ждают,
что они шли в бой, вооруженные векселями, - бесспорно, могучим оружием;  ибо
известно, что иностранцев невозможно было заставить променять  на  них  свое
собственное оружие.
     Принцы Мэйосский, Донегальский и Коннемарский  шагали  рядом  со  своим
юным  вождем,  в   чьих   жилах   текла   королевская   кровь,   -   принцем
Бэллибеньонским,  четвертым  сыном  Дэниела  Первого,   короля   Изумрудного
острова.
     Итак, к столице Франции подступали два войска - одно под Орлами, вокруг
которых  сплотились  приверженцы  республиканской  империи,  второе  -   под
древними королевскими лилиями. Герцог Бретонский, посаженный в  Шарантонский
сумасшедший дом, нашел способ обнародовать протест против своего  заточения,
который не  вызвал  в  столице  ничего,  кроме  насмешек.  Вот  каково  было
положение империи, вот какие тучи сгущались вокруг солнца Орлеана!

ГЛАВА IV
     Битва при Реймсе

     Королю не впервые приходилось испытывать превратности судьбы; и  теперь
он тоже встретил их, как подобает  мужчине.  Принц  Жуанвильский  не  достиг
успеха в борьбе с претендентом на императорский трон: храбрость,  обратившая
в бегство английский флот, как и следовало ожидать, оказалась  недостаточной
против  неотразимого  мужества   истых   французов.   Морские   кавалеристы,
очутившись не в своей стихии, не могли действовать с  обычным  успехом.  Их,
привычных к бурным морским волнам, нетрудно было вышибить из седла на  terra
firma {Твердой земле (лат.).} тем более, что это была земля Шампани.
     Да, именно в Шампани встретились войска, которыми командовали  Жуанвиль
и принц Наполеон! Ибо обе армии достигли Реймса, и под  его  стенами  грянул
смертельный бой. Поначалу не было никакой возможности выбить с позиций армию
Жуанвиля, окопавшуюся в погребах с шампанским мсье Рюинара,  Моэ  и  других;
однако, злоупотребляя  этой  чудесной  влагой,  вся  армия  в  конце  концов
напилась в стельку; и тогда сторонники  императора,  ворвавшись  в  погреба,
легко одержали победу; а совершив это, сами начали накачиваться вином.
     Принц Жуанвильский, при виде такого разгрома  своего  войска,  вынужден
был бежать в Париж  с  наиболее  верными  из  своих  приверженцев,  и  принц
Наполеон  остался  победителем  на  поле  битвы.  Незачем  приводить   здесь
бюллетень, который он обнародовал на  другой  день,  как  только  он  и  его
штабисты  обрели  способность  писать:  орлы,   пирамиды,   радуга,   солнце
Аустерлица и т. д. фигурировали в возвании, в  котором  он  сильно  подражал
своему прославленному дяде. Но главным достижением было вот  что:  отрезвев,
бывшие солдаты Жуанвиля принялись целовать и  обнимать  своих  товарищей  из
императорской армии и перешли на их сторону.
     - Солдаты! -  сказал  принц  во  время  смотра  на  второй  день  после
сражения. - Петух - храбрая  птица,  но  далеко  ему  до  орла!  Ваше  знамя
осталось прежним. Наше развевалось на стенах Москвы, ваше  -  на  крепостных
валах Константинополя. Оба покрыты славой. Солдаты  Жуанвиля!  Мы  встречаем
вас с распростертыми объятиями, как встретили  бы  и  вашего  прославленного
вождя, который разгромил флот Альбиона. Пускай же и он примкнет  к  нам!  Мы
вместе выступим против вероломного врага.
     Но, солдаты! От хмеля увяли  вчерашние  славные  лавры!  Не  станем  же
больше пить пьянящую влагу нашей родной  Шампани.  Не  забудем  Ганнибала  и
Капую и, прежде чем устраивать  кутежи,  вспомним,  что  нам  еще  предстоит
завоевать Рим!
     Солдаты! После неумеренных возлияний весьма полезна  сельтерская  вода.
Немного терпения,  и  ваш  император  приведет  вас  на  родину  этой  воды.
Французы! Она лежит за Рейном!
     Оглушительные возгласы "Vive  l'Empereur"  {Да  здравствует  император!
(франц.).} прозвучали в ответ на  этот  прозрачный  намек  принца,  и  армия
поняла, что законные границы будут восстановлены.  Отдав  должное  храбрости
принца Жуанвильского, принц Наполеон покорил все сердца,  и  это  необычайно
способствовало  успеху  его  дела.  "Журналь  де   Деба"   не   знал,   кого
поддерживать. В  одной  статье  он  называл  императора  "кровавым  тираном,
убийцей и карманным вором", в другой  -  признавал,  что  это  "великодушный
мятежник, заслуживающий прощения"; а возвестив о  "блестящей  победе  принца
Жуанвильского", присовокупил,  что  это  "funeste  journee"  {Траурный  день
(франц.).}.
     На следующий  день  император,  как  мы  вправе  теперь  его  называть,
готовился выступить на Париж, когда ему представились господа Рюинар и Моэ и
попросили уплатить за триста тысяч бутылок вина. "Отправьте еще триста тысяч
бутылок в Тюильри, - сурово  молвил  на  это  принц.  -  Мои  солдаты  будут
испытывать жажду, когда вступят  в  Париж".  После  чего,  взяв  с  собой  в
качестве  заложника  Моэ  и  пообещав  Рюинару  расстрелять  его  в   случае
неповиновения, император, под звуки труб, с орлами, сверкающими  на  солнце,
двинулся во главе своей отважной армии в победоносный поход.

     Глава V
     Битва при Туре

     А теперь нам предстоит поведать о боевых действиях  принца  Немурского,
который вознамерился остановить наступление своего  кузена  Генриха  V.  Его
высочеству не удалось выступить на врага с теми силами, о каких  он  мечтал;
ибо его августейший родитель, памятуя о несметном  богатстве,  спрятанном  в
подвалах Тюильри, не позволил ни  одному  солдату  покинуть  форты  столицы,
оснащенные ста сорока четырьмя тысячами 84-фунтовых пушек и с  гарнизоном  в
четыреста тридцать одну тысячу человек, это ведь  совсем  немного,  памятуя,
что на одну пушку приходилось всего лишь три солдата. Чтобы  прокормить  эту
огромную армию и жителей города, которых было вдвое больше,  его  величество
приказал опустошить всю округу на пятьдесят миль, не оставив там ни быка, ни
осла, ни травинки. Когда ограбленные жители обратились  к  нему  с  мольбой,
августейший Луи-Филипп  ответил,  со  слезами  на  глазах,  что  сердце  его
обливается кровью, что они его дети и каждая корова, отобранная у последнего
крестьянина, подобна куску мяса, отрываемому от собственного  его  тела;  но
долг приходится выполнять, интересы отечества  требуют  жертв,  так  что,  в
сущности, пускай они идут ко всем  чертям.  И  беднягам  ничего  другого  не
оставалось.
     Городские театры, как всегда, были открыты. "Журналь де Деба" ежедневно
сообщал, что претенденты схвачены; палаты  заседали  -  в  составе  немногих
оставшихся депутатов, - и там без конца  говорили  о  чести,  достоинстве  и
славной Июльской революции, а король, поскольку власть  его  над  ними  была
теперь  абсолютной,   решил,   что   подвернулся   удобный   случай   внести
законопроект, по которому содержание его детям будет удвоено.
     Тем  временем  принц  Немурский  продвигался  вперед;  и  поскольку  на
пятьдесят  миль  вокруг  Парижа  не  осталось  ничего,  чем  можно  было  бы
прокормить его голодных  солдат,  легко  догадаться,  что  он  был  вынужден
разграбить для этой цели еще пятьдесят миль. Так он и сделал. Однако  войска
не были в должной боевой готовности, особенно если принять в соображение,  с
каким врагом им предстояло встретиться.
     Дело в том, что большая часть армии  принца  состояла  из  национальной
гвардии;  среди  всеобщего  подъема,  по  призыву  "la  patrie  en   danger"
{Отечество в опасности (франц.).}  люди  были  вынуждены  вызваться  воевать
добровольцами,  и  его  величество,  жаждавший  по   возможности   сократить
количество ртов в осажденной столице, охотно принял их услуги. Говорят даже,
что он  нарочно  выслал  против  врага  наиболее  прожорливые  батальоны  из
гражданских сил, а именно, бакалейщиков, крупных банкиров, адвокатов и т. п.
Их расставание с семьями являло собой  душераздирающее  зрелище.  Они  очень
хотели бы взять назад свое добровольное желание, но их окружили роты суровых
ветеранов и вывели за городские ворота, которые тут же  захлопнулись;  таким
образом, они поневоле вынуждены  были  двигаться  дальше.  Главнокомандующий
национальной гвардией, Одиллон Барро, пока у него  в  седельной  сумке  была
бутылка коньяку и порция сосисок, необычайно храбрился. Его красноречие  так
неотразимо действовало на войска, что, встреть он врага, покуда его  припасы
не иссякли, исход сражения был бы совсем  иным.  Но  за  первый  же  дневной
переход он расправился и с сосисками и с коньяком, после чего  стал  мрачен,
молчалив и совершенно пал духом.
     На живописной равнине близ Тура, у  берегов  серебристой  Луары,  армии
расположились одна против другой, приготовившись к  битве,  которой  суждено
было оказать столь решающее влияние  на  судьбы  Франции.  Стоял  прохладный
мартовский день. Боевой опыт сразу подсказал доблестному Немуру,  как  лучше
всего использовать вверенную ему армию, - он выстроил национальную  гвардию,
расположил артиллерию в несколько эшелонов, а кавалерию поставил в  каре  на
правом и левом фланге, сосредоточив всю массу гаубиц за  головной  колонной.
Ветеранов он поставил позади национальной гвардии - это был прозрачный намек
Одиллону  Барро  (который  хотел  было  удалиться  под  предлогом   сильного
недомогания), что регулярные войска поднимут на штыки национальную  гвардию,
если та отступит хоть на пядь: после  чего  их  генерал,  сильно  побледнев,
покорно вернулся на свое место. Его люди заметно пали духом;  всю  ночь  они
проспали на голой земле; они с тоской вспоминали о  своих  домах  и  удобных
ночных колпаках  на  Рю-Сент-Оноре;  накануне  им  посчастливилось  случайно
встретить в Туре стадо баранов и гурт быков;  но  что  значило  все  это  по
сравнению с разносолами у Шеве или с  тремя  блюдами  у  Вефура.  Они  уныло
жарили бифштексы и котлеты на шомполах и провели ужасную ночь.
     Армия Генриха расположилась напротив них в общем с большими удобствами.
Славные кавалерийские полки нашли деревню, где разместились не без комфорта,
а пехота  Дженкинса  завладела  кухнями  и  чердаками.  Ирландская  бригада,
привыкшая ночевать под открытым небом, разместилась  на  картофельном  поле,
где всю ночь распевала стихи Мура. Кроме регулярных  и  нерегулярных  войск,
при армии было около трех тысяч священников и аббатов, вооруженных бичами  и
распевающих самые печальные псалмы: эти достопочтенные люди  скорее  мешали,
нежели споспешествовали действиям регулярных сил.
     Трогательно было видеть  поутру  перед  битвой,  с  какой  прытью  полк
Дженкинса вскочил при первом же ударе колокола и как эти воины (вот  честные
ребята!) раболепно старались услужить своим  французским  союзникам.  Пример
подал  сам  герцог,  начистив  до  блеска   сапоги   Генриха.   В   половине
одиннадцатого, выкушав кофе, блестящие воины из кавалерийского полка были  в
боевой готовности; их трубы заиграли сигнал "по коням", знамена  зареяли  на
ветру,  воротнички  сорочек  были  безукоризненно  накрахмалены,  и   воздух
насытился ароматами их помады и надушенных носовых платков.
     Дженкинс удостоился чести подержать стремя Генриху. "Мой верный герцог!
- сказал принц, дернув его за аксельбант. - Ты всегда  на  своем  месте".  -
"Здесь,  как  и  на  Веллингтон-стрит,  государь",  -  ответствовал   герой,
покраснев. А принц обратился к своей кавалерии с подобающей случаю речью,  в
которой, как можно себе представить, не поскупился на упоминания  о  лилиях,
святом Людовике, Баярде и Генрихе Четвертом. "Эй, знаменосец! - так заключил
принц свою речь. - Разверни мое знамя.
     Благородные французы, король сегодня сам поведет вас в бой!"
     Потом, повернувшись к принцу Бэллибеньонскому,  который  всю  ночь  пил
коньячный пунш с принцами Донне-гальским и Коннемарским, он молвил:  "Принц,
Ирландская бригада побеждала во всех сражениях, какие знает история Франции,
- мы не посягнем на ваше право победить и в этом. Прошу вас с вашей бригадой
начать атаку". Склонив  голову  так  низко,  что  зеленые  перья  его  шлема
смешались с гривой шетландской лошадки,  на  которой  он  сидел,  ирландский
принц рысью пустился прочь, сопровождаемый своими адъютантами, которые ехали
на таких же умопомрачительно серых лошадках, которыми снабдил их торговец  в
Нанте под общий вексель сроком  на  три  месяца,  подписанный  ими  и  самим
принцем.
     Отважные  сыны  Эрина  предусмотрительно  спали  до  последней  минуты,
окопавшись среди картофельной ботвы, но разом  вскочили,  услышав  призывный
клич своего возлюбленного принца. Туалет их был делом одной минуты -  стоило
им только встряхнуться, и готово. Быстро построившись, они двинулись  вперед
во главе со своими  генералами,  которые,  пустив  своих  скакунов  пастись,
предусмотрительно  решили  сражаться  в  пешем  строю.  За  ними   следовала
развернутой  колонной  английская   пехота,   предводительствуемая   славным
Дженкинсом, который шел впереди, сохраняя  полнейшее  самообладание  и  куря
манильскую сигару. Кавалерия следовала на правом  и  левом  фланге,  готовая
действовать понтоном, эшелоном или рикошетом, в  зависимости  от  требований
обстановки. Принц  ехал  позади,  окруженный  своим  штабом,  который  почти
целиком состоял из епископов, архидьяконов и аббатов;  а  следом  ехало  все
остальное священство, распевая под  звуки  или,  скорее,  завывания  труб  и
тромбонов латинские песнопения преподобного Франциска О'Магонского,  недавно
канонизированного церковью под именем святого Франциска Коркского.
     Итак, выступили первые эшелоны  обеих  враждующих  армий  -  Орлеанская
национальная гвардия и Ирландская  бригада.  Белые  пояса  и  пухлые  животы
гвардейцев  представляли  собой   устрашающее   зрелище:   но   внимательный
наблюдатель не преминул бы заметить,  что  лица  их  были  белее  поясов,  а
длинный ряд штыков заметно дрожал. Генерал Одиллон Барро,  с  огромной,  как
тарелка, кокардой на голове, попытался произнести речь;  в  ней  можно  было
различить  слова  honneur,  patrie,  Francais,  champ  de  bataille  {Честь,
отчизна, французы, поле битвы (франц.).}, но генерал был мертвецки  пьян  и,
как видно, чувствовал себя куда лучше в палате депутатов, чем на  поле  боя.
Принц Бэллибеньонский, ко всеобщему удивлению, не произнес речи. "Ребята,  -
сказал он, - мы довольно поговорили на хлебной бирже, теперь надо перейти от
слов к решительным действиям". Уроженцы Зеленого острова  ответили  громовым
"ура", от которого ужас преисполнил жирные груди французов.
     - Господа национальные  гвардейцы,  -  сказал  принц,  снимая  шляпу  и
кланяясь Одиллону Барро, - не будете ли вы  столь...  э-э...  столь  любезны
первыми открыть... а-агонь!
     Он сказал это потому, что те же слова были  сказаны  при  Фонтенуа,  но
главное - потому, что собственные его люди были вооружены только  дубинками,
и открыть огонь им было не из чего.
     Но это предложение крайне не понравилось национальным гвардейцам:  ибо,
хотя они прекрасно  выполняли  мушкетные  упражнения,  стрельбу  они  любили
меньше всего на свете, - грохот, отдача приклада, запах пороха были им не по
вкусу.
     - Мы не  будем  стрелять,  -  заявил  Одиллон  Барро,  поворачиваясь  к
полковнику  де  Болвану  и  его  линейному  полку,  который,  как  читатель,
вероятно, помнит, выстроился позади национальной гвардии.
     - В таком случае  задайте-ка  им  жару  штыками,  -  сказал  полковник,
страшно выругавшись. - Вперед, corbleu! {Черт подери! (франц.).}
     В  этот  миг  с  самым  ужасающим  воем,  какой  только  слышал   свет,
национальная гвардия у всех на глазах сломя голову ринулась на врага. Дело в
том, что каждый из солдат линейного полка, стоявшего позади них, выбрав себе
жертву, ткнул штыком между фалдами мундира национального  гвардейца,  и  эти
воины ринулись вперед с невероятной быстротой.
     Ничто не могло противостоять могучей стремительности этого маневра.  Он
разметал Ирландскую бригаду, как ветер - солому. Принц Бэллибеньонский  едва
успел проткнуть Одиллона Барро шпагой, как  его  самого  умчал  этот  поток.
Ирландцы рассыпались во все стороны и бежали без  остановки  двадцать  миль.
Принцы  Доннегальский  и  Коннемарский  были  взяты  в  плен;  но  хотя  они
предложили в качестве выкупа векселя на  сто  тысяч  фунтов  сроком  на  три
месяца, это предложение было отклонено, и их отправили в  тыл;  когда  принц
Немурский узнал, что это ирландские генералы,  у  которых  его  подчиненные,
взявшие их в плен, отобрали всю наличность, он приказал накормить их плотным
завтраком и дал им денег взаймы. Как щедры бывают люди, когда  им  улыбнется
счастье! Принц Орлеанский был восхищен героизмом своей национальной  гвардии
и преисполнился уверенности в  победе.  Он  отправил  в  Париж  нарочного  с
коротким сообщением: "Мы встретили врага возле  Тура.  Национальная  гвардия
выполнила свой долг. Армия претендента обращена в бегство. Vive le Roi!" {Да
здравствует король! (франц.).} Не приходится сомневаться, что  это  послание
появилось в "Журналь де Деба" и редактор, который  еще  утром  того  же  дня
называл Генриха V "величайшим принцем и августейшим изгнанником",  мгновенно
переименовал его в убийцу, наемника, вора, головореза, жулика и бандита.

     Глава VI
     Англичане под началом Дженкинса

     Но принц не учел, что позади обращенной в  бегство  Ирландской  бригады
есть  еще  эшелон  английских   войск.   В   пылу   схватки,   радостные   и
раскрасневшиеся, пыхтя и отдуваясь после быстрого бега  и  забыв  в  упоении
победой пустячные уколы штыков, погнавшие их в атаку, победоносные гвардейцы
вдруг наткнулись на войско Дженкинса.
     Они остановились, сбившись в кучу, как стадо баранов.
     "За мной, мои солдаты, вперед, на врага!" - с этими  памятными  словами
на  устах  герцог  Дженкинс,  взмахнув  своим  жезлом,  указал   в   сторону
противника, и дюжие сыны Англии  с  оглушительным  криком  ринулись  вперед!
Валились  наземь  плюмажи  и  треуголки,  валились   капралы   и   капитаны,
бакалейщики  и  портные  под   ударами   дреколья   неукротимых   английских
пехотинцев. "За Дженкинса, за Дженкинса!" -  взревел  герцог,  нанося  удар,
которым перебил орлиный нос  знаменитого  астронома  майора  Араго.  "Святой
Георгий да хранит Мэйфэр!" -  кричали  его  сторонники,  устилая  свой  путь
трупами. Ни один из национальных гвардейцев не ушел живым;  они  падали  как
подкошенные.
     - А ведь эти желтоплюшевые англичане, право, храбрецы, -  сказал  принц
Немурский, наблюдая за ними в театральный бинокль. - Жаль, что все они будут
изрублены в какие-нибудь полчаса. Баклажан! Ведите своих драгун и уничтожьте
их!
     - Вспомните Ватерлоо, ребята! - сказал полковник Баклажан,  подкручивая
усы,  и  тысяча  клинков  сверкнули  в  воздухе,  -  это   отважные   гусары
приготовились атаковать англичан.
     Рослый Дженкинс, который, опираясь на свою дубину, созерцал опустошение
на поле битвы, мгновенно угадал вражеский маневр. Его солдаты были поглощены
делом, очищая карманы национальных гвардейцев, и успели неплохо  поживиться,
когда  великий  герцог,  достав  из  кармана  колокольчик  (в   его   войске
колокольчик  заменял  дудку  или  сигнальную  трубу),  быстро  собрал  своих
рассыпавшихся по полю воинов. "Возьмите мушкеты национальных  гвардейцев,  -
приказал он. Они повиновались. - Постройтесь в каре и будьте готовы отразить
кавалерию!" Когда подоспел полк Баклажана, его встретило каре, ощетинившееся
штыками, за которыми надежно укрылись британцы.
     Полковник не стал  пытаться  прорвать  этот  огромный  четырехугольник.
"Стой!" - приказал он своим людям.
     "Оогонь! - возопил Дженкинс с  быстротой  молнии;  но  поскольку  ружья
национальных  гвардейцев  не  были  заряжены,  выстрелов,   разумеется,   не
последовало. Гусары  язвительно  расхохотались,  но  атаку,  однако  же,  не
возобновили и, завидев по соседству  кавалерию  легитимистов,  приготовились
напасть на нее.
     Судьба этих салонных рыцарей вскоре была решена. Полк  "Полевые  цветы"
сразу