воскресенье, когда он гулял с супругой в Парке, сын лорда
удостоил его  приветствия.  С  этой  минуты  Тимсон  был  покорен,  он  стал
заказывать костюмы в Вест-Энде, порвал с родственниками жены  (они  живут  в
Уопинге и торгуют подержанными  корабельными  принадлежностями)  и  сделался
членом двух клубов.
     Кто же был этот всем известный лорд? Ну  конечно,  это  был  сын  лорда
Пимлико, достопочтенный Фредерик Фламмери, женившийся на леди  Фанни  Фокси,
дочери Пита Каслрея, второго графа  Рейнхарда  из  замка  Килбраш,  графство
Килдейр. В 1814 году граф был посланником, а мистер Фламмери - его атташе; в
ту пору ему минул двадцать один год,  и  он  отрастил  самую  очаровательную
бородку, которую только можно себе вообразить. Леди Фанни было  тогда  всего
лишь двадцать четыре года, ее только что бросил  некий  гнусный  тип,  принц
Скоронконколо, женившийся впоследствии на мисс Соломонсон,  у  которой  было
сто тысяч фунтов стерлингов. У Фанни не было ни гроша,  состояние  Фредерика
исчислялось семью тысячами фунтов долга.  Что  же  оставалось  этим  молодым
созданьям, как  не  пожениться?  И  они  поженились,  притом  тайно.  Старый
Рейнхард с радостью ухватился за такую возможность навсегда порвать с  одной
из своих дочерей и только ждал случая рассориться с остальными девятью.
     Сын  лорда  Пимлико  прославился  во   времена   принца-регента   своим
остроумием, - этот дар он унаследовал от  предков  и  передал  детям,  -  и,
пожалуй, справедливо будет сказать, что капитал его исчислялся  не  гинеями,
но гением. Когда он вступил в брак, ему посоветовали быть экономным.
     - Экономным! - воскликнул он. - У моей жены нет ни гроша, а  у  меня  и
того меньше, - думаю, что нельзя экономить на том, чего нет.
     Однако эта  прелестная  чета,  с  толком  пуская  в  оборот  упомянутый
капитал, умудрилась понемногу устроиться вполне  сносно  и  в  конце  концов
водворилась в Пимлико-Хаусе, унаследованном пожизненно вдовой графа,  где  и
зажила на широкую ногу. Леди Фанни  устраивает  в  Лондоне  самые  роскошные
приемы, у нее самый роскошный выезд и очень приятный муж, чей экипаж  ничуть
не уступает ее собственному; в театре он занимает самую большую ложу,  в  то
время, как ее сиятельство восседает в бельэтаже. Говорят, он много играет  -
и даже платит карточные долги.
     Как же это стало возможным? А дело в том, что  ее  светлость  -  модная
сочинительница. Вот уже пятнадцать лет  как  она  предается  этой  забаве  и
опубликовала за это время сорок пять романов,  издала  двадцать  семь  новых
журналов, и не знаю, сколько  ежегодников,  выпустила  в  свет  неисчислимое
множество стихов, пьес, сборников изречений, воспоминаний, путевых заметок а
статей. Как-то в церкви одна дама, в которой по соломенной шляпке с красными
лептами и рюшами, украшенной  маками  и  ноготками,  по  медной  фероньерке,
большим красным рукам, черному шелковому платью, добротным башмакам и черным
шелковым чулкам я узнал набожную кухарку, поклонилась мне, как только запели
псалом, и предложила мне следить по ее  книге,  озаглавленной  "Божественные
Песнопения, или Сборник священных гимнов, составленных, положенных на музыку
и изданных леди Фрэнсис Джулианой Фламмери" и представлявших собой  попросту
собрание песнопений,  похищенных  из  поэтического  наследия  Уотса,  Весли,
Брейди и Тейта и т. д., а  также  из  малоизвестных  собраний  Стернхолда  и
Гопкинса. Мы с кухаркой пели, заглядывая в эту сокровищницу, и поразительно,
до какой степени наше рвение разгоралось от  мысли,  что  нашим  религиозным
чувством управляет рука леди, чье имя занесено в Красную Книгу.
     Количество  страниц,  исписанных  пером  леди  Фламмери,  не  поддается
исчислению.  Говоря  о  литературной  плодовитости,  не   следует   забывать
сударыня, что ваш прекрасный пол одарен в этом отношении  несравненно  более
нас; за то время, что мужчина будет мучительно корпеть над двумя страничками
какого-нибудь письма, дама испишет десяток страниц, с бесконечными помарками
и поправками, и  так  мелко  и  убористо,  что  невозможно  будет  разобрать
написанное. Однако перо леди Фламмери по быстроте не знает себе равного;  ее
Пегас скачет галопом по муаровой атласной  бумаге,  оставляя  далеко  позади
всех прочих наездников. Подобно Камилле, он скачет по равнинам  и,  кажется,
не  знает  усталости;  правда,  случается  иной  раз,  что,  мчась  с  такой
невероятной скоростью, он, Пегас, теряет по дороге  все  мысли,  но  что  за
беда? Он скачет все дальше и дальше (слышен только  скрип  пера!),  пока  не
достигнет восхитительного победного столбика, на  котором  начертано  Finis,
или "конец", и который знаменует окончание скачек, что бы они там  собою  ни
представляли: роман, ежегодник, стихотворение и т. п.
     Тут следует  оговориться:  автор  этих  строк  отнюдь  не  намеревается
описывать сокровенные мысли, привычки и образ жизни леди  Фламмери,  -  ведь
выше он уже со всей скромностью признался, что никогда не  имел  чести  быть
лично знакомым с лордами и леди, а потому модисткам, женам мясников,  бойким
молодым клеркам и подмастерьям, а также  всем  прочим,  кто  жаждет  собрать
сведения об аристократах, лучше и вовсе не заглядывать  в  настоящий  очерк.
Однако до автора доходили слухи из достаточно компетентных  источников,  что
образ жизни и привычки  этих  леди  и  джентльменов  чрезвычайно  напоминают
обычаи и манеры других мужчин и женщин, имена которых не значатся  у  Дебре.
Приняв это во внимание, а также и то обстоятельство, что леди Фламмери  мало
чем  отличается  от  любой  другой  женщины,  философски  мыслящий  читатель
удовлетворится тем, что мы  разберем  деятельность  леди  Фламмери  с  точки
зрения ее общественных возможностей и рассмотрим в  самых  общих  чертах  ее
влияние на человечество.
     Оставим, таким образом, в стороне ее личность, а  также  ее  труды,  не
стоящие сколько-нибудь тщательного разбора, ибо какой смысл  толочь  воду  в
ступе  или  заниматься  сложными  преобразованиями  математической  формулы,
заведомо равной нулю? На литературу эта женщина, в сущности, не оказывает ни
малейшего влияния: ни дурного, ни хорошего; есть, конечно, некоторые глупцы,
которые попадаются в ее тонкие сети, да и как же иначе, ведь глупцы для того
и созданы, чтобы попадаться на удочку, - это в порядке вещей. Леди  Фламмери
пишет обо всем, то есть ни о чем. Ее поэзия - чистейшая вода;  ее  романы  -
набор слов, не более; ее философия - сплошная пустота! Да и разве может быть
иначе? Разве бы она была тем, что она есть, если бы это было  не  так?  Ведь
если бы она, и в самом деле, писала хорошо, она не была  бы  леди  Фламмери;
Тимсон и разные критики не стали бы восхвалять ее, потому что тогда она была
бы порядочной женщиной и не подкупала бы их. Более того, "Тимсон и  Кo",  уж
наверное, не упустили бы случая позлословить на ее  счет  в  печати,  потому
что, ежели бы она была  порядочной  женщиной,  она  презирала  бы  их  и  их
ремесло.
     Мы уже сказали, что представляют собой в общих чертах ее  писания.  Она
способна настрочить без посторонней  помощи  любое  количество  романов,  за
которые заплатят издатели Соуп и Дидл; а с помощью друзей она производит  на
свет десятки шедевров  вроде  "Поэзии  грации",  "Улыбок  красоты",  "Перлов
чистоты" и т. д. Все мы помним, какой успех имели ее "Перлы  пэров".  Сейчас
она трудится над "Благородными баронетами",  после  чего  появятся  на  свет
"Дочери дворников" или еще  что-нибудь  в  том  же  духе.  У  леди  Фламмери
бесчисленное множество друзей-литераторов, преданных ей душой и телом; стоит
только пригласить их к обеду, улыбнуться им из театральной ложи или помахать
им рукой на Роттен-Роу, и  они  безраздельно  принадлежат  ей  (Vides,  meus
filius etc.) {Ты видишь,  сын  мой  (лат.).}.  Ты  видишь,  сын  мой,  какой
ничтожной порции лести достаточно для того, чтобы купить сердце  мужчины.  Я
знаю немало таких случаев: вот, например, мой приятель,  коренастый  толстяк
Маклэзер; как-то я встретил его прогуливающимся по Бонд-стрит,  галстук  его
украшала огромная рубиновая булавка.
     - Мак! - вскричал ваш покорный слуга. - Это рубин Фламмери.
     За что Мак возненавидел и проклял меня на всю  жизнь.  Затем  я  увидел
Фитча,  художника,  на  нем  был  ослепительный  бархатный  жилет,  тоже  от
Фламмери.
     - Во всем городе есть  только  один  такой  же  жилет,  у  Фламмери,  -
доверительно шепнул мне Фитч. И, уж конечно,  Фитч  не  остался  в  долгу  и
преподнес им с полдюжины прелестнейших рисунков.
     - Разумеется, я не собираюсь брать за них деньги, - говорит он, -  ведь
как-никак, черт возьми, леди Фламмери - мой друг.
     Ах, Фитч, Фитч!
     Можно привести еще сотню самых разнообразных способов подкупа, которыми
пользуется ее сиятельство. Она подкупает критиков, чтобы они восхваляли  ее,
писателей, чтобы они писали за нее, и  публика  жадно  набрасывается  на  ее
творенья так же, как на любой искусно разрекламированный товар. И вот  книга
выходит в свет:  что  до  ее  достоинств,  то  мы  с  удовлетворением  можем
признать, что леди Фламмери не  испытывает  недостатка  в  природном  esprit
{Живости ума (франц.).}, которым наделены все женщины, но далее  этого  наши
похвалы не  идут.  О  стиле  говорить  не  приходится,  ибо  ее  сиятельство
совершенно не знает родного языка, но зато нахваталась  фраз  из  нескольких
иностранных.  Она  пересыпает  свои  творения   безграмотными   французскими
вставками, нелепейшими обрывками из итальянских арий, чудовищно  искаженными
немецкими поговорками и беспомощными фразами  на  дурном  испанском;  и  эта
способность коверкать и калечить родной язык дает ей  право  именовать  себя
сочинительницей.  Но  позвольте,  однако,  заметить,  что  такого  слова  не
существует.  Если  бы  какого-нибудь  юного  воспитанника   Итонской   школы
попросили сочинить вирши в  честь  Сафо,  или  графини  Такой-то,  или  леди
Шарлотты-Как-Ее-Там, или достопочтенной миссис Некто, и он от избытка чувств
вообразил бы, что может наделить эти  прелестные  созданья  титулом  auctrix
{Писательница (лат.).}, мне  пришлось  бы  только  пожалеть  этого  молодого
джентльмена. Доктор Вордсворт и его сподвижники жестоко отделали бы  его  за
подобную ошибку. Так запомните же, милые авторесы: слова "сочинительница" не
существует. Есть слово auctor; Optima tu proprii nomims auctor eris  {Лучшим
создателем  собственной  славы  ты  будешь  (лат.).},  из   чего   со   всей
очевидностью  следует,  что  вас  должно   именовать   сочинителем,   а   не
сочинительницей (определение это взято из словаря  Эйнсворта,  в  чем  любой
желающий может удостовериться).
     Итак, вопрос исчерпан: слова "сочинительница" не существует. Но это еще
ровно  ничего  не  значит.  Уж  не  думаете  ли   вы,   что   сочинительницы
придерживаются правил грамматики? Такое предположение просто нелепо. Да мы и
не ждем от  них  знания  родного  языка.  Нам  гораздо  больше  нравятся  те
вольности и шалости, которые они себе позволяют. Когда, например, знаменитая
автореса, написавшая мемуары, называет кого-нибудь  прототипом  собственного
отца,  мы  чувствуем  себя  облагодетельствованными  ее   светлостью;   язык
чувствует  себя  облагодетельствованным,  ибо  он  приобретает  своеобразное
очарование и невиданные дотоле возможности; ведь  совершенно  очевидно,  что
если мы можем называть себя прообразами наших бабушек,  можем  предсказывать
меню вчерашнего обеда и тому подобное,  мы  начинаем  по-новому  мыслить,  и
перед нашей поэтической фантазией  открываются  изумительные  перспективы  о
которых мы никогда не подозревали.
     Из всего этого со всей непреклонностью следует, что  сочинительница  не
обязана знать свой родной язык. Литература и политика обладают  одной  общей
привилегией: любой невежда может преуспевать как в одной,  так  и  в  другой
области.  Можно  с  уверенностью  сказать,  что  никакого   предварительного
обучения не требуется,  всякому  же,  кто  в  этом  усомнится,  мы  советуем
обратиться к широко известным современным сочинениям, и если он обнаружит  в
них  крупицу  знаний,  или  хотя  бы   поверхностное   знакомство   хоть   с
какими-нибудь книгами на каком-нибудь языке, или если его вдруг покоробит от
никчемного, вышедшего из моды  строгого  соблюдения  правил  грамматики,  мы
обязуемся взять свои слова обратно. На днях ко мне зашел один мой  друг;  он
был в весьма расстроенных чувствах. Его бесценный мальчик,  некоторое  время
служивший в конюшнях мистера Тилбери,  прельстившись  плисовыми  панталонами
джентльмена, подвизавшегося в том же  заведении,  присвоил  себе  упомянутую
принадлежность туалета, а затем уступил ее за бесценок одному  родственнику,
если не ошибаюсь, - своему дяде. За эту безобидную шалость несчастного  Сэма
схватили, судили и приговорила к шести месяцам бессмысленной черной работы в
исправительном доме.
     - Несчастный малый и раньше-то  был  непутевый,  -  заметил  его  отец,
взывая к моему человеколюбию, - он еще на конюшне  набрался  разных  уличных
словечек, а послушали бы вы  его  теперь,  после  того  как  он  вернулся  с
принудительных работ! Он так выражается, хоть святых вон выноси! Боюсь,  что
он станет самым заправским вором, а ведь он очень смышленый, умеет читать  и
писать, и такой бойкий да шустрый, но из-за этой истории с панталонами никто
не захочет взять его на работу!
     - Как! - вскричал ваш покорный слуга,  пораженный  недалекостью  своего
друга. - У вас такой сын, и вы не знаете, что с ним делать! Смышленый малый,
умеет писать, прошел школу на конном дворе,  а  потом  целых  шесть  месяцев
пополнял свое образование в университете,  то  есть  я  хочу  сказать,  -  в
тюрьме! Да сделайте из него модного романиста, черт бы вас побрал!
     И вот я с гордостью могу сообщить, что  этот  молодой  человек,  каждый
вечер возвращаясь с работы (днем он подметает улицы,  и  я  советую  ему  не
бросать столь надежный кусок хлеба), - так вот, с  гордостью  повторяю,  что
каждый  вечер  он  посвящает  литературному  сочинительству  и   уже   издал
отдельными выпусками самый что ни на есть модный роман.
     Я привел этот случай в качестве примера, par example,  как  сказала  бы
наша сочинительница, которой доставляет удовольствие  выражаться  на  дурном
французском  языке.  Публике  нравится  либо  самое  высшее  общество,  либо
подонки, всякое среднее сословие она считает грубым. От  сочинительницы  она
ждет самой изысканной розовой воды, а от сочинителя -  отбросов  из  сточной
канавы. Я прочитал столько романов, написанных ее сиятельством, что,  ей  же
богу, меня привлекают теперь только маркизы. Какого черта  нам  узнавать  об
интригах,  несчастьях,  добродетелях,   разговорах   каких-нибудь,   скажем,
графинь, когда за наши деньги мы можем прочитать  о  герцогинях?  Что  такое
баронет? Тьфу! Меня воротит от грубого  красного  кулака  на  его  гербе!  А
барон? Да у него всего только одним  шаром  больше,  чем  у  ростовщика,  и,
честное слово, он столь же зауряден. Дражайшая леди Фламмери, заклинаю  вас,
оставьте этих низких людишек, ради всего святого,  не  опускайтесь  в  своем
следующем романе ниже герцогского звания! Ну что бы вам написать:  "Альберт,
или  Виндзорские  сплетни"?  Действие  должно  происходить  в  фешенебельных
кругах, где неожиданно происходят какие-нибудь  разоблачения,  захватывающие
переживания и т. д. и т.  п.  Правда,  вам  придется  ввести  виконта,  что,
разумеется, вульгарно, по мы, так и быть, простим это ради его министерского
портфеля,  -  сия  благородная   деталь   послужит   некоторым   искуплением
вульгарного титула. Затем вы могли бы написать "Леопольд, или Невеста Нейи",
"Жертва Вюртемберга", "Ольга, или Дочь Самодержца" (великолепное заглавие!),
"Анри, или Рим в девятнадцатом столетии". Вообращаю, что это будет за  книга
и какой прелестный отзыв о ней появится в газете Тимсона.
     "Анри" - сочинение леди Фламмери!  Анри!  Кто  бы  это  мог  быть?  Нам
рассказали под строжайшим секретом, что талантливая и одаренная Сафо  нашего
полушария открыла некоторые любопытные подробности в жизни некоего  молодого
шевалье, появление которого в Риме так встревожило двор  Тю-ль-ри.  Анри  де
Б-рд-о находится в том возрасте, когда стрелы юного бога попадают в  цель  с
роковой, точностью; и если маркиза делли Шпинати  (чей  портрет  наша  милая
сочинительница нарисовала столь же высокородной рукой) и в  самом  деле  так
хороша, как об этом говорится, а  все,  кто  вращается  в  избранных  кругах
Вечного города, утверждают, что это так, не удивительно, что  она  произвела
такое впечатление на принца (Verbum sat {Сокр.  от  verbum  sat  sapienti  -
мудрому достаточно слова (лат.).}). Мы слышали,  что  несколько  экземпляров
книги еще не распроданы. Предприимчивые издатели  Соуп  и  Дидл  объявили  о
выходе   в   свет   еще   нескольких   творений,   принадлежащих   тому   же
непревзойденному перу".

     Такая  заметка,  набранная  петитом,  появляется  в  газете   рядом   с
какой-нибудь  скромной   рекламой   медвежьего   сала   или   сообщением   о
необыкновенной  дешевизне  листового  железа  в  Корнхилле.  И   вот   через
три-четыре дня мой милый Тимсон, которого за это время успели пригласить  на
обед, помещает от своего имени и  печатает  самым  крупным  шрифтом  заметку
следующего содержания:
     "Анри" - сочинение леди Фламмери.
     Еще один прелестный неувядаемый цветок, из тех, что леди Фанни Фламмери
непрестанно рассыпает на нашем пути. Произведение проникновенно и язвительно
в одно и то же время; правдиво и страстно. Трудно решить, что более  пленяет
нас: поистине мужское величие ума ее сиятельства или же  его  поразительная,
одним только  нимфам  свойственная  утонченность.  Какая  удивительная  сила
воображения! Эта восхитительная волшебница по своей прихоти управляет нашими
мыслями; она то подымает со дна души и приводит в смятение затаенные чувства
и страсти, то озаряет нас безмятежными и радостными, как лето, улыбками. Как
выразился один старинный бард, - чем только не обязаны мы женщине!
     Чем только мы не обязаны ей! Это она одарила нас бесконечной любовью  и
счастьем, она утешила нас во всех душевных треволнениях, она  послужила  нам
верной опорой и подала полезный совет; в радости она  удостоила  нас  самого
нежного сочувствия, в горе - самого искреннего сострадания. Мы смотрим в  ее
лучезарные глаза, и в этих бездонных кладезях любви тонут все  наши  заботы;
мы внимаем ее голосу сирены, и от этой нежной  музыки  снова  зарождаются  в
груди все похороненные надежды".
     Еще добрых три четверти столбца продолжаются в том же духе. Я  не  могу
похвастаться, сказав, что мне понятен весь этот бред; полагаю,  однако,  что
все эти цветочки,  ангелочки,  цитаты  из  Вордсворта  и  античных  трагиков
прошибут кого угодно, и хотя вышеприведенный отзыв я сочинил сам и ни  слова
в нем не понимаю, но, право же, я убежден, что он написан превосходно.
     Исписав таким образом три четверти столбца  (Тимсон  заготавливает  все
эти излияния в свободное время и приспосабливает их затем к любой  из  книг,
которые выпускает леди Фанни), он переходит к частностям:
     "Трудно вынести то неистовое возбуждение, в котором пребывают все фибры
нашей души, пока мы читаем эти исполненные чувства страницы. И тем не  менее
такая сладостная отрава заключена в сем поэтическом бокале, что немыслимо не
допить его до дна. Можно держать пари, что не найдется человека, который бы,
начав читать том за томом это  сочинение,  мог  остановиться,  не  дойдя  до
последней строки. Содержание книги можно кратко изложить следующим  образом:
Анри, находящийся  в  изгнании  принц  Франконии  (легко  понять  прозрачную
аллегорию), приезжает в Рим, где  его  представляют  папе.  На  празднестве,
устроенном  в  его  честь   в   Ватикане,   появляется   танцовщица   (самое
обворожительное