Плаха была готова, мерзкий свершитель мести, весь в черном и  с  маской
на лице, уже держал  в  руке  сверкающую  секиру.  Барон  попробовал  лезвие
пальцем и спросил ужасного рубильщика, верная ли  у  него  рука.  Кивок  был
ответом кровавого слуги. Рыдающие домочадцы и дружинники отпрянули с дрожью.
Не было там  ни  одного  человека,  который  бы  не  любил  и  не  оплакивал
прекрасную госпожу.
     Бледную, бледную как полотно, вывели ее на  свет  из  темницы.  На  все
злобные расспросы супруга она давала один ответ: "Я невиновна".  Он  угрожал
ей смертью - она отвечала: "Вы мой господин. Жизнь  и  смерть  моя  в  ваших
руках". Многие ли жены в наше время обладают  столь  ангельской  кротостью?!
Она растрогала все сердца, кроме лишь сердца безжалостного  Синебрада.  Даже
леди Бланш (Фатимина кузина), на которой он пообещал жениться после  кончины
нынешней неверной супруги, молила о пощаде своей родственнице и  о  разводе;
но Синебрад поклялся, что она умрет.
     - Неужто не будет милосердия,  сэр?  -  спросил  капеллан,  который  ее
исповедывал.
     - ...милосердия! - подхватила рыдающая камеристка.
     - Разве я не  говорила,  что  готова  умереть  за  моего  господина?  -
промолвила прекрасная дама, склонясь перед плахой.
     Сэр Рауль де Синебрад ухватил ее длинные локоны цвета воронова крыла.
     - А ну, давай! - рявкнул он и топнул ногой. - Руби, тебе говорят!
     Палач, который знал свое дело, приблизился и занес убийственное оружие;
ослепительное лезвие пропело в воздухе и одним могучим  молниеносным  ударом
отсекло напрочь голову злобному,  кровожадному  и  безжалостному  барону  де
Синебраду!
     Так он пал жертвой собственной ревности; и нетрудно вообразить волнение
прекрасной Фатимы, когда палач, отбросив маску, упал перед  ней  на  колени,
явив ей столь знакомые черты Романэ де Финь-Шампаня.

                               "Фил Фогарти,
                                    или
                   Повесть о Доблестном Раздесятом полку"

                            Роман Гарри Ролвера

I

     Флеши были наши. Мы овладели первой амбразурой после двухчасовой  драки
и расположились теперь со всем комфортом,  какой  допускали  обстоятельства.
Джек Дела-мер, Том Деланси, Джерри Блейк, доктор и я сидели под  плашкоутом,
а наши слуги на скорую руку сервировали нам ужин на  дне  двуколки.  Правда,
Камбасерес от меня ушел - надо же было упустить его прямо из рук! -  но  его
добыча досталась мне; в маршальских кобурах была обнаружена холодная  курица
и болонская чесночная колбаса, а в  ранце  французского  солдата,  чей  труп
валялся на переднем скате бруствера, мы нашли буханку хлеба  -  трехсуточный
рацион бедняги. Взамен соли у нас имелся порох; и, уж конечно,  где  доктор,
там непременно сыщется (у него в санитарном ящике) бутылка доброго  коньяку.
Мы сели и славно, по-солдатски  закусили.  Доктор  нарвал  сочных  плодов  с
росших поблизости лимонных  деревьев  -  на  них  ходили  в  свою  последнюю
отчаянную атаку карабинеры и 24-й,  -  а  пунш  мы  сварили  в  каске  Джека
Деламера.
     - Ей-богу, в ней никогда прежде не было  так  много  толку,  -  сострил
доктор, разливая пунш, и мы все покатились со смеху, кроме  того  гвардейца,
который сидел злой, как турок на крестинах.
     - Buvez en, - сказал старый костоправ пленному французу, - са vous fera
du bien,  mon  vieux  coq!  {Пейте.  Это  пойдет  вам  на  пользу,  старина!
(франц.).}
     И полковник, которому только что кончили перевязывать раны, с жадностью
схватил протянутую чашу и осушил ее за здоровье угощающих.
     Как непостижимы превратности военной удачи! Всего лишь полчаса назад мы
с ним вели смертный поединок, и он, наш теперешний пленник, уже торжествовал
надо мной победу. Я как раз занят был с Камбасересом, которого сбил с лошади
и  готовился  скрутить,  как  вдруг  почувствовал  укол  сзади,  к  счастью,
пришедшийся в кожаную гусарскую ташку;  в  следующее  мгновенье  геркулесова
длань сдавила мне горло - я очутился на земле - пленник мой бежал -  а  надо
мной, с обнаженной шпагой в вытянутой руке, стоял, сверкая очами, великан  в
форме полковника Артуазских частей.
     - Rends toi, coquin! {Сдавайся, мошенник! (франц.).} - говорит он.
     - Allez au Diable {Иди к черту (франц.).}, - говорю  я.  -  Фогарти  не
сдаются.
     Я вспомнил мою бедную матушку и  сестер,  вспомнил  наш  старый  дом  в
Киллалу - кончик клинка был уже у меня между зубов - мысленно, на  последнем
дыхании произнес молитву, закрыл глаза - но в это время удача  переменилась,
и приклад мушкета, которым орудовал Ланти  Кланси,  вышиб  шпагу  и  перешиб
державшую ее руку.
     - Тонамундиаль набоклиш! - выругался француз  на  чистейшем  ирландском
языке. Хорошо, что я успел совладать с приступом хохота и вовремя остановить
Ланти, иначе честный малый проломил бы моему доблестному противнику череп. А
ведь мы с ним после этой драки стали сердечными друзьями, как  и  полагается
людям храбрым и благородным.
     Штурм бреши был назначен на  час  заката,  и,  как  поступают  в  таких
случаях  настоящие  вояки,  мы  решили  оставшееся  время  провести  в  свое
удовольствие. Каналья-доктор взял себе печенку и крылышко,  второе  крылышко
мы отдали нашему гостю - пленному; негодники  Джек  Деламер  и  Том  Деланси
захватили ножки - а мне бедному, увы,  пришлось  довольствоваться  остатками
спинки и гузкой, которая у нас именуется - "Кардинальский нос".
     - Ну-с, как вы находите нос его преосвященства? - спросил Джерри Блейк.
     - Он же не мог оставить кардинала с носом!  -  воскликнул  неисправимый
остряк-доктор, и мы все прямо-таки взвыли от смеха.
     - De mortuis nil  nisi  bonum  {О  мертвых  -  ничего,  кроме  хорошего
(лат.).}, - проговорил Джек, воздев к нему объеденную кость куриной ноги.
     - Маловато, но зато, ей-богу, нам не угрожает куриная слепота, - сказал
я. - Ладно, ребята, споем-ка добрую песню.
     -  Идет,  -  сказал  Том  Деланси  и  исполнил  нижеследующую   балладу
собственного сочинения:

                   Послушайте, ребята, душевно вас прошу,
                   Вот только кружку пива за Нэнси осушу.
                   Досталась эта кружка мне, братцы, от дружка,
                   Поэтому она мне, как память, дорога.
                   Был малый, каких мало, наш Том Распей-Галлон,
                   Где пьянка, где гулянка, там всюду первый - он.
                   Такой он был пьянчуга, любого перепьет,
                   Ни в чем не подкачает, нигде не подведет.
                   Однажды, как обычно, он на крыльце сидел
                   И в кружку с добрым пивом задумчиво глядел.
                   Вдруг, здрасьте! Смерть с косою грозит ему в лицо:
                   "Эй, честный Томас, пробил час, кончай свое пивцо!"
                   Так стал сырой землею, стал глиной друг мой Том,
                   Из глины вышла кружка, и мы за Нэнси пьем.

     - Вздор! - сказал доктор. - Я  это  уже  слышал.  А  вот  вам,  ребята,
кое-что новенькое.
     И старый костоправ запел звучным южно-ирландским тенором:

                              Наш Ларри О'Тул
                              Любил разгул,
                              Немало он скул
                              Свернул.
                              Караул!
                              Наш доблестный Ларри О'Тул.

                              Он был одноглаз,
                              Но сиял, как алмаз.
                              Единственный глаз
                              И не раз
                              Красоток сражал
                              Наповал,
                              Уж он в этом толк понимал.

                              Всех больше он пил,
                              Девицам был мил,
                              А сколько слупил
                              Еды!
                              Пуды.
                              Но вовсе не пил воды.

                              Такой уж он был,
                              Его я любил,
                              А нынче он в бозе почил,
                              Навеки уснул,
                              На небо махнул
                              Приятель мой Ларри О'Тул. {*}

     {* Перевод Э. Линецкой.}

     Я заметил, что глаза  французского  полковника  засверкали  при  звуках
наречия его родины; но мы были слишком хорошо воспитаны,  чтобы  показывать,
что видим его волнение.
     Солнце опускалось за горы, когда мы допели наши песни, и  все  стали  с
волнением дожидаться  условного  сигнала  -  ракеты  из  штаб-квартиры  сэра
Вивиана Стерви, долженствующей возвестить  возобновление  военных  действий.
Она взвилась  в  небо,  как  раз  когда  из-за  горизонта  выплыла  во  всем
серебряном великолепии полная луна, и, прежде чем  обгорелая  трубка,  шипя,
упала к ногам генерала Пиктона и сэра Лоури Кола, стоявших на посту во главе
обоих штурмующих  отрядов,  все  девятьсот  девяносто  девять  орудий  наших
батарей уже открыли огонь, и в ответ грянула могучая канонада из форта.
     - Ну-с, чей первый танец? - сказал доктор. - Бал-то  начался!  Ха!  Вон
покатилась голова бедняги Джека Деламера! Ядро, надо признать, выбрало  себе
мишень по образу своему и подобию. Пожалуй сюда, Тим, придется мне  починить
тебе ногу. Твоей жене, Дулан, мой мальчик, понадобится теперь вязать  в  два
раза меньше чулок.  У-ух!  Вон  как  рвануло,  перебило  меня  бестактно  на
полуслове. Вот черт! Да у меня перо со шляпы сорвало.
     Так, среди непрекращающегося  воя  восьмидесятичетырехфунтовых  орудий,
бесстрашный докторишка шутил свои шутки и делал свое дело. А  что  сердце  у
него чувствительное и нежное, знали все, кто служил с ним вместе, и первый -
Филип Фогарти, скромно пишущий эти строки.
     Наша амбразура была, по счастью, совершенно непробиваема для  снарядов,
и доблестный Раздесятый полк под моим началом  понес  весьма  незначительные
потери.
     - Не горячитесь, ребята, - сказал я, - вот погодите, скоро у вас  будет
работка куда какая горячая.
     Бравые ребята ответили мне дружным ирландским "ура". Я заметил, что наш
пленник не остался равнодушен к этим звукам.
     - Земляк, - сказал я, - я тебя признал. Но никогда еще ирландец не  был
изменником.
     - Taisez-vous, - проговорил он, прикладывая палец к губам, -  C'est  la
fortune de la guerre: {Молчите. Таковы превратности войны (франц.).} если вы
когда-нибудь попадете в Париж, спросите там маркиза д'О'Махони, и я  встречу
вас там гостеприимством, которого из-за ваших тиранических законов  не  могу
оказать в стенах отчего дома у нас на родине.
     Слеза затмила мне очи, и я горячо пожал  ему  руку.  Так,  значит,  это
знаменитый   полковник   прославленной   Ирландской   бригады,   возведенный
Наполеоном в сан маркиза на поле Аустерлица!
     - Маркиз, - произнес я, - страна, вас изгнавшая, гордится вами. Но  чу!
Вот, если не ошибаюсь, и сигнал к атаке.
     И действительно, капитан Ванделор прискакал к нам сквозь град шрапнели,
попросил командира Раздесятого полка,  предписал  мне  находиться  в  полной
боевой готовности и дожидаться только, пока подойдут с флангов Пятидесятый и
Шестидесятый полки вместе с отрядом  гренадер  Германского  легиона.  Верные
вояки вскоре и впрямь объявились; Пятидесятый полк возглавлял Джек Аркепузан
(виданное ли дело, чтобы кто-то шел на штурм, а Джек оставался в  стороне?),
а доблестный Поцтаузенд вел своих ганноверских ветеранов.
     Взвилась еще одна ракета.
     - Вперед,  бойцы  доблестного  Раздесятого!  -  воскликнул  я  громовым
голосом. - За мной, ребята из Киллалу, за вашим капитаном!
     И  с  пронзительным  криком  "ура",  перекрывшим  пушечный  грохот,  мы
ринулись  вверх  по  склону.  Аркепузан  со  своим  храбрым  Пятидесятым   и
доблестный Поцтаузенд от нас не отставали. Мы одолели равелины, мы  миновали
кульверины,  в  штыки  разделавшись  с  пушкарями  прямо  у  лафетов;  двумя
огромными люнетами по обе  стороны  контрэскарпа  мы  просочились  наверх  и
изготовились к штурму самой цитадели. Я видел Сульта на стене - он  был  без
кровинки в лице; и подлец Камбасерес, в тот день ускользнувший у меня  прямо
из рук, заметно дрожал, подбадривая своих солдат.
     - Вперед, ребята, вперед! - хрипло гаркнул я.
     - Ур-ра! - отозвался мой доблестный Раздесятый.
     Но в рядах противника возникло  какое-то  движение.  У  стены  появился
офицер, весь сверкающий орденами, и другой - в сером сюртуке и  в  треуголке
набекрень, и я узнал императора Наполеона и прославленного Иоахима Мюрата.
     - Положение  наше,  как  я  вижу,  весьма  плачевно,  -  сурово  сказал
Наполеон. - Придется мне тряхнуть стариной и снова заделаться артиллеристом.
     Тут Мюрат зарядил последнее стодвадцатичетырехфунтовое орудие,  которое
еще не заставила замолчать наша артиллерия, и император навел его  прямо  на
нас.
     - Ур-ра, ребята из Киллалу! - воскликнул  я.  В  тот  же  миг  я  успел
почувствовать, как меня охватывает оцепенение смерти, и  бездыханным  трупом
растянулся на крепостном валу.

II

     - Тише, - проговорил кто-то, и я  узнал  голос  маркиза  д'О'Махони.  -
Хвала небесам, к вам вернулся рассудок. Это первые разумные  слова,  которые
вы произнесли за полтора месяца.
     - Ей-богу, так оно и есть, полковник,  душа  моя,  -  отозвался  другой
голос, еще более мне знакомый: то был мой честный и доблестный Ланти Кланси,
он рыдал у моего изголовья от счастья, что его хозяин начал поправляться.  -
О! а! Мистер Фил, мистер Фил! Какой же это будет великий день, когда я пошлю
счастливое известие (я бы и послал, да вот только писать  не  умею)  госпоже
вашей матери и вашим сестрам в замок Фогарти!  Его  преподобие  отец  Люкас,
когда прочтет письмо, так будет прыгать от радости,  что  похудеет.  Полтора
месяца вы метались в постели, что разъяренный лев в клетке, и бредили, будто
совсем обезумели, как тот хряк у Мика Малони,  что  принял  Миков  парик  за
капустный кочан, сжевал его и помер от колик.
     - Значит, я был без памяти? - слабым голосом спросил я.
     - Ну да! Разве вы еще вчера не величали  меня  своей  обожаемой  доньей
Анной  и  не  тянули  меня  за  бакенбарды,  будто  это  шелковистые  локоны
прелестной сеньоры?
     В это самое мгновенье  со  стула,  стоявшего  у  моего  изножья,  густо
покраснев, поднялась прелестнейшая из когда-либо виденных мною юных красавиц
и павой выплыла вон из комнаты.
     - Бредил, о слепец и негодяй?! - воскликнул я. - А  кто  же  тогда  эта
прекрасная дама, которую ты спугнул своей наглостью? Донья Анна? Где я?
     - В надежных руках, Филип, - ответил полковник. - Вы  в  моем  доме  на
Вандомcкой площади в Париже, коего я  являюсь  военным  губернатором.  Вы  и
Ланти были повержены под Бургосом воздушной струей от  пушечного  ядра.  Вам
нечего стыдиться: сам император произвел этот выстрел. -  Полковник  обнажил
голову,  произнося  дорогое  всей  Франции  имя.  -   Когда   наши   солдаты
возвращались после вылазки, в которой была отбита ваша доблестная атака, вас
нашли распростертым на бруствере, и я позаботился о том, чтобы перенести вас
в город. Правда, рассудок вас оставил, когда вы очнулись, но  я  не  пожелал
покинуть в беде сына моего старого друга Филипа Фогарти, спасшего мне  жизнь
в девяносто восьмом году, и в собственной карете привез вас в Париж.
     - Да, и вы много раз  норовили  выпрыгнуть  в  окошко,  мистер  Фил,  -
добавил Кланси.
     - Привез вас в Париж, - с  улыбкой  продолжал  полковник,  -  и  здесь,
стараниями моих ученых друзей Бруссэ,  Эскироля  и  барона  Ларэ,  здоровье,
хвала небу, к вам возвратилось.
     - Но кто этот прелестный ангел, выпорхнувший из комнаты?  -  воскликнул
я.
     - Этот прелестный ангел -  леди  Бланш  Сарсфилд,  опекуном  которой  я
являюсь. Она внучка доблестного  Сарсфилда,  графа  Лукана,  и  может,  если
только пожелает, сделаться мадам Камбасерес, супругой маршала  и  герцогиней
Иллирийской.
     - О, зачем вы вырвали этого негодяя из моих рук? - вскричал я.
     - А зачем Ланей вырвал вас из моих? - возразил полковник.  -  C'est  la
fortune de la guerre, mon garcon {Таковы  превратности  войны,  мой  мальчик
(франц.).}. Но успокойтесь и глотните этого питья, которое  приготовила  для
вас Бланш.
     Услышав, чьи ручки его составляли, я жадно испил  целебного  отвара,  и
благодатное его действие сказалось незамедлительно: я  погрузился  в  легкую
живительную дремоту.
     С этого дня здоровье мое стало быстро улучшаться, - таково преимущество
счастливой  младости,  которую  ничто  не   в   силах   сломить.   Бланш   -
восхитительная Бланш - сама ходила за  мной,  ибо  я  отказывался  принимать
лекарства иначе, как из ее  лилейной  ручки.  Следствия?  А  следствия  были
таковы, что и месяца не прошло, как уже пациент был по уши влюблен в  своего
врача; что же до барона Ларэ, Бруссо и Эскироля, то  им  была  дана  команда
"кругом - арш!", и тут их и след  простыл.  В  скором  времени  я  настолько
поправился, что был уже в силах отдать должное прекрасному gigot aux  navets
{Баранине с репой (франц.).} и boeuf aux cornichons {Говядине с  корнишонами
(франц.).} и прочим там разным роскошным закускам, что подавались у  маркиза
к столу, да при том еще с  аппетитом,  приводившим  в  изумление  французов,
хаживавших к нему обедать.
     - Дайте только срок, вот он совсем оправится,  мисс,  -  сказал  как-то
Ланти, всегда прислуживавший за моим стулом. - Да лопни мои глаза, он, когда
здоров, умнет корову целиком, не считая копыт и хвоста, и не охнет.
     Я запустил бездельнику в голову графином - как еще  прикажете  отвечать
на такую наглость?
     Хотя мерзкий Камбасерес из кожи лез, добиваясь, чтобы меня  отослали  в
Верден  в  лагерь  для  английских  военнопленных,  но  влияние  маркиза  на
императора взяло верх, и мне было позволено  остаться  в  Париже,  где  я  и
пребывал счастливейшим из  пленников  во  дворце  полковника  на  Вандомской
площади. Здесь мне представился случай повращаться в  избранном  французском
обществе - случай, коим, смею надеяться, не без успеха сумел воспользоваться
юноша, обладающий достоинствами  Фила  Фогарти,  эсквайра.  Я  встречался  с
великими,  с  прекрасными,  с  доблестными.  Частым  гостем  у  маркиза  был
Талейран. Над его bonmots {Остротами (франц.).} покатывались со смеху все за
столом. Нередко закусывал с нами Ней;  Мюрат,  бывая  в  городе,  непременно
заглядывал на чашку чая и на дружеский роббер. Увы! Кто мог знать,  что  обе
эти буйные головы обречены так скоро покатиться с плеч!  У  моей  жены  есть
пара серег, подаренная Мюратом, который носил их  всю  жизнь,  -  однако  не
будем забегать вперед. Всякому было видно, даже "вполглаза",  как  говаривал
князь Беневентский,  как  обстояли  дела  между  мною  и  Бланш;  но  злодей
Камбасерес, которого она ненавидела за жестокость  и  безобразие,  продолжал
преследовать ее своими домогательствами.
     Помню, был как раз день святого Патрика. Мой нежный  друг  раздобыла  в
Мальмезоне из садов императрицы Жозефины (которую все мы любили в тысячу раз
больше, чем эту австриячку, белобрысую и, между нами говоря,  косую  на  оба
глаза) огромную охапку трилистника  (нашего  национального  цветка),  и  все
ирландцы Парижа были званы на праздник.
     Я и князь Талейран с  Полиной  Бонапарт  и  мадам  де  Сталь  вчетвером
отплясывали матросский танец; и маршал Сульт  прошелся  круга  два  с  мадам
Рекамье; и вдова Робеспьера -  славная  такая,  добрая  женщина,  ничуть  не
похожая на своего мужа, - тоже  пошла  плясать  с  австрийским  посланником.
Кроме того, в элегантных  покоях  маркиза  собрались  знаменитые  художники:
барон Гро, Давид и Никола Пуссен, и еще Канова, который тогда жил в Париже и
ваял статую императора по заказу папы Льва X, словом - весь цвет Парижа, как
выраж