я занимался  спортом  и
принимал участие в охоте графства.
     - Но, душенька, - говорил я, - я же не умею ездить верхом.
     - Чепуха, мистер Коукс, - возражала она. - Вечно  вы  ставите  палки  в
колеса. Вы уверяли, что не научитесь танцевать кадриль,  что  не  привыкнете
обедать в семь часов вечера. Вы уверяли, что не улежите  в  постели  позднее
шести часов. Но разве вы всему этому не научились? Вы должны ездить верхом и
будете ездить.
     А когда моя Джемми говорит: "Должны и будете", - спасения нет.  Поэтому
я послал пятьдесят гиней в охотничье общество и, как видно  из  уважения  ко
мне, на следующей же неделе получил уведомление, что место сбора с гончими -
Скуоштейлская поляна, у самых моих ворот.
     Мне было невдомек, что это все означает, и мы с миссис Коукс сошлись на
том, что скорее всего в этом  месте  собак  кормят.  Но  Хламсброд  все  нам
растолковал и  великодушно  пообещал  уступить  мне  своего  коня,  писаного
красавца. Крайне стесненный в деньгах, он отдавал мне лошадь всего  лишь  за
сто гиней, хотя сам уплатил полторы сотни.
     И  вот,  стало  быть,  наступил  четверг.  Свору  гончих   собрали   на
Скуоштейлской поляне. Миссис Коукс подъехала в своей четырехместной  коляске
посмотреть, как мы отправимся в путь. И когда Хламсброд  вместе  со  старшим
конюхом взгромоздили меня на моего гнедого  Трубача,  я  тотчас  подался  за
ними.
     Хламсброд сел на свою лошадь. Только мы шагом поехали по аллее, как  он
обратился ко мне:
     - Вы же говорили, что ездили на лошади и что однажды отмахали  чуть  ли
не пятьдесят миль?
     - Так оно и было, - отвечал я. - В Кембридж ездил, на козлах.
     - На козлах! А в седло вы когда-нибудь садились?
     - Ни разу. Но это вроде бы не так и трудно.
     - Однако ж, - заметил он, - для цирюльника вы смельчак. Мне,  по  нраву
ваша отвага, Коукс.
     И мы выехали за ворота.
     Что до описания самой охоты, то честно признаюсь  -  сделать  этого  не
смогу. Хоть и побывал я на охоте, но что оно  такое,  охота,  почему  лошади
норовят скакать прямо в свору собак и давить их, почему все  вопят:  "Улюлю!
Ату!" - почему собаки бегают тройками да четверками и что-то  вынюхивают,  а
егерь их похваливает: "Молодец, Таулер, молодчина, Бетси"? А мы ему  вторим:
"Молодчи-на, Бетси, молодец Таулер"? Потом под улюлюканье с  одного  края  и
окрики  с  другого  вдруг   из   нескольких   собачьих   пастей   вырывается
оглушительное:  "Гав-ав,  ав-ав!"  -  и  парень  в  бархатной  шапочке  орет
вперемешку с  проклятьями,  кои  не  стану  здесь  повторять:  "За  мной!  В
Рингвуд!" А потом кто-то горланит: "Вот она! Вот она!" - и вдруг все скопом,
сломя голову, опрометью, во всю прыть, с улюлюканьем, воплями, криками  ура,
- синие фраки, красные фраки, гнедые лошади,  серые  лошади,  собаки,  ослы,
мясники, баронеты, мусорщики и всякие сорвиголовы рвутся вперед через поляну
за двумя-тремя псами, которые лают оглушительнее остальных. Зачем и почему -
ума не приложу, но только именно так оно все и происходило во второй четверг
марта прошлого года на моих глазах.
     До этого я держался в седле не хуже других, потому как мы тихо-спокойно
трусили по полю, покуда собаки не напали на след. И сперва все  шло  хорошо,
но, как только  начался  переполох  и  улюлюканье,  мой  Трубач  припустился
стрелой, и я в мгновение ока врезался в свору собак и  давай  плясать  среди
них, будто осел среди цыплят.
     - Осадите назад, мистер Коукс! - взревел егерь.
     Я изо всех сил тянул поводья, кричал: "Тпрууу!" - но скакун мой и  ухом
не повел, а нес меня галопом, во весь опор.  Как  я  не  свалился  наземь  -
просто чудо. Изо всех сил я стиснул коленями бока Трубача, поглубже  засунул
ноги в стремена и мертвой хваткой вцепился в холку, глядя вперед промеж  его
ушей и уповая на счастье. Ведь я был ни жив, ни мертв от страха, как был  бы
на моем месте всякий даже опытный наездник, что уж  тут  говорить  о  бедном
парикмахере.
     Ну, а насчет гончих могу чистосердечно  признаться,  что,  хотя  Трубач
понес меня в их сторону, я не то что собак -  кончика  собачьего  хвоста  не
углядел. Ничего я  вокруг  не  видел,  кроме  серо-бурой  гривы  Трубача,  и
держался за нее так крепко, что по воле счастливого случая выдержал и шаг, и
рысь, и галоп - ни разу не скатившись на землю.
     В Кройдоне жил один мусорщик, которого величали в округе Заноза.  Когда
он не  мог  раздобыть  лошадь,  чтобы  угнаться  за  гончими,  то  неизменно
появлялся верхом на осле; и на этот  раз  он  также  был  тут  как  тут.  Он
умудрялся не отставать от гончих оттого, что знал местность как свою пятерню
и преспокойно трусил себе напрямик, сокращая путь. Он на удивление чуял, где
собака нанюхает след  и  куда  направится  хитрый  Рейнольде  (так  охотники
называли лису). Заноза направил осла по проселку, что ведет из Скуоштейла на
Катшинский выгон. Туда-то и поскакали все охотники. С  одной  стороны  вдоль
выгона тянулась низкая изгородь  и  преглубокая  канава.  Иные  охотники  на
лошадях лихо  перемахнули  через  оба  препятствия,  другие  въезжали  через
ворота, что собирался сделать и я, но мне это не удалось, ибо моему Трубачу,
хоть ты тресни, взбрендило перескочить через изгородь, и он  помчался  прямо
на нее.
     Гоп! Вот бы вам этак сигануть. Ноги в стороны, руки  вразлет,  шляпа  с
головы - долой! А в  следующее  мгновенье  вы  чувствуете,  то  есть  это  я
почувствовал, страшнейший удар в грудь, ноги мои выскочили из стремян, а сам
я повис на суку. Трубач, вырвавшись из-под меня, катался и бился  в  канаве.
Он зацепился ремешками стремени за кол и никак не мог  отцепиться.  И  вдруг
откуда ни возьмись Заноза.
     - Эй, любезный! - кричу я. - Ну-ка поживее сними меня.
     - Боже праведный!  -  восклицает  он.  -  А  я  было  посчитал  вас  за
малиновку!
     - Снимите же меня! - повторил я. Но он сперва стал высвобождать Трубача
и вывел-таки его из канавы, дрожащего и смирного, как овца.
     - А ну спускай меня, - приказываю я.
     - В свой черед, - отвечает он, а сам скидывает куртку да,  посвистывая,
обтирает  бока  Трубача.  А  когда  управился,  знаете,  что  вытворил  этот
прохвост? Преспокойно уселся на коня и заорал:
     - Сам слезай, тухлая помада! Падай  -  и  дело  с  концом!  Пусть  твой
коняжка пробежится за гончими. А ты  на  моем  рысаке  добирайся  до  своего
Тугорежвиля.
     И верите ли, с этими словами он ускакал прочь, а я  остался  висеть  на
дереве в смертельном страхе, что сук вот-вот обломится. Он и обломился, а  я
плюхнулся в грязную канаву, и когда вылез из  нее,  то,  честное  слово,  не
походил на какую-нибудь там Венеру или Упалона Бульведерского,  чью  голову,
бывало, причесывал и выставлял в витрине, когда занимался парикмахерством. И
благоухал я вовсе не так приятно, как наше розовое масло. Да, скажу  я  вам,
вид у меня был хуже некуда.
     Ничего иного мне не оставалось, кроме как взобраться на  осла,  который
смирнехонько общипывал листочки с живой изгороди, и направиться домой. После
долгого утомительного пути я наконец добрался до ворот моего поместья.
     Все уже были в сборе: и Хламсброд, успевший вернуться, и их сиятельства
Мазилб с Понтером, приехавшие погостить; и целый табун лошадей  прогуливался
перед охотниками, которые тоже воротились сюда, после того как лиса  от  них
улизнула.
     - Вот и сквайр Коукс! - закричали конюхи.
     Из ворот выскакивали слуги, высыпали охотники и гости, а  навстречу  им
трусил я, пришпоривая осла, и все сборище, глядя на меня, помирало со смеху.
     Не успел я доехать  до  крыльца,  как  меня  галопом  обогнал  какой-то
всадник. Он соскочил с лошади и, сняв широкополую шляпу, преспокойно подошел
к крыльцу, чтобы помочь мне спешиться.
     - Сквайр, где вы присвоили эту скотину? А ну слазьте  и  возверните  ее
законному хозяину.
     - Прохвост! - негодовал я. - Ты же ускакал на моей лошади!
     - Видали черную неблагодарность? - отвечал Заноза. - Я нашел его лошадь
в канаве, спас от гибели, привел к хозяину, а он меня обзывает прохвостом.
     Конюхи, джентльмены, все дамы на балконе, собственные мои слуги  так  и
взревели  от  хохота,  и  я  сам  охотно  бы  к  ним  присоединился,  но  от
мучительного стыда мне было не до смеха.
     Так закончился день  моей  первой  охоты.  Хламсброд  и  все  остальные
уверяли, что я проявил недюжинную отвагу, и побуждали меня  поохотиться  еще
разок.
     - Нет уж, - отвечал я. - С меня довольно!

                           Апрель. Последний удар

     Я всегда увлекался бильярдом. Бывало, на Грик-стрит,  у  Грогрэма,  где
несколько весельчаков собирались раза два в  неделю  поиграть  в  бильярд  и
уютно посидеть с трубочкой  за  кружкой  пива,  меня  единодушно  признавали
первым игроком клуба. Я выигрывал по пять партий  подряд  у  самого  маркера
Джона. Просто у меня талант на эту игру. И нынче, достигнув  столь  высокого
положения в жизни, я стал развивать свои природные дарования  и  преуспел  в
этом на удивление. Уверяю вас, что я не уступлю лучшим игрокам Англии.
     Можете себе представить, как были поражены моим мастерством граф и  его
превосходительство барон фон Понтер. Первые  две  или  три  партии,  правда,
барон у меня выиграл, но когда я разгадал его приемы, то  стал  его  бить  в
пух; или уж непременно выигрывал шесть партий против четырех. На такой  счет
обычно на нас бились об заклад, и его превосходительство проигрывал  крупные
суммы графу, который знал толк в игре и всегда ставил на меня. Я же  крупнее
чем на шиллинги не играл, и, стало быть, от моего искусства  мне  было  мало
проку.
     Однажды, войдя в бильярдную, я застал моих гостей в жарком споре.
     - Ничего подобного! - возмущался  капитан  Хлам-сброд.  -  Я  этого  не
допущу!
     - Хочешь всю птичку цапайт сам?
     - Ви не полюшить ни один  перо,  клянусь!  -  заявил  граф.  -  Ми  вас
потропшль, месье де Ламсбро parole d'hon-neur {Честное слово (франц.).}.
     - О чем это вы, джентльмены? - спросил я. - Про каких-то птиц и перья?
     - А, - протянул Хламсброд. - Это мы толковали про... про... стрельбу по
голубям. Граф спорит, что хлопнет птицу с двадцати ярдов, а я  ответил,  что
такого не до-Пущу, это настоящее убийство.
     - Та, та, мы про голупей, - подхватил барон. - Самый  люший  спорт.  Ви
стреляйт голупей, дорогой сквайр? Веселий разфлечений!
     - Веселое для стрелков, - отвечал я. - Но не для голубей!
     От этой шутки они чуть не лопнули со смеху, а я в ту пору не понял, чем
она им так понравилась. Зато в тот день я  задал  барону  знатную  трепку  и
удалился с пятнадцатью шиллингами его денег в кармане.
     Будучи спортсменом и  человеком  светским,  я,  конечно  не,  выписывал
"Вспышку" и даже побаловался двумя статейками для этого знаменитого издания.
(В первой статье, которую Хламсброд подписал за меня Фило-Пеститисамикус,  я
рассказывал о соусе, с которым надлежит есть чирка и свистуху, а в другой  -
за подписью Икс Перементус - о лучшем способе выращивания  некоторых  сортов
картофеля. Мои корреспонденции наделали немало шуму в свое время, и редактор
даже удостоил меня похвалы через свою газету.) Я постоянно прочитывал раздел
"Ответы читателям",  и  поелику  начальное  мое  образование  было  порядком
запущено (в нежном возрасте, девяти лет от роду, меня, как водится  в  нашем
деле, подняли со школьной скамьи и засадили  обучаться  на  овечьей  голове,
прежде чем допустить до человечьей), - так  вот,  стало  быть,  раз  уж  мое
образование по части классических наук  малость  пострадало,  я,  признаюсь,
почерпнул уйму всяких мудреных сведений из этого кладезя знаний,  -  уж,  во
всяком случае, достаточно, чтобы не спасовать по  части  учености  ни  перед
одним из знатных господ, вхожих к нам в дом. Так вот,  однажды  в  апреле  я
вычитал в разделе "Ответы читателям" следующее:
     Аутомодону. - Нам неизвестен точный возраст мистера Бейкера  из  театра
Ковент-Гарден. Мы не знаем также, связан ли сей сын Феспида узами брака.
     Утке с зеленым горошком. - Поясняем: когда  А.  ставит  ладью  на  поле
офицера В., а Б. при этом уходит на два  поля  своей  королевской  пешкой  и
делает шах королеве, ничто не препятствует королеве Б. взять пешку А.,  если
Б. сочтет это целесообразным.
     Ф. Л. С. - Мы неоднократно отвечали  на  вопрос  о  мадам  Вестрис:  ее
девичья  фамилия  Берталоцци,  а  замужем  она  за  сыном  Чарльза  Мэтьюса,
знаменитого комического актера.
     Честная игра. - Лучшим игроком-любителем в бильярд  и  экарте  является
Коукс-Таггеридж-Коукс,  эск.  (Портленд-Плейс   и   Таггериджвиль).   Знаток
бильярда Джонатан может из ста  партий  выиграть  у  Коукса  только  две.  В
карточной игре Коуксу вообще нет равных.  Verbum  sat  {Сказанного  довольно
(лат.).}.
     "Сципион американский" - болван.
     Я прочитал вслух касающиеся меня строки графу и Хламсброду, и  оба  они
диву давались, каким образом до редактора столь влиятельной газеты дошли эти
сведения; и тут же решили, что барон, все еще  так  глупо  кичившийся  своей
игрой, будет донельзя раздосадован  моим  успехом.  Когда  барону  прочитали
корреспонденцию, он и впрямь рассвирепел.
     - Это есть столы, - вскричал он. -  Столы  (или,  как  он  выговаривал,
"здолы"). - Поезжайт Лондон, пробовайт аспидный стол, и я вас буду обыграйт.
     Мы оглушительно расхохотались, а  потом  в  конце  концов  порешили,  -
отчего ж не потрафить его сиятельству? - что я  сыграю  с  ним  на  аспидном
столе или на любых других по его выбору.
     - Ошень гут, хорошо, - сказал он. - Я живет у Абеднего,  на  Квадранте.
Его здолы хороши. Будем играйт там, если вы согласен.
     Я ответил,  что  согласен,  и  мы  условились  как-нибудь  в  субботний
вечерок, когда Джемми бывает в опере, поехать к  барону,  -  пусть  попытает
счастья.
     Так мы и сделали. Маленький барон закатил нам отличный ужин, шампуни  -
море разливанное, и я пил, не отказывался;  за  ужином  мы  много  шутили  и
веселились, а потом спустились в бильярдную.
     - Неужели это шам миштер Кокш, жнаменитейший игрок? - прошамкал  мистер
Абеднего. В комнате, кроме него, находились два его единоверца  и  несколько
знатных иностранцев, грязных, усыпанных табаком, заросших щетиной,  как  оно
иностранцам и положено. - Неужели это миштер  Кокш?  Видеть  ваш  -  большая
чешть, я нашлышан о вашей игре.
     - Полно, полно, - говорю  я  (голова-то  у  меня  осталась  ясная,  все
смекаю). - Знаем эти штучки. Меня вам на крючок не подцепить.
     - Да, шорт побраль, эта рибка не для тебя, - подхватил граф Мазилб.
     - Отлишно! Ха-ха-ха! - фыркнул  барон.  -  Поймайт  на  крюшок!  Lieber
Himmel {Боже милостивый! (нем.).} может, и меня в придачу? Хо-хо!
     Игра началась.
     - Ставлю пять против четырех на Коукса! - завопил граф.
     - Идет! - ответил другой джентльмен.
     - По двадцать пять фунтов? - предложил граф,
     - Идет! - согласился джентльмен.
     - Беру ваших шесть против четырех, - сказал барон,
     - Валяйте! - ответил я.
     Он и глазом  моргнуть  не  успел,  как  я  выиграл.  Сделал  тринадцать
карамболей без передышки.
     Потом  мы  выпили  еще.  Видели  бы  вы  длиннющие  лица   высокородных
иностранцев, когда им пришлось вытаскивать карандаши и подписывать  долговые
расписки в пользу графа!
     - Va toujours, mon cher {Продолжайте, дорогой (франц.).}, - сказал  мне
граф. - Вы для меня выиграль триста фунтов.
     - Теперь я играйт на гинеи, -  говорит  барон.  -  Давайт  семь  против
четыре.
     Я согласился, и через десять минут я выиграл  партию  и  барон  выложил
денежки.
     - Еще двести шестьдесят, дражайший Коукс! - говорит граф. - Ви мой ange
gardien {Ангел-хранитель (франц.).}.
     Тут я услышал, как Абеднего шепнул одному из знатных иностранцев:
     - Ну и проштак этот Коукш, пропушкает швое шчаштье.
     - Беру ваших семь против четырех, до десяти, - предложил я барону.
     - Дайте мне три, - сказал он, - тогда согласен.  Я  дал  ему  три  и...
проиграл, не добрав одного очка,
     - Удвоим или дофольно? - спрашивает он.
     - Валяйте, - отвечаю я, задетый за живое. - Сэм Коукс не отступает.
     И мы стали играть. Я сделал восемнадцать карамболей, а он пять.
     - Швятой  Мошпей!  -  воскликнул  Абеднего.  -  Этот  малютка  Коукш  -
волшебник! Кто будет вешти шчет?
     - Ставлю двадцать против одной, - объявляю я. - В гинеях.
     - В фунтах! По двадцать пять, о да! - закричал граф.
     - Фунты! Идет! - взревел барон, и не  успел  я  раскрыть  рот,  как  он
схватил кий - и... представьте себе, каким-то чудом в две минуты выиграл.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Посмотрели бы вы, на кого я был  похож,  когда  Джемми  узнала  о  моем
проигрыше! Напрасно я клялся, что ставил на гинеи. Граф и барон клялись:  на
фунты, по двадцать пять! А когда я отказался платить, они сказали, что  дело
идет об их чести, и - одно из двух: либо моя жизнь, либо  деньги.  Но  после
того, как граф яснее ясного растолковал мне, что, несмотря на пари (чересчур
заманчивое, чтобы от него отказаться), которое он выиграл благодаря мне,  он
потом тоже очень много проиграл, и еще вдобавок заверил меня честным  словом
Абеднего, его иудейского  друга,  а  также  знатных  иностранцев,  что  пари
держали не на гинеи, а действительно на  фунты,  по  двадцать  пять,  -  мне
пришлось выложить кругленькую тысячу фунтов чистоганом. Но с тех  пор  я  на
деньги не играю. Нет уж, спасибо. На этом меня больше не поймаете.

                            Май. Провал в опере

     Ни одна леди не может считаться настоящей леди, если у нее нет  ложи  в
опере. Поэтому моя Джемми, а она, храни ее  господь,  смыслит  в  музыке  не
более, чем я во всяком там санскрипе да алгебре или  еще  каком  иностранном
языке, - сняла в опере роскошную ложу второго яруса. Это была так называемая
двойная ложа, - где двое-то и впрямь могли поместиться даже с  удобством,  и
сняли мы ее по дешевке, всего за  пятьсот  фунтов  в  год!  По  вторникам  и
субботам мы исправно занимали свои места: Джемми и Джемайма Энн  спереди,  я
позади. Но поелику моя дражайшая супруга надевала огромадную тюлевую  шляпу,
на полях которой в большом количестве  красовались  лерья  страуса,  райские
птицы, искусственные цветы, а также фестоны из  муслина  и  шелка,  то  она,
честное слово, загромождала весь первый ряд ложи; а я только с подскока  или
пригнувшись ухитрялся разочка три-четыре за вечер одним глазком  глянуть  на
актеров. Ежели я вставал на колени и выглядывал из-под рукава моей  душеньки
Джемми, то  иной  раз  мне  удавалось  углядеть  сапоги  сеньора  Лаблаша  в
"Пуританни", а однажды я даже рассмотрел макушку и прическу  мадам  Гризи  в
"Анни в баллоне".
     Да, опера - вот это заведение, скажу я вам! И  какая  забава  для  нас,
аристократов! Только одолеешь обед из трех блюд - не обеды, а беды,  называл
я их, потому как после них, случалось, не  оберешься  беды:  то  изжога,  то
головная боль, да еще докторские счета, да пилюли, да бессонница и все такое
прочее! Так вот, стало быть, только управишься с обедом  из  трех  блюд,  от
которого, готов поспорить, можно получить истинное удовольствие, лишь  когда
потом часика два спокойно посидишь за напитками? - а тут  вдруг  подкатывает
экипаж, влетает моя Джемми, разодетая, как герцогиня,  и  благоухающая,  как
наша парикмахерская: "Поехали, дорогой мой, сегодня  "Норми"  (или  "Апни  в
баллоне", или "Нос ди Фигаро", либо "Газ и Ладра"). Мистер Костер  поднимает
палочку ровнехонько в восемь, ты же знаешь, самая мода уже сидеть на  местах
при первых звуках ввертуры".
     И вот изволь нырять  в  ложу  и  маяться  пять  часов  кряду,  а  после
двенадцать часов охать от головной боли. И все из-за моды.
     Как только кончается эта самая ввертура, так  сразу  начинается  опера,
что, как  я  понял,  по-итал