удел  которой
вечность. О, сколько тщания, сколько усердия, трудов и  ухищрений  возлагаем
мы на шаткие и непрочные глиняные алтари, в то время как - увы нам! - лучшая
наша часть пребывает в столь великом небрежении, что мы  едва  ли  снисходим
вспомнить о ней. Разительный пример тому  -  отъявленный  злодей,  известный
всем под именем Джека Шеппарда. Сколько преград он превозмог, какие  подвиги
совершил ради жалкой, смрадной  оболочки,  недостойкой  даже  виселицы.  Как
искусно отомкнул он изогнутым гвоздем замок на цепи, к которой был прикован.
Сколько мужества потребовалось ему, чтобы разбить оковы, взобраться вверх по
каминной трубе, выломать железный прут, проделать ход в каменной  стенке  и,
распахнув врата своей темницы, взобраться на тюремную кровлю; здесь гвоздем,
украденным в часовне, он прикрепляет к стене одеяло и бестрепетно спускается
на крышу пристройки, после чего  неслышными  шагами  сходит  со  ступеней  и
выскальзывает через входную дверь на улицу. О, если  б  все  мы  уподобились
Джеку Шеппарду! Не поймите меня превратно, братья мои, -  уподобились  не  в
плотском, а в духовном смысле, ибо не о чувственном, а о бестелесном намерен
я разговаривать с вами. Не позорно ли, если для спасения  наших  душ  мы  не
употребим тех стараний и тех усилий  мысли,  какие  Шеппард  употребил  ради
спасения своего тела. Итак, я призываю  вас  отомкнуть  замки  ваших  сердец
гвоздем раскаяния,  разбить  оковы  милых  вам  страстей,  влезть  на  трубу
надежды, вооружиться прутом благих намерений,  проложить  себе  путь  сквозь
каменную  стену   отчаяния   и   распахнуть   врата   темницы   преисподней.
Вскарабкайтесь на кровлю благочестивых размышлений и,  укрепив  одеяло  веры
гвоздем молитвы, спуститесь на голубятню покорности и низойдите по  ступеням
смирения. Так доберетесь вы до дверей освобождения из острога  неправедности
и избегнете когтей старого палача-диавола, который рыщет в  поисках  жертвы,
аки лев рыкающий".
     Как бы ни оценили эту речь посетители баварской  часовни,  привыкшие  к
тому, чтобы богослужение приправлялось музыкой Моцарта и голосом Пасты,  как
бы ни восприняло ее  изощренное  ухо  теперешнего  любителя  проповедей,  мы
заверяем читателя, что в те времена она не только не казалась забавной, но и
вообще ничуть не отличалась от всего, что произносилось с церковных  кафедр;
при этом, несомненно, следует признать, что и своим ораторским искусством, и
умом   проповедник    ничуть    не    уступает    большинству    современных
церковнослужителей. Примерно в ту же  пору  священник  Ньюгетской  тюрьмы  -
должность,  которой  в  наши  времена  упорно  домогаются  ученые   мужи   и
джентльмены, - рассказывая об одном из своих  духовных  сыновей,  упоминает,
что, находясь в этом последнем своем земном прибежище,  тот  иногда  посещал
церковь, но: "основательно позабыв Священное писание, не мог извлечь  пользу
из поучений"!
     Изучая духовные и светские тексты той поры, когда  произносились  такие
проповеди  и  процветали  такие  проповедники,  мы   наткнулись   в   номере
"Британского журнала" от 4 декабря 1725 года на написанный  в  духе  Лукиана
или Фонтенеля диалог между Юлием Цезарем и Джеком Шеппардом,  с  которым  за
неимением места, к сожалению, не сможем познакомить читателя. Но мы  считаем
все же своим  долгом  привести  здесь  один  весьма  примечательный  отрывок
специально для назидания министрам его  величества.  В  сравнении  с  вигами
нынешнего   правительства   ньюгетский   узник   обнаруживает    возвышенные
представления о нравственности и несомненную ясность и  здравость  суждений.
Цезарь возмущен, что его битвы уподобляют уличному разбою, а штурм городов -
грабежу со взломом.
     Джек Шеппард loquitur: {Говорит (лат.).}
     "Полно, мой добрый Цезарь. Что преступнее - сорвать замок или  изорвать
конституцию? Разве кандалы более неприкосновенны, чем свобода народа?  Разве
бесчестнее переступить через  порог  тюрьмы,  чем  преступить  законы  своей
родины?"
     Ты прав, о честный Джек. Так отвечаем мы, а не Цезарь, который, подобно
многим нынешним законодателям, предпочел отвертеться от неприятных вопросов.
Эта беседа Цезаря с Джеком Шеппардом напомнила нам  весьма  характерные  для
того  времени  стансы,  которые  были  посвящены  сэру  Джеймсу   Торнхиллу,
написавшему портрет этого разбойника. Вот они:

                        Великий мастер ты, Торнхилл,
                        Спасать умерших из могил.
                        Так Шеппарда ты спас от тлена,
                        Создав сей образ незабвенный.

                        "Пусть хоть на край земли сошлют,
                        Лишь только б жить!" Не внемлет  суд.
                        Но кисть твоя злодея, вора
                        Уберегла от приговора.

                        Узнает каждый, чья рука,
                        И проживет портрет века.
                        Издревле шел художник к славе,
                        Разбойников первейших славя.

                        Дал Александра Апеллес,
                        Цезарь с Аврелием воскрес,
                        А Кромвель жив в писаньях Лилли.
                        Вот так и Шеппард жив в Торнхилле {*}.

                                       "Британский журнал", 28 ноября 1724 г.
     {* Перевод Н. Вольпин.}

     Поистине удивительные  времена,  причудливые  и  своеобразные;  сколько
странных событий и зрелищ,  какое  множество  колоритных  личностей!  Натуры
будничные, робкие, все те, кого не манит буря и кто  не  смеет  повиноваться
зову страстей, возможно, в самом  деле,  предпочитают  унылое,  безрадостное
существование, которое они влачат при  свете  газовых  ламп  и  под  охраной
полисменов; зябко кутая плечи одеялом, они, быть может, восклицают:

                   "Prisca juvent alios, me nunc denique
                                natum
                   Gratulor" {*}.

     {* Пусть другим по душе старина,  я  же  поздравляю  себя  с  тем,  что
родился теперь (лат.).}

     Адвокат без практики, коему ни один клиент не решился бы доверить  свое
дело, но получивший тем  не  менее  от  своего  покровителя  вига  поручение
собрать факты, нужные для издания новых законов,  может,  конечно,  написать
для "Приложения к британскому альманаху" статью, в которой  соберет  великое
множество цифр, доказывающих, что нравственность в наши  дни  намного  выше,
чем в прошлом. Бедный юноша! Ему платят за работу, и  он  усердно  выгребает
сор, дабы опозорить своих отцов и дедов и превознести  магнатов,  осуждающих
разбой на Лиденхолл-стрит, но осуществляющих его на Пэл-Мэл.
     Но отбросим шутки в сторону и поглядим,  что  причинило  больше  бед  -
злодеяния прошлого века или теперешние плутни? На  улицах  уже  не  услышишь
звук пистолетного выстрела; но разве  утихли  рыдания  за  наглухо  запертой
дверью? Открытые убийства и  кровопролития  теперь  весьма  редки  на  наших
улицах и на дорогах, леденящие кровь кошмары исчезли,  словно  призраки  при
свете дня; но меньше ли стало горя, безмолвных страданий?  Вот  катит  через
площадь золоченая коляска  с  лакеями  в  пышных  ливреях  на  запятках;  по
устланным  ковром  ступенькам  спускаются  девушки  в  атласных   туфельках;
красивой стайкой вплывают они в нарядную благоухающую гостиную, и вы слышите
их чарующий смех, звук арфы и мелодию песни.  Отец  этих  девушек  и  хозяин
особняка - стряпчий, которому доверили свой последний грош вдовы,  сироты  и
убогие; и результаты превзошли все ожидания. Но подождем немного: видите  вы
это изуродованное тело, -  душа,  которая  в  нем  обитала,  убоявшись  суда
людского, посмела презреть канон о греховности самоубийства.
     Окинем взглядом это  жалкое  холодное  жилище,  посмотрим  на  бледное,
печальное  лицо,  источенное  беспощадным  горем;  взор  потускневших   глаз
устремлен на прелестную девушку; это вдова, ограбленная опекуном, пристально
всматривается в черты своей дочери, которая  пытается  заработать  на  хлеб,
делая игрушки для  благотворительного  базара.  Великий  боже!  Какие  мысли
роятся в голове у матери?  Не  представляется  ли  ей  в  этот  миг  участь,
уготованная беззащитной красивой бесприданнице в нашем городе и в  наш  век?
Кто  скажет,  что  все  это  вымысел?  Что  мы  пытаемся  развлечь  читателя
небылицами? Увы, речь идет о печальной действительности, и, думая о ней, как
удержаться от слез? Обман  куда  страшнее  насилия  для  тех,  кому  знакома
история прошлого и нынешнего столетий.
     Нас, критиков, порой шутливо  упрекают  в  том,  что  заголовок  книги,
помещаемый перед нашими статьями, служит для нас просто крючком, на  который
мы цепляем свои рассуждения. Вполне возможно,  что  так  оно  и  есть;  ибо,
погрузившись в воспоминания о прошлом, мы и в самом деле  позабыли  о  своем
намерении обсудить книгу  некоего  мистера  Уайтхеда  "Жизнь  и  приключения
английских разбойников, грабителей  и  пиратов".  Но,  признаваясь  в  своей
невнимательности или забывчивости, мы можем торжественно заверить  читателя,
что ни одна из упомянутых в нашей статье забавных историй не была почерпнута
нами со страниц этой книги. Вокруг сочинения мистера Уайтхеда  было  поднято
столько шума, что мы с радостным нетерпением ожидали  появления  его  труда,
тем более что будучи, как нам кажется, в какой-то мере знакомы с  предметом,
мы давно уже мечтали написать историю английских разбойников. И в то  время,
как  мы  предвкушали  появление  этого   труда,   в   памяти   нашей   ожили
многочисленные воспоминания детства; да и возможно ли  забыть,  как  еще  во
время первой нашей поездки в Лондон, проезжая по Финчли  Коммон  и  сидя  на
коленях у милого папеньки,  мы  с  восторгом  и  ужасом  жадно  внимали  его
рассказам о похождениях разбойников на большой Северной  дороге.  Вот  здесь
стояла некогда та кузница, в которой разбойник велел перековать свою лошадь,
поставив подковы задом наперед, чтобы сбить со  следа  погоню;  вот  дом,  у
порога которого Терпин часто закусывал, не слезая  с  седла,  дабы  ни  один
путник не ускользнул от его взора. Все здесь было чудесным,  необычным;  все
волновало,  все  дышало  приключением,  да  и  сама  Финчли  Коммон   в   те
сравнительно недавние времена еще во  многом  сохраняла  свой  прежний  вид,
совершенно утраченный ею сейчас из-за всех этих домиков, вилл, флигельков  и
прочих загородных построек. Даже на Хаунслоусской пустоши, этом разбойничьем
марафоне, теперь развелось такое множество частных владений, что там едва ли
осталось место для учений гвардейских частей.
     Когда же книга Уайтхеда попала наконец нам в руки,  ее  привлекательный
вид сразу же произвел на нас хорошее впечатление; гравюры Бэггса превосходны
как по замыслу, так и по исполнению. И переплетчик  и  художник  заслуживают
самой искренней похвалы, - palmam qaui meruit ferat  {Лавровый  венок  пусть
получит   достойный   (лат.).}.   Несколько   необычная   официальность    и
подчеркнутость, с  которой  мы  воздаем  им  должное,  вызвана  тем,  что  о
содержании книги, о самой соли послания, как называет Тони Лампкин  то,  что
находится внутри письма, надпись на котором можно разобрать лишь обладая его
ученостью, - так вот, о содержании мы не сможем сказать ни  единого  доброго
слова. В архивах суда Олд-Бейли содержится множество  ценных  и  достоверных
сведений, и каждый, кто ознакомится с ними, будет весьма  неприятно  поражен
полным отсутствием каких-либо дат, ссылок и свидетельств в сочинении мистера
Уайтхеда. Благодарение богу, человечество состоит не из одних сутяг,  и  все
же удовольствоваться книгой, где нет никаких ссылок на "там-то и  тогда-то",
то есть на место и на время происшествия, может лишь очень  нетребовательный
читатель. А любители развлекательного чтения тоже будут горько разочарованы,
если рассчитывают получить от этих изысканных томиков такое же удовольствие,
какое  нам  доставляют  порой  прозаические  или  стихотворные  исповеди   и
рассказы, какие продают на улицах наших провинциальных городов, обещая, что,
уплатив один пенни, вы узнаете истинную, полную  и  подробную  историю  всех
уголовных преступников, привлеченных к суду и осужденных на судебных сессиях
Королевского  суда.  Да  и  нам  самим  нередко  случалось  в  бесхитростном
повествовании о горести и преступлениях обнаружить вдруг подлинную жизнь,  и
если искушения, толкнувшие преступника на роковую стезю, не  исторгали  слез
из наших глаз, то мы всегда готовы были оплакать тяжкую  участь  сочинителя,
который, очевидно, занялся подобным делом с голоду и едва  ли  снискал  себе
сытный кусок. Мы, право же, вполне согласны с  доктором  Джонсоном,  который
утверждает, что ни одну книгу не следует  называть  скверной,  если  из  нее
можно извлечь что-нибудь полезное или приятное; мы не придирчивы и  почитаем
привычку выискивать недостатки признаком мелочной  и  злобной  натуры.  Горе
несчастному,  который,  вместо  того  чтобы  упиваться  взглядом  сверкающих
голубых глаз Венеры, слушает, как скрипят ее  башмаки.  Но  при  всей  нашей
снисходительности мы не можем отрицать, что мистер  Уайтхед  заслуживает  не
большего сочувствия, чем вышедший на  промысел  пиратский  корабль.  Еще  до
опубликования книги нам  все  время  говорили  о  ней,  как  о  произведении
оригинальном, однако в предисловии мистер Уайтхед именует себя  издателем  и
довольствуется скромным званием составителя,  -  причем,  надо  сказать,  на
редкость скверного. Его перечень английских разбойников начинается с  Робина
Гуда.  Джон  Поль  Джонс  -  офицер  регулярных  войск  Соединенных  Штатов,
основатель американского  флота,  любимец  Людовика  XVI  и  кавалер  многих
орденов, адмирал Екатерины и лучший (после Нельсона) флотоводец,  когда-либо
бороздивший морские воды, - причислен к  пиратам.  Автобиография  полковника
Джека, полностью вымышленная Дэниелем Дефо (это столь же  общеизвестно,  как
то, что Дефо является автором Робинзона Крузо), выдается здесь за  подлинную
биографию. Мы окажем мистеру Уайтхеду  слишком  много  чести,  удостоив  его
более подробным разбором;  добавим  просто,  что  он  самым  жалким  образом
проявил полную свою  неспособность  справиться  с  возложенной  им  на  себя
задачей. Суровое чувство справедливости повелевает  нам  все  же  порадовать
читателя  хотя  бы  одним  образчиком   изысканного   слога   этого   автора
жизнеописаний. Жизнь Уильяма Невисона начинается следующими словами: "Успехи
искусств и наук не могут возобладать над нашествием безрассудства и  порока.
В этих мемуарах мы покажем вам, что порочные наклонности могут  обратить  во
зло самое лучшее образование!!" Нам не известно, какие наклонности у мистера
Уайтхеда; но, исходя из его собственных рассуждений, они,  наверное,  весьма
дурные, ибо не оставили ни малейших следов  образования,  полученного,  надо
думать, в свое время человеком, который претендует на звание эсквайра.
     История английских разбойников по-прежнему  не  написана,  и  тот,  кто
справится с этой  задачей,  создаст  произведение  не  только  интересное  и
увлекательное,  но  и  весьма  поучительное.  Человек  всегда  и  при  любых
обстоятельствах заслуживает пристального  и  глубокого  изучения,  а  изучая
оступившегося человека, мы наталкиваемся порой  на  поразительные  по  своей
важности открытий. Берк говорил: "Преступники притягивают к себе наш взгляд,
обращенный на развернутую картину всего человечества, как предмет, требующий
наибольшего  внимания".  Наблюдая,  как  изменяется  преступность,   ибо   в
преступности существуют определенные циклы, мы можем проследить за развитием
цивилизации и сменой обычаев. Мы настоятельно рекомендуем заняться изучением
этого  вопроса;  а  дабы  наш  совет  не  был   слишком   общим   и   потому
неопределенным, мы укажем сейчас то интересное и полезное,  что  может  быть
почерпнуто  из  истории  английских  преступников  последних   двух   веков.
Предоставим Робина Гуда песням и  преданиям,  которые  так  хорошо  и  долго
прославляли его память;  что  касается  адмирала  Джонса,  то  едва  ли  еще
какой-нибудь автор, кроме того,  с  которым  мы  только  что  распростились,
вздумает  святотатственно  вытаскивать  его  из  страниц  истории,  где   он
заслуженно занимает столь славное место, и  помещать  среди  пиратов,  самых
бесчеловечных из человеческих существ. Красный Пират Купера  и  байроновский
Корсар - весьма приукрашенные портреты грубого и жестокого  флйбустьеpa.  До
сих пор английский преступник был знаком нам лишь по романам либо во  стихам
и песням, которые воспевали его красу и оплакивали безвременную гибель. Пора
бы уж изобразить его таким, каков он есть по  своей  сути  и  поступкам,  не
идеализируя и  не  приукрашивая  его;  рассказать,  если  возможно,  как  он
воспитывался, в какой среде  вырос,  какие  соблазны  побудили  его  впервые
встать на путь преступлений, припомнив также все те обстоятельства,  которые
могли бы усугубить или смягчить его вину. Человеку, который возьмет на  себя
эту в полном смысле слова философскую  задачу,  следует  быть  неутомимым  в
исследованиях,  не  поддаваться  увлечению  и   даже   сохранять   известный
скептицизм, а главное, уметь трезво отделять вину одного человека от ошибки,
в которой повинны многие. На этой последней теме мы  остановимся  подробнее,
ибо,  хотя   автор   мог   бы,   поддавшись   чувствительности,   сострадать
какому-нибудь  узнику,  -  уподобившись  Стерну,  покинувшему  свою  мать  и
оплакивавшему мертвого осла, тем, кто захочет составить здравое  суждение  о
преступности, нужно исследовать ее в совокупности обстоятельств.
     Две тысячи светских господ и дам посетили в Ньюгетской тюрьме  Маклейна
в воскресный день, накануне его казни; почти такую же  толпу  собрал  вокруг
себя невежественный негодяй Джек Шенпард, потешая ее пошлейшими историями  о
том, как он "чудом сбег от неминучей гибели". В честь майора Онеби, убийцы и
картежника, специально устраивали вечеринки. А когда на  Барнетских  скачках
однажды появился Джек - "шестнадцать удавок"  "в  голубом  атласном  жилете,
шитом серебром, сотни людей ходили за ним следом,  дабы  удовлетворить  свое
любопытство, взглянув на человека, о коем столько говорят". Миссис  Фаунтэн,
известная красавица того времени и близкая родственница настоятеля Фаунтэна,
повстречала однажды в Мэрилебонских садах - они находились  там,  где  нынче
расположен Манчестер-сквер, -  Терпина,  который  неожиданно  поцеловал  ее.
"Успокойтесь, сударыня, - проговорил он. - Теперь  вы  можете  похвастаться,
что целовались с Терпином". И герой большой дороги удалился как ни в чем  не
бывало. Этот анекдот, кажется, еще не появлялся в  печати,  но  мы  напомним
читателю, как ледя Каролица Петершэм и мисс Эш отправились в  свое  время  в
Ньюгетскую тюрьму оплакивать Маклейна, что побудило Хореса Уолпола  прозвать
этих дам "Полли" и "Люси". Если высокородные и образованные господа, которые
с презрением отвергли бы мольбы смиренного  и  нищего  страдальца,  ездят  в
тюрьмы, дабы навестить там простолюдинов из числа уволенных  слуг  и  мелких
лавочников, снискавших себе славу лишь благодаря тому, что, бросив скромное,
но честное занятие, они предались своим порочным  наклонностям,  следует  ли
удивляться закоснелости преступников, когда люди утонченные  и  образованные
до  такой  степени  слепы  к  их  вине?  Вправе  ли  мы  выносить   приговор
подсудимому, не осудив ни словом тех, кто  разжигал  его  тщеславие  и  этим
поощрял к дальнейшим преступлениям? Рассказывают, что  Джек  -  "шестнадцать
удавок" предстал однажды перед судьями в  Олд-Бейли  с  приколотым  к  груди
букетом,  "величиною  с  веник",  а  его  письма,   служившие   вещественным
доказательством на суде,  были  перевязаны  голубыми  ленточками.  Все,  все
заслуживает изучения и анализа: и процедура  уголовных  судов,  и  поведение