конторы  почтовых  карет,  теперь   нет   нужды   задаривать   какого-нибудь
кавалериста,  дабы  он  сопровождал  карету  по  Тернхем-Грин  и   отпугивал
грабителей, а на Дороге между Найтсбриджем и Парк-гейт нынче уж не  увидишь,
как двое шотландских стрелков или лейб-гвардейцев  безучастно  наблюдают  за
ограблением омнибуса, покуда кто-нибудь из пассажиров не догадается посулить
им по кружке пива. Таинственные всадники  больше  не  останавливают  наемных
карет в семь вечера на Пикадилли; и лондонский купец идет пешком из Холборна
через Сент-Джайлз на свою загородную  виллу  в  Бэйсуотер  и  не  дрожит  от
страха, проходя по Тайберн-лейн; ибо, пока он совершает этот некогда опасный
путь, тишину нарушают  лишь  крики,  доносящиеся  с  изысканного  кутежа  на
Хайд-парк-террасс. И если бы наши франты  и  нынче  продолжали  пользоваться
портшезами, то какой-нибудь гуляка, отужинав у Бедфорда  в  Ковент-Гарден  и
вверив себя попечениям двух ирландцев-носильщиков и двух лакеев с  факелами,
мог  бы  отправиться  к  себе  на  Кондит-стрит,   нисколько   не   опасаясь
вооруженного нападения, между тем как сто лет назад он едва ли легкой  душой
отважился бы на подобный подвиг. Житель Темпля, добираясь  пешком  домой  из
клуба в Сент-Джеймс-сквер, проходит мимо "Савоя", не  подвергаясь;  никакому
риску - разве что риску услышать нечто непечатное. Линкольн-Инн-Филдс уже не
кишат опасностями, подобными тем, жоторые  подстерегали  путника  на  дороге
между Иерусалимом и Иерихоном: в Иннз оф Корт перестали грабить в  открытую.
Стряпчие, проживающие в Темпле, нынче не лихоимствуют в непотребных домах на
Шайр-лейн и не разбойничают на большой дороге в Хэунслоусской пустоши,  хотя
сто лет тому назад они отнюдь не брезговали этим промыслом.
     Самое тяжкое испытание, которое ожидает вас в Хэнвей Ярде, нисколько не
страшней того, которому вы подверглись в  свое  время  из-за  черных  глазок
маленькой миссис Мозес, подвигнувших вас на  покупку  шелковой  шали,  такой
роскошной что до нее и дотронуться страшно, за что по возвращении домой  вам
пришлось выслушать от вашей кроткой супруги (вы так и не сказали ей, у  кого
куплена шаль) немало нареканий по поводу вашей расточительности. А  помните,
как в детстве вам рассказывал папаша, что находившийся у  него  в  услужении
привратник, малый дюжий и крепкий, посланный с поручением  в  тот  же  самый
Хэнвей Ярд, был схвачен там  и  отправлен  на  плантации  и  даже  не  успел
сообщить о своей участи друзьям и хозяевам. Вербовщики - наши торговцы живым
товаром, - скупавшие для работы а колониях тех несчастных, которые вынуждены
были продавать себя, действовали открыто и столь  нагло,  что  нередко  люди
попадались к ним в  сети  против  собственного  желания  или  из  малодушия,
раскаявшись слишком поздно.
     А можем ли мы хотя бы представить себе, что в  нашем  испорченном  веке
грабитель, в четверг бежавший из Ньюгетской тюрьмы, - в субботу вечером  уже
появится на Друри-лейн и Клер-Маркет  в  обществе  своих  старых  приятелей,
прохаживаясь, словно истый джентльмен: богатый черный костюм, пудреный парик
с косичкой, гофрированная рубашка, шпага с серебряной рукояткой на боку,  на
пальце бриллиантовый перстень и золотые часы в кармане, в то время  как  ему
отлично известно, что его разыскивают  самым  усердным  образом;  между  тем
именно так  поступал  когда-то  Джек  Шеппард,  судя  по  свидетельству  его
современника, слова которого мы здесь процитировали.
     Вспомним  несчастных  арестанток,  которые  в  августе  минувшего  года
погибли  во  время  кораблекрушения  неподалеку  от  Булони  из-за  позорной
трусости и нерадивости французских моряков; мы можем смело  утверждать,  что
ни одна из них не сумела бы нажить столько добра, чтобы нагрузить  им  целый
фургон, и столько средств, чтобы  зафрахтовать  "Амфитриту",  если  бы,  уже
находясь в тюрьме, вздумала заняться там  скупкой  краденого.  А  знаменитая
Дженни Дайвер, приговоренная в свое время к ссылке в Виргинию, прибыла в эти
края именно с таким багажом, приобретенным в Ньюгетской тюрьме именно  таким
образом. Полюбовавшись американскими видами,  она  не  задержалась  в  Новом
Свете наняла судно и преспокойно отправилась на родину.
     Люди из общества теперь уже не отводят воскресный день  накануне  казни
посещению преступника в  его  камере,  как  бывало  в  дни  Хореса  Уолпола;
последний рассказывает, что две тысячи знатных гостей (в том числе и леди  и
джентльмены) чуть было не задушили в Ньюгетской тюрьме разбойника  Маклейна,
который  дважды  падал  в  обморок,  стиснутый   со   всех   сторон   своими
почитателями. Маклейн был столь же хорошо известен на Сент-Джеймс-стрит, как
какой-нибудь бездельник, весь день сидящий у окна кофейни Уайта;  в  тот  же
вечер, когда посетители разошлись, тетушка Маклейна, простодушная  и  добрая
особа, которая осталась в камере, дабы побеседовать со своим  многообещающим
племянником и почитать ему, сказала (очевидно, для того, чтобы побудить  его
облегчить душу раскаянием): "Друг мой,  что  говорили  тебе  эти  лорды?  Ты
прежде имел дело с кем-нибудь из них?" Скажем, к  слову,  что  и  сам  Хорее
Уолпол, столь  забавно  рассказывающий  о  Маклейне,  повстречавшись  с  ним
однажды на большой дороге, был ограблен им. Причем равнодушие - я чуть  было
не написал благодушие, - проявляемое в подобных случаях героем и жертвой,  -
одна из любопытнейших черт той  картины,  которую  рисуют  нам  рассказы  об
английских разбойниках.
     В 1733 году Уильям Гордон был осужден за то, что в один из  февральских
вечеров (приблизительно в тот час, когда в 1833  году  обедают)  ограбил  на
дороге между  Кенсингтоном  и  Найтсбриджем  некоего  джентльмена  по  имени
Фрэнсис Питере, путешествовавшего в собственной, карете. Гордон  постучал  в
окно кареты, и дочь  мистера  Питерса  опустила  стекло;  затем  последовало
обычное требование, и в окно были переданы кошелек, кольца  и  часы.  Старый
джентльмен не  проявлял  недовольства,  покуда  Гордон,  побуждаемый  скорее
прихотью, чем жадностью, не сорвал у него с головы  парик  и  шляпу.  "После
чего, - заявил мистер Питерс (мы цитируем его показания на суде), - я укорил
его за этот поступок. Сказал, что он не совместим  с  поведением  людей  его
профессии и подвергает опасности  мое  здоровье,  ибо  погода  стоит  весьма
холодная". Пока они вели этот спор, к ним подошел какой-то прохожий, держа в
руке свечу в фонаре, и безучастно оглядел пострадавших:  мистера  Питерса  с
дочерью, лакея и кучера, - иными  словами,  там  было  уже  четверо  мужчин,
которые могли бы схватить грабителя в то время, как леди  криками  призывала
бы на помощь. Грабитель между  тем  отъехал  прочь,  не  ускакал,  а  именно
отъехал, не далее одного питейного заведения в Кенсингтоне, в кухне которого
он появился, восседая в седле en cavalier  {Лихо  (франц.).},  и  при  этом,
разумеется, нисколько не напоминая chevalier de  la  triste  figure  {Рыцаря
печального образа (франц.).} -  того  офранцуженного  Флорианом  Дон-Кихота,
который смотрит на нас с титульной страницы, - наоборот он весело смеялся  и
был в отменнейшем расположении духа,  в  то  время  как  на  голове  у  него
красовалось  целых  две  шляпы,  из  коих  верхняя,  принадлежавшая  старому
джентльмену,  была  обвязана  крепом,  что,   возможно,   придавало   нашему
весельчаку  некоторое  сходство  с  Листоном,  оплакивающим  преждевременную
кончину Салли Стоке. Добавим к этому, что Гордон носил белый плащ и  красный
сюртук; и как только рука могла подняться, чтобы казнить такого молодца?
     Известны тысячи случаев, и все они  засвидетельствованы  заслуживающими
доверия очевидцами (иначе  кто  поверил  бы,  что  такое  возможно?),  когда
один-единственный всадник останавливал карету,  полную  пассажиров,  которые
покорно вручали ему свое имущество. Заметим к слову, что малодушие последних
нельзя  оправдать  даже  неожиданностью  нападения,  ибо  в   ту   пору   не
существовало человека, который,  отправляясь  в  путь,  не  предугадывал  бы
вероятности, - да что там! - даже неизбежности подобной встречи  на  дороге.
Линкольнширский скотовод  прежде,  чем  запечатлеть  прощальный  поцелуй  на
упитанной  мордашке  своего  отпрыска,  составлял  завещание,  почитая   это
необходимой мерой предосторожности для человека, едущего  в  Лондон.  Причем
разбой и поношение от  какого-нибудь  одиночки  грабителя  терпели  не  одни
только купцы и горожане, но нередко даже знатные господа, путешествующие под
охраной вооруженных слуг.
     Уже известный нам Гордон сопровождал однажды на ярмарку одного из своих
друзей, и тот, будучи менее храбрым или более честным, чем наш блистательный
знакомец, выудил у него обещание не грабить  по  дороге  и  даже  отобрал  у
Гордона шпагу и пистолет, почитая это самым надежным залогом его миролюбия.
     "В  пути,  -  рассказывает  летописец  тех  времен,  -  мистер   Гордон
повстречал барскую карету и сказал: "Вот досада-то! Я  мог  бы  тут  изрядно
поживиться". Не внимая увещаниям своего спутника, он один поскакал к  карете
я увидел, что ее сопровождают трое или четверо лакеев с мушкетонами. "Сделай
милость, любезный, - обратился к одному из них Гордон, - передай это  письмо
моему приятелю в Лондоне", - и с этими словами подал ему письмо и  денег  на
кружку вина, не спуская тем временем  пристального  взгляда  с  кареты.  Тут
отменно  вышколенная  лошадь  Гордона  с  прозорливостью,  достойной  Баярда
Дюкроу, направилась прямо  к  дверце  кареты;  заглянув  во  внутрь,  Гордон
заметил  дуло  поставленного  стоймя  мушкетона  и,  тут  же  завладев   им,
отсалютовал сидящим в карете джентльменам и  уведомил  их,  что,  ежели  они
тотчас же не крикнут слугам, чтобы те не стреляли,  все  они.  будут  убиты.
Услышав  это,  джентльмены  велели  слугам  не  стрелять,  и  мистер  Гордон
предъявил свои требования. Получив кошелек с тридцатью пятью гинеями, он, не
торопясь, отъехал на небольшое расстояние, выпалил из мушкетона в  воздух  и
отбросил его прочь". Впрочем, не все путешественники были столь смиренны.  В
отчетах о процессе Уилкинсона и его сообщников,  судившихся  за  убийство  в
сентябре 1722 года, в качестве  свидетеля  выступал  некий  капитан  Ленгли,
давший следующие показания: "Я  проезжал  в  карете  мимо  Хайд-парк-корнер,
когда на меня напало пятеро. Я выхватил шпагу, дабы оборониться, и  трое  из
них выстрелили в меня. Одна пуля попала мне в левое плечо, кроме того,  меня
семь раз ранили шпагой. Однако тут ко мне на выручку подоспело двое  солдат,
и я остался жив".
     Нимало не сомневаясь, что многие наши гвардейцы последовали бы  примеру
доблестного капитана, мы все же рады поздравить их  с  тем,  что  они  могут
разъезжать в своих кабриолетах по Эджуер-роуд и даже ездить в  Хэунслоусские
казармы, не подвергая столь неприятным испытаниям  свою  воинскую  доблесть.
Законодатель и канцлер Генриха VI Фортескью - шекспировский  "добродетельный
Ланкастер"  -  автор  известного  трактата  "de   Laudibus   Legum   Angliae
{Прославление  английских  законов  (лат.).}  (чей  труд  побудил   заняться
изучением  законов   сэра   Уильяма   Джонса,   кем-то   метко   прозванного
"высокородным  вралем"),  столь  пылко   восторгается   отвагой   английских
разбойников, что у нас  не  осталось  никаких  сомнений  в  его  способности
написать  еще  один  том  под  названием  "De  Laudibus  Latronum   Angliae"
{Прославление английских разбойников (лат.).}.
     Генри Симс, чей жизнедый путь оборвался в 1747 году  -  eheu!  flebilis
multis mulieribus {Увы! Прискорбном для многих женщин (лат.).} - в Тайберне,
воспылав однажды праведным гневом против сыщиков, отправился в  Чэнсери-лейн
и стал стучаться у дверей человека, который, как  предполагал  мистер  Симе,
проявлял неуместное любопытство по поводу  его  деятельности  на  территории
Эппингского леса. На зов вышла хозяйка, держа в руке свечу,  ибо  уединенная
улица была погружена в глубокий мрак; заметив, как блеснуло  дуло  кованного
медью мушкетона, женщина заподозрила неладное и захлопнула дверь прямо перед
носом "молодого джентльмена Гарри", Он же  подтвердил  свое  право  на  этот
титул  тем,  что  не  выстрелил  ей  вслед,  как  поступил   бы,   очевидно,
какой-нибудь неотесанный грабитель и уж наверняка О'Коннеловский  арендатор,
а просто ускакал к другому  дому,  находящемуся  в  Холборне,  где  принялся
грозить погибелью владельцу; впрочем, поругавшись некоторое  время  и  излив
таким образом свою досаду, Симе направился  к  гостинице  "Серая  Гончая"  в
Друри-лейн, где провел ночь в тех безмятежных сновидениях, какие свойственны
только безгрешным душам. Налогоплательщики  приходов  Сент-Эндрью  и  Роллз,
забудьте о своих тяготах и возликуйте,  ибо  события,  о  которых  мы  здесь
повествуем, происходили более ста лет тому назад. На  следующее  утро  после
своих ночных визитов "молодой джентльмен  Гарри"  направился  к  Эппингскому
лесу; позавтракав в Стратфорде, он выехал на Ромфордскую  дорогу  и  ограбил
встреченную им почтовую карету на глазах у нескольких всадников, которые, не
слезая с коней, угощались  у  дверей  трактира.  Tempora  mutantur  {Времена
меняются (лат.).} - нынче фермер из Эссекса, продав на ярмарке свой  скот  и
проезжая на обратном пути мимо Илфорда  и  Баркингских  топей,  не  понукает
лошадей, а ежели и понукает, то не от страха - в Эппингском лесу  теперь  уж
нет пещеры Терпина.
     В те времена охотно  исповедовали  известный  принцип  невмешательства:
"То, что касается всех, не касается никого". Даже те  содержатели  постоялых
дворов, которых никто не  заподозрил  бы  в  сообщничестве  с  разбойниками,
смотрели сквозь пальцы на действия столь  щедрых  постояльцев.  Когда  Генри
Фредерик, герцог Камберлендский, завел любовную интригу с леди Гровнор,  ему
пришлось однажды "стоять", как тогда говорили,  в  небольшом  трактире  близ
Итон-Холла. Герцога приняли там за разбойника; и все же, когда  он  поскакал
вслед за каретой ее милости, ни трактирщик, ни  форейтор  даже  с  места  не
тронулись, хотя и были  убеждены,  что  он  намеревается  ее  ограбить.  Как
возмутились бы преданные вассалы графа из партии вигов,  узнай  они,  что  у
супруги их сеньора будут похищены не  драгоценности,  а  поцелуи!  Форейтора
спросили  на  суде,  как  мог  он  принять  за  грабителя  его   королевское
высочество? Да потому что он заснул за завтраком, последовал ответ.  Страсть
обессилила влюбленного.
     С той же самою неукротимою отвагой встречали  смельчаки  свой  смертный
час. Сэр Томас Смит, законовед, философ и знаток древней словесности,  автор
книги об английском государстве елизаветинских времен, говорит,  что  "ни  в
одной державе, кроме Англии, злодеи не  идут  на  казнь  столь  бесстрашно".
Некий сведущий и заслуживающий доверия французский сочинитель - мы не  можем
точно вспомнить его имя - повествуя об  английских  нравах,  уверяет,  будто
наши земляки испытывают прямо-таки страсть к виселице и приближаются к ней с
радостью и ликованием,  предвкушая  избавление  от  мерзостного  английского
климата. Мы не беремся оспаривать этот правдивый рассказ, ибо  сами  никогда
не присутствовали при казни; однако в летописях минувшего  столетия  нам,  в
самом  деле,  попадались  довольно  странные  сцены,  где  описывается,  как
приговоренный к казни разбойник, облачившись в свой  самый  пышный  наряд  и
продев изысканный букетик в петлицу, отправляется в Тайберн в наемной карете
или на телеге, если он  оказался  не  при  деньгах;  по  пути  он  улыбается
красивым девушкам, которые с восхищением смотрят сквозь слезы  на  пригожего
молодца, и не раз останавливается у  таверны,  чтобы  выпить  пинту  вина  и
шутливо пообещать хозяину расплатиться с ним на обратном пути.
     В декабре 1721 года некто Натаниэль  Хоуэс  был  обвинен  в  разбое  на
большой дороге. Он отказался признать себя виновным на том  основании,  что,
прожив весь свой век по-человечески, намеревался умереть точно так же  и  не
желал отправиться на виселицу в том жалком камзоле, в  котором  он  предстал
перед судьями. Хоуэс добавил, что, когда его арестовали, в квартире  у  него
имелось весьма приличное платье, которое у него отобрали и по  сию  пору  не
возвратили; и что, если его просьба и впредь не будет уважена, он решительно
отказывается признать правильность обвинительного заключения.  Тщетно  судьи
увещевали его; в конце концов, следуя распространенному тогда  обычаю  (хотя
все юристы давно уже признали его  противозаконным),  преступника  подвергли
пытке: большие пальцы рук связали шнуром, и двое судейских принялись  тянуть
за шнур до тех пор, пока он не оборвался. Это было повторено несколько  раз;
но так как заключенный  продолжал  упорствовать,  судьи  приговорили  его  к
тискам - ужасной peine forte et dure {Жестокой  пытке  (франц.).},  которая,
как убедительно и ясно  доказал  Дейнс  Беррингтон  в  своих  восхитительных
примечаниях к законам, никогда не  была  разрешена  ни  обычным  правом,  ни
каким-либо указом. Тем не менее  даже  в  1721  году  заключенного,  который
отказывался признать свою вину, если ему не будет дозволено взойти на эшафот
в хорошем кафтане,  семь  минут  продержали  в  тисках  с  грузом  в  двести
пятьдесят фунтов, пока он не согласился признать себя виновным.  Мы  избавим
читателя от отвратительных и ужасных подробностей, впрочем,  любопытствующие
могут найти описание этой пытки в наших старинных законах. Исповедуясь перед
казнью, узник сказал, что он подвергнул себя пытке не ради  кафтана,  а  для
того, чтобы снискать одобрение других заключенных. Каковы бы ни были резоны,
которыми  руководствовался  несчастный,  человеку   здравомыслящему   трудно
понять, о чем же более всего свидетельствует его поступок:  о  стойкости  ли
мученика, отваге героя или упрямстве закоренелого негодяя.
     В 1657 году майор Джордж  Стрэнгуэйз,  осужденный  за  убийство  своего
шурина, умер под пыткой, отказываясь признать свою вину; по его  собственным
словам, он подвергся "этому последнему и ужасному испытанию", дабы спасти от
конфискации свое имущество и передать его  друзьям.  Читателю,  быть  может,
известно, что конфискация имущества была одной из причин, толкавших судей на
вынесение смертных приговоров,  и  проводилась  со  всей  строгостью.  Сколь
удивительно сочетание порока и добродетели, когда борются и все же уживаются
в одной душе добро и зло, благородство и  низость,  а  человек,  только  что
совершивший преступление во имя подлой мести, внезапно оказывается способным
на подвиг самоотречения, мало того, на мученичество во имя любви.
     Большинство наших читателей, наверное, слыхали о распространенном среди
богословов  старой  школы  обычае  извлекать   урок   из   любого   события.
Просматривая необходимые нам для этой статьи документы, - их было множество,
ибо любое приводимое нами здесь утверждение основано на тщательно  изученных
фактах, каждый из которых мы можем подкрепить ссылкой, именем и датой, -  мы
познакомились с тем, как были "обращены  воблаго"  подвиги  Джека  Шеппарда.
Проповедь, отрывок из которой  мы  приводим,  была,  по-видимому,  прочитана
вскоре после одного из побегов знаменитого преступника из Ньюгетской тюрьмы.
Она весьма забавна; читая ее, мы не могли удержаться от улыбки, хотя  ничуть
не сомневаемся  в  искренности  доброго  пастора  и  склонны  полагать,  что
причудливые и бесспорно остроумные противопоставления пробудили  внимание  и
тронули сердца прихожан, которые, как мы подозреваем, были ничуть  не  менее
религиозны, чем нынешняя паства церкви св. Георга на Ганновер-сквер, хотя  и
уступали ей изысканностью речи и манер.
     "Не прискорбно ли, возлюбленные братья мои, что люди,  так  радеющие  о
сохранении своего бренного тела, коему суждено прожить не  более  нескольких
лет, столь безрассудно пренебрегают  бесценной  душой  своею,