее,  и  на
турнирное поле выехал рыцарь в розовых доспехах со спущенным забралом  и  на
огромном мышастом скакуне, послушном каждому его движению.
     Герольды спросили его имя и титул.
     - Зовите меня, - отвечал тот глухим голосом, - Отвергнутый Рыцарь.
     О, почему при этих словах затрепетала супруга барона Синебрада?
     Имя свое и титул рыцарь назвать отказался; но его товарищ, приехавший с
ним вместе, молодой и благородный  Филибер  де  Кукареку,  пользовавшийся  в
округе всеобщей любовью и уважением, поручился за  его  высокое  рождение  и
добрую славу. И вот Рауль де Синебрад, хрипло рявкнув, чтобы ему подали  сто
четырнадцатое  копье,  потрясая  этим  тяжелым  оружием,  точно   соломиной,
приготовился встретить дерзкого пришельца.
     По турнирному обычаю, а  также  дабы  защитить  от  повреждений  острие
копья, у Отвергнутого Рыцаря на копейный наконечник был надет особый  щиток,
но он, сняв его, подскакал к шатру Синебрада и ударил заостренной  сталью  в
его висевший там благородный щит. Дрожь восторга пробежала по зрителям,  ибо
то был вызов на бой a l'outrance {На смерть (франц.).}.
     - Исповедался ли ты, сэр рыцарь? - проревел Синебрад. - Становись же  и
защищайся, ибо, клянусь небом, пришел твой последний час!
     - Бедный юноша! Бедный юноша! - со вздохом повторяли зрители. - Он  сам
навлек на себя погибель.
     Но вот прозвучал сигнал, и, как самум через  пустыню,  как  водопад  по
каменному ложу, как снаряд из гаубицы, ринулись  навстречу  друг  другу  два
всадника.

                                   * * *

     - Неужто ты убьешь столь славного  воина?  -  спросил  великий  герцог,
когда под конец ужасного сражения рыцарь в розовых доспехах встал с мечом  в
руке над своим поверженным врагом, чей шлем при падении откатился в  сторону
и чьи налитые кровью глаза с невыразимой  злобой  и  ненавистью  глядели  на
победителя.
     - Нет, я не лишу тебя жизни, - промолвил тот, кто назвался  Отвергнутым
Рыцарем. - Хоть ты лишил меня всего, что мне было дорого на земле!
     И поскольку солнце уже село и никто больше не вызывался оспорить у него
победу, Отвергнутый Рыцарь был провозглашен победителем,  и  он  подъехал  к
ложе герцогини, чтобы получить от нее золотую цепь, причитавшуюся в  награду
за первенство. И когда герцогиня надевала на него цепь, он поднял забрало  -
поднял и бросил один-единственный взгляд на леди Фатиму,  сидевшую  рядом  с
нею.
     - Романэ де Финь-Шампань! - вскричала та и упала в  обморок.  Барон  де
Синебрад услышал ее,  пресмыкаясь,  раненый,  в  ныли,  и  своей  поруганной
честью, поломанными ребрами и распаленной яростью  поклялся  отомстить.  Так
вышло, что леди Фатима, приехавшая на турнир царицей, возвратилась к себе  в
замок узницей.
     (Поскольку  на  страницах  нашего  журнала  невозможно  привести   этот
замечательный роман целиком, довольно будет, если мы вкратце упомянем здесь,
что  после  полутора  томов,  в  которых   с   восхитительной   красочностью
описываются картины природы и муки несчастной супруги барона, содержащейся в
темнице на хлебе и воде, барон де Синебрад  вознамеривается  наконец  обречь
свою супругу смерти от руки палача.)

                                   * * *

     За две минуты до того, как должен  был  пробить  полдень,  злодей-барон
взошел на эшафот, чтобы проверить, все ли приготовлено к предстоящей ужасной
церемонии.