нский барышник. Он обыграл на
пять тысяч марок простосердечного Ричарда Английского в  ночь  пред  штурмом
Аскалона, и я поймал его на месте с  краплеными  козырями.  Он  сбыл  гнедую
кобылу Конраду Монт-Серра, а сам запалил ее, негодяй.
     - Как? Ты хочешь сказать, что сэр Готфрид нечист на  руку?  -  вскричал
сэр Карл, сдвинув брови. - Ну, клянусь святым  заступником  Буффо  Боннским,
всякого, кроме Людвига Гомбургского, я б за такие слова вспорол от черепа до
самого брюха!
     - Клянусь святым Буго Катценелленбогеном, я готов подкрепить свои слова
кровью сэра Готфрида, но только не  твоей,  старый  боевой  собрат.  И  надо
отдать плуту должное - он малый не промах. Святой Буго! И ведь он  отличился
под Акром. Но такая уж у него была слава, что,  невзирая  на  доблесть,  его
выгнали из войска и даже капитанский патент не разрешили продать.
     - Про это я слыхал, - сказал маркграф. - Готфрид мне обо всем  поведал.
Вышла какая-то глупая пьяная стычка, - глупейшая  штука,  поверь  мне.  Гуго
Броденельский не пожелал,  чтобы  на  столе  была  черная  бутылка.  Готфрид
разгневался и, говоря по правде, просто-напросто запустил  этой  бутылкой  в
сиятельную голову. Отсюда его изгнание и нежданное  возвращение.  Но  ты  не
знаешь того, - продолжал маркграф, тяжко вздыхая, - какую услугу оказал  мне
достойный Готфрид. Он раскрыл мне глаза на изменника.
     - Ну, пока еще нет, - отвечал Гомбург с усмешкой.
     - Клянусь  святым  Буффо!  Трусливого,  гнусного  обманщика,  коварного
изменника! Скопище изменников! Гильдербрандт - изменник, Отто - изменник,  и
Теодора (о, благие небеса!), она - она тоже. - При этих словах старый рыцарь
разразился слезами и чуть не задохнулся от охватившего его волненья.
     -  Что  значит  эта  вспышка,  друг  мой?  -  вскричал  не   на   шутку
встревоженный сэр Людвиг.
     - Примечай, Людвиг, примечай за Гильдербрандтом и Теодорой; погляди  на
Гильдербрандта и Отто. Словно, словно,  говорю  я  тебе,  словно  две  капли
воды... О святые заступники, привелось же мне дожить до такого! Вырвать всех
близких из своего сердца и встречать одинокую старость!  Но  чу!  Съезжаются
гости. Ежели тебе не угодно осушить еще бутылочку кларета, пойдем в гостиную
к нашим дамам. А там - примечай за Гильдербрандтом и Отто!

ГЛАВА III
     Празднество

     И точно -  празднество  уж  началось.  Верхами  и  в  каретах  к  замку
съезжались знатнейшие рыцари и дамы и входили в залитую огнями парадную залу
Годесберга.  Слуги  в  дорогих  одеждах  (они  были   облачены   в   камзолы
небесно-голубого ипрского сукна и штаны богатейшей  золотой  парчи  -  цвета
знамени Годесбергов) разносили  на  серебряных  подносах  угощенья.  Лепешки
только что из печей, плавающие в масле;  ломтики  хлеба,  смазанные  той  же
восхитительной приправой и столь тонко  нарезанные,  что,  казалось,  у  них
вот-вот прорежутся крылышки и они вспорхнут под потолок; кофе,  введенный  в
обычай Петром-пустынником после его поездки по Аравии,  и  отличнейший  чай,
поставляемый лишь Богемией, - все  разносилось  в  чашах  среди  праздничной
толпы и с охотой поглощалось гостями. Никого не занимало уныние маркграфа, -
поистине, сколь мало знает веселящееся собранье о муках,  таящихся  в  груди
того, кто созвал его на пир! Маркграфиня была бледна, но женщина умеет таить
свои чувства; она лишь стала еще любезней и смеялась, хоть смех  ее  был  не
весел, и болтала, хоть беседа была ей в тягость.
     - Вот они оба, - сказал маркграф, сжимая плечо друга. - Гляди же!
     Сэр Людвиг глянул на танцующих кадриль, - в самом  деле  -  рядышком  в
соседних парах там стояли юный Отто и сэр Гильдербрандт. Два яйца  не  более
схожи меж собою! Сэра Людвига пронзила страшная догадка  о  причине  ужасных
подозрений его друга.
     - Все ясно, как апельсин, - понуро вымолвил несчастный маркграф. - Брат
мой, покинем это место; сыграем лучше партию  в  крибедж!  -  И,  удалясь  в
будуар маркграфини, наши воины уселись за игру.
     Но хотя игра эта интересная и маркграфу шла дарта,  внимание  его  было
рассеянно - так неотступно волновала его ум  зловещая  тайна.  Посреди  игры
явился  раболепный  Готфрид  и  шепнул  на  ухо  своему  благодетелю  нечто,
приведшее последнего в такую ярость, что оба свидетеля этой сцены  опасались
апоплексического удара. Однако маркграф совладал со своими чувствами.
     - В какое время, говоришь ты? - спросил он Готфрида.
     - Едва забрезжит рассвет, у главного входа.
     - Я там буду.
     "И я тоже", - подумал про себя сэр Людвиг, славный рыцарь Гомбургский.

ГЛАВА IV
     Погоня

     Сколь часто человек в великой гордыне  своей  загадывает  о  будущем  и
полагает себя в силах склонить неумолимую судьбу! Увы! Мы всего лишь игрушки
в ее руках! Сколь часто говорим  мы  "гоп",  прежде  чем  перепрыгнем  через
пропасть!  Сколь  часто,  имея  довольно  сидений,  покойных  и  уютных,  мы
оказываемся меж двумя из них; и тешимся мыслью, будто зелен  виноград,  коль
скоро нам не дано его сорвать; или, еще хуже, пеняем на других, сами  будучи
во всем виноваты. Когда забрезжил рассвет, сэра Людвига, рыцаря Гомбургского
не было у главного входа.
     Он проспал до десяти часов. Вечерние возлияния были изобильны, долог  и
труден дневной путь. Рыцарь спал, как спал бы всякий воин, который не привык
к пуховым перинам и пробуждается лишь при зове утренней трубы.
     Проснувшись, он открыл глаза. У его постели сидел маркграф. Долгие часы
провел он тут,  глядя  на  почивающего  друга.  Глядя?  О  нет,  всего  лишь
бодрствуя  у  его  изголовья,  предаваясь   несказанно   печальным   мыслям,
невыразимо горьким чувствам.
     - Который час? - было первое невольное восклицание Гомбурга.
     - Полагаю, что пять, -  отвечал  его  друг.  Было  десять.  Могло  быть
двенадцать, два, половина пятого, двадцать минут шестого, маркграф все равно
сказал бы: "Полагаю, что пять". Несчастные не знают счета времени,  для  них
поистине неравны взмахи его крыл.
     - А завтрак готов? - осведомился крестоносец.
     - Спроси у дворецкого,  -  отвечал  маркграф,  безумно  тряся  головой,
безумно вращая глазами, безумно улыбаясь.
     - Буго милостивый, - сказал рыцарь Гомбургский, -  что  с  тобою,  друг
мой? По моим часам уж десять. Ты встаешь  всегда  в  девять.  Ты...  ты  (о,
святые небеса!), ты  не  брит!  На  тебе  трико  и  шелковые  чулки  еще  со
вчерашнего пира. Воротник на  тебе  весь  измялся  -  он  вчерашний.  Ты  не
ложился? Что приключилось, о брат мой, что приключилось?
     - Приключилось обычное, Луи Гомбургский, - молвил маркграф, -  то,  что
всякий день приключается. Неверная женщина, неверный друг, разбитое  сердце.
Вот что приключилось. Я не ложился.
     - Что это значит?  -  вскричал  граф  Людвиг  в  глубоком  волненье.  -
Неверный друг? Но разве я  неверный  друг?  Неверная  женщина,  -  но  ужели
прекрасная Теодора, твоя супруга...
     - Нет у меня более супруги, Луи; нет у меня ни супруги, ни сына.
     Почти не в силах говорить от горя,  маркграф  поверил  другу  печальную
тайну. Донесение Готфрида оказалось слишком  верно!  Сходству  Отто  и  сэра
Гильдербрандта  была  причина;  роковая  причина;  Гильдербрандт  и  Теодора
сошлись на рассвете у главных ворот. Маркграф их видел.  Они  долго  гуляли;
они поцеловались. Ах, как мучительно отозвался этот поцелуй в сердце отца, в
сердце мужа! Они простились;  и  тогда  маркграф,  выступя  вперед,  холодно
оповестил свою супругу, что она будет заточена в монастырь до самой  смерти,
а что до мальчика, то ему тоже надлежит принять монашеский обет.
     И то и другое было исполнено. Отто  в  лодке,  под  охраной  отцовских;
людей, отправлен  в  кельнский  монастырь  святого  Буффо.  Леди  Теодора  в
сопровождении сэра Готфрида и слуги была на пути  к  Ноненвертской  обители,
которую видели многие  из  наших  читателей,прелестной  обители  на  зеленом
островке, омываемом ясными водами Рейна!
     - Какой же дорогой отправился Готфрид? -  спросил  рыцарь  Гомбургский,
скрежеща зубами.
     - Его уж не догнать! - сказал маркграф. - Мой  добрый  Готфрид  -  ныне
единственная моя утеха, - он мне родня и станет моим наследником. Он  вскоре
воротится.
     "Ах вот оно что! - подумал сэр  Людвиг.  -  Скажу-ка  я  ему  несколько
теплых слов, покуда он не вернулся". И, соскочив со своего ложа, он принялся
немедля облачаться в обычный свой утренний наряд - в полные доспехи; и после
поспешного омовенья надел не камилавку, но  боевой  шлем.  Он  мощною  рукою
позвонил в звонок.
     - Чашку кофе, да поживее, - сказал он явившемуся на зов слуге,  -  вели
повару  завернуть  Мне  в  пакет  хлеб  с  колбасой,  а   конюшему   седлать
Жеребенцера; путь будет неблизкий.
     Все повеления были выполнены. Привели скакуна; позаботились о припасах;
по двору, удаляясь, застучали копыта; но маркграф не замечал ничего и сидел,
погруженный в немую печаль, подле опустелого ложа.

ГЛАВА V
     Кара изменнику

     Гомбург пустил своего коня по извилистой тропе, что  сбегает  с  холма,
где стоит Годесбергский замок, в прелестную зеленую  долину.  Кто  не  видал
этой пленительной долины, а увидав ее  однажды,  не  полюбил  навек?  Тысячи
залитых солнцем  виноградников  и  колосящихся  нив.  раскинулись  вокруг  в
покойном изобилии; могучий Рейн катит мимо свои  ясные  воды,  а  на  другом
берегу вздымаются семь вершин, облаченных в царственный пурпур, владычествуя
над сим величавым местом.
     Сладкозвучный поэт лорд Байрон, живописуя как раз  это  место,  помянул
"дев сельских с синими очами, дарящих пышки  и  вино",  кои  вьются  пестрою
толпой вокруг путника, забредшего в чудную округу,  предлагая  ему  нехитрые
плоды трудов своих. Так,  без  сомненья,  и  бывало  в  прежние  дни,  когда
благородный бард слагал  свои  изящные  строфы,  -  в  блаженные  дни  милой
старины! Когда девы еще были щедры, а мужи любезны! Ныне опустившиеся жители
названной провинции склонны более просить, нежели давать, и  синие  их  очи,
видимо, исчезли вместе с былым великодушием.
     Но поскольку  описываемые  нами  события  происходили  много-много  лет
назад,  славного  рыцаря  Людвига  Гомбургского,  должно  полагать,  ласково
привечали на пути милые поселяне, однако же о том,  как  он  отвечал  на  их
привет, нам ничего  не  известно.  Он  держал  путь  по  зеленой  равнине  к
Роландсеку, откуда мог следить за Нонненвертом (стоящим на острове  как  раз
напротив этого места) и за всеми, кто направлялся туда либо выходил оттуда.
     У входа в небольшую пещеру в одной из скал, нависших над волнами  Рейна
подле  Роландсека  и  покрытых   благовонными   кактусами   и   серебристыми
магнолиями, нынешний путник еще наблюдает грубый покалеченный временем образ
святого; то был  образ  досточтимого  святого  Буффо  Боннского,  заступника
маркграфа, и сэр Людвиг, преклоня колена и прочитав "Аве Мария",  литанию  и
два аколита, ободрился мыслию, что задуманный им подвиг свершится  прямо  на
глазах маркграфова божественного покровителя. Сотворив молитвы (а рыцарь тех
времен был столь же благочестив, сколь отважен), сэр Луи,  храбрый  Гомбург,
воскликнул громким голосом:
     - Эй, пустынник! Святой отец! У себя ли ты в келье?
     - Кто зовет смиренного раба божия и святого Буффо? - раздался голос  из
глубины пещеры; и тотчас же  из-под  венков  герани  и  магнолии  показалась
весьма почтенная, древняя и величавая голова - надобно ли говорить,  что  то
была голова отшельника, посвятившего себя святому Буффо. Серебряная  борода,
ниспадающая до самых колен, придавала ему респектабельность; он был  облачен
в простую темную мешковину и препоясан  вервием;  старые  ноги  защищали  от
шипов и камений лишь грубые сандалии, а блестящая лысина была и вовсе  ничем
не покрыта.
     - Святой старец, - твердым голосом сказал рыцарь,  -  готовься  служить
отходную, ибо некто близок к смерти.
     - Где, сын мой?
     - Здесь, отец мой.
     - Он здесь, предо мною?
     - Может статься, - отвечал  храбрый  рыцарь,  осеняя  себя  крестом,  -
однако этому можно воспрепятствовать.
     В тот же миг взгляд его упал на отчаливающий  от  Нонненверта  паром  с
рыцарем. По лазурным оковам и скрепам на его плаще Людвиг  тотчас  же  узнал
сэра Готфрида Годесбергского.
     - Готовься, отец мой, - сказал славный рыцарь, указывая  на  близящийся
паром; и, помахав рукою преподобному старцу в знак почтения  и  не  проронив
более ни слова, он бросился в седло, отскакал на несколько  дюжин  шагов,  а
там описал круг и остановился как вкопанный. Его знамя трепетало  на  ветру,
сверкали на солнце копье и кольчуга; голова и  грудь  боевого  скакуна  были
тоже покрыты сталью. Когда сэр Готфрид, точно так же снаряженный и верхом на
коне (он оставлял его у переправы), оказался на дороге, он  весь  затрепетал
при виде этой сверкающей стальной громады.
     - Уж не хозяин ли ты этой дороге, сэр  рыцарь?  -  сказал  сэр  Готфрид
надменно. - Или ты охраняешь ее от всех пришельцев во славу владычицы твоего
сердца?
     - Я не хозяин этой дороге. Я  не  охраняю  ее  от  всех  пришельцев.  Я
охраняю ее лишь от одного, и он лжец и изменник.
     - Коль скоро до меня это не касается, я прошу тебя меня  пропустить,  -
сказал Готфрид.
     - До тебя это касается, Готфрид Годесбергский! Лжец и изменник! Или  ты
вдобавок еще и трус?
     - Святой пречистый Буффо! Будет  драка!  -  вскричал  старый  отшельник
(который тоже в свое время был доблестным рыцарем), и, словно старый  боевой
конь, заслышавший звук трубы, и,  несмотря  на  свои  духовные  занятия,  он
вознамерился наблюдать сраженье, для чего сел на нависающий выступ  скалы  и
закурил трубку, приняв вид безучастья, однако же  трепетно  ожидая  имеющего
свершиться события.
     Лишь только с уст сэра Людвига слетело  слово  "трус",  его  противник,
произнеся проклятие, столь страшное, что его  никоим  образом  нельзя  здесь
воспроизвести, вздыбил своего могучего пегого скакуна и занес копье.
     - Ха! Босеан! - вскричал он. - Алла хумдилла!  -  То  был  боевой  клич
неодолимых рыцарей ордена Госпитальеров в Палестине. -  Полагайся  на  себя,
сэр рыцарь, и на милость божию! От меня же ты не дождешься пощады!
     - За Буго Катценелленбогена! - вскричал благочестивый  сэр  Людвиг;  то
был боевой клич многих рыцарей его княжеского рода.
     - Я подам знак, - сказал святой старец, помахивая трубкой. - Готовы  ли
вы, о рыцари? Раз, два, три! Начинаем.
     При этом знаке оба скакуна взвихрились, взмахнув гривами;  оба  рыцаря,
две сверкающих стальных громады, стремительно сошлись; оба копья  наткнулись
на щиты и обломались, разбились на десять  тысяч  кусков  и  разлетелись  по
воздуху, меж скал, меж дерев и по реке. Оба коня вздыбились  и  так  стояли,
трепеща, с полминуты.
     - Буффо милостивый! Вот это удар, - сказал преподобный старец. - Ей-ей,
мне чуть осколком по носу не угодило. - И добрый  отшельник  в  самозабвенье
махал трубкой, не заметя, что осколок сшиб ей головку, тем лишив  пустынника
любимейшего удовольствия.
     - Ага! Снова! Ух ты! Уж за мечи схватились! Вот это ловко! Ага,  сивый!
Ага, пегий! Так его, сивый! Так его, пегий! Так его, сивый! Так  его,  пе...
Peccavi! Peccavi! {Грешен, грешен! (лат.).} - проговорил тут старец,  закрыв
глаза и положив земной поклон, - я позабыл, что я миротворец! - И тотчас же,
наскоро пробормотав утреню, он спрыгнул со скалы и поспешил к воителям.
     Схватка завершилась. Хоть сэр Готфрид и был испытанным воином, силы его
и ловкости недостало одолеть сэра Людвига Гомбургского, бившегося за  правое
дело. Все доспехи его были обагрены  кровью.  Множество  ран  покрывали  его
тело, а выпад с третьей позиции, исполненный рокового проворства, рассек его
шлем дамасской стали и, пройдя  сквозь  мозжечок  и  серое  вещество,  почти
надвое разбил ему нос.
     На губах его клубилась пена, лицо позеленело,  изо  лба  брызгал  мозг,
зубы почти все повылетели -  поверженный  боец  являл  вид  ужасный;  когда,
зашатавшись от могучего удара, нанесенного Гомбургом, сэр Готфрид рухнул под
копыта своего пегого скакуна, устрашенный конь наступил на ноги  простертого
хозяина, вызвав у последнего вопль нестерпимой муки, и умчался прочь,  храпя
и оглашая округу громким ржаньем.
     Прочь! О да, прочь! Прочь по златым нивам и  спелым  виноградникам;  по
крутым горам, вспугивая орлов в неприступных  гнездах,  по  стремнинам,  где
грохочут пенные потоки; сквозь темные  заросли  сосен,  где  рыщут  голодные
волки; по зловещим пустырям, где гуляет  лишь  вольный  ветер;  по  коварным
трясинам, где блуждающие огоньки таятся в камышах; прочь, прочь, сквозь свет
и мглу, ведро и ненастье; сквозь холмы и долы, сквозь грады и веси!  Однажды
его хотел было задержать стражник;  однако  же  -  ха-ха!  -  одним  скачком
перемахнул он через заставу; однажды путь его заградил  кельнский  дилижанс,
по конь  бросился  на  него,  сбил  фуражку  с  головы  сидевшего  на  крыше
кондуктора и все скакал и скакал - дико, бешено, безумно,  неистово!  Добрый
конь, славный скакун! Пылкое дитя Аравии! Все дальше  и  дальше  скакал  он,
минуя горы, реки, заставы, торговок яблоками; и  не  останавливался  до  тех
пор,  покуда  не  достиг  извозчичьего  двора  в  Кельне,  где  хозяин  имел
обыкновение задавать ему корму.

ГЛАВА VI
     Исповедь

     Но мы, однако же, совсем отвлеклись  от  поверженного  воина.  Осмотрев
раны в боку, на ногах, на голове и на шее у побежденного,  старый  отшельник
(опытный лекарь) опустился подле него на колени и проговорил:
     - Сэр рыцарь, я почитаю своим печальным  долгом  оповестить  тебя,  что
положение твое весьма опасно, и вряд ли ты останешься в живых.
     - Вот как, святой отец? В таком случае мне пора исповедаться - внемлите
же, ты, священник, и ты, о рыцарь, кто бы ты ни был.
     Сэр Людвиг (чрезвычайно взволнованный  происшедшим  и  привязывавший  к
дереву своего коня) поднял забрало и вымолвил:
     - Готфрид Годесбергский! Я друг твоего родича  маркграфа  Карла,  коего
счастье ты разрушил; я друг невинной и чистой леди, коей добрую славу  отдал
ты на поругание; я крестный отец  юного  графа  Отто,  коего  наследство  ты
собирался отторгнуть, - и за то я сошелся с тобою в смертном бою,  и  одолел
тебя, и почти прикончил. Говори же.
     - Все это я содеял, - сказал умирающий, - и ныне, в последний мой  час,
я каюсь. Леди Теодора - чиста и непорочна; юный Отто - истинный  сын  своего
отца - сэр Гильдербрандт не отец ему, но дядя,
     -  Буффо  милостивый!  Буго  пречистый!  -  воскликнули  в  один  голос
пустынник и рыцарь Гомбург, всплеснув руками.
     - Да, его дядя, однако с полосой на  левой  стороне  герба.  Отчего  он
никогда не будет признан семейством; отчего и леди Теодора в небесной  своей
чистоте (хотя они и взросли вместе) никогда  не  допустит  признанья  такого
родства.
     - Можно ли мне передать твою исповедь? - спросил пустынник.
     - Бога  ради,  с  превеликим  удовольствием,  -  передай  мою  исповедь
маркграфу и проси его за меня о прощении. И если б здесь  была  нотариальная
контора, - пролепетал рыцарь со стекленеющим взором, - я  попросил  бы  вас,
джентльмены, быть свидетелями. Я бы с радостью подписал свои показания, если
бы умел п-п-писа-ать! - Слабая улыбка, содрогание, вздох, хрип, бульканье  -
и темные потоки крови изверглись из его горла...
     - Он не будет более грешить, - важно молвил пустынник.
     - Да отпустят небеса прегрешения его, - сказал сэр Людвиг. - Пустынник,
он был доблестный рыцарь. Он умер на боевом посту  и  с  истиною  на  устах;
Людвиг Гомбургский не пожелал бы лучшей кончины...
     Час спустя старшие слуги Годесберга  были  весьма  озадачены  при  виде
благородного Луи Гамбургского, который появился  во  дворе  замка,  везя  на
крупе своего коня странного ездока. То был досточтимый пустынник Роландсека,
скорости  ради  избравш