бросился врассыпную перед  гусарами  Баклажана;  драгуны  из  "Розовой
воды", пришпорив своих кровных рысаков,  умчались  с  такой  скоростью,  что
вражеской кавалерии было за ними не угнаться; уланы полка "Одеколон" все как
один попадали в обморок,  а  кавалеристы  Баклажана,  развивая  наступление,
добрались до самого принца и его адъютантов, но тут подоспели духовные лица,
отважно окружив национальный стяг, и под завывания фаготов и труб так громко
заголосили псалмы, анафемы и  отлучения,  что  кони  Баклажановых  драгун  в
испуге  шарахнулись  в  сторону,  и  эти  храбрые  воины,  в  свою  очередь,
обратились в бегство. Как только они  повернули  назад,  вандейские  стрелки
открыли огонь и перебили их: упал отважный Баклажан;  рухнул  наземь  и  его
майор, бестрепетный, хотя и малорослый Корнишон;  Артишок  был  ранен  a  la
moelle {В позвоночник (франц.).}, а жена свирепого Огурца стала в  тот  день
вдовой. Да упокоятся в мире души этих храбрецов! В поражении или победе, где
может найти солдат  более  достойное  место  успокоения,  чем  славное  поле
кровавой битвы? Лишь немногие павшие  духом  кавалеристы  из  разгромленного
полка Баклажана добрались под покровом ночи до Тура. А ведь только  накануне
они выехали оттуда, тысяча сплоченных и исполненных боевого духа воинов!
     Зная, какое сокрушительное оружие являет собой штык в  руках  британца,
бесстрашный Дженкинс решил развить свой успех и обрушил на легкую пехоту  де
Болвана (которая теперь оказалась перед ним) холодное оружие. Французы  дали
залп, одна пуля угодила в кокарду Дженкинс а, но скрестить оружие так  и  не
пришлось. "Француз умирает, но не сдается", - сказал де Болван, отдавая свою
шпагу, а весь его полк был  изрублен,  растоптан  или  взят  в  плен.  Кровь
англичан взыграла в этой горячей схватке. Их ругательства  были  ужасны;  их
храбрость - беспредельна. "Вперед! Вперед!" - хрипло кричали  они;  путь  им
преградил  второй  полк,  но  и  он  был  раздавлен,  искрошен  в  свирепой,
сокрушающей схватке.  "За  Дженкинса!  За  Дженкинса!  -  по-прежнему  ревел
отважный герцог. - Святой Георгий да хранит  Мэйфэр!"  Английские  пехотинцы
по-прежнему издавали свой ужасающий боевой клич: "Ура, ур-ра-а!"  И  мчались
все вперед. Они истребляли один полк за  другим,  пока  наконец  французские
войска, напуганные одним видом наступающих воинов, в страхе не обратились  в
бегство  с  отчаянными  воплями.  Собрав  вокруг  себя   горстку   отставших
пехотинцев, Немур решился на последнюю отчаянную попытку. Но тщетно: колонны
сошлись, и в следующий миг всесокрушающая дубина  герцога  Дженкинса  выбила
жезл из руки принца Орлеанского; этим же  оружием  были  перебиты  ноги  его
коня. Заржав в предсмертной агонии,  благородное  животное  рухнуло  наземь.
Рука Дженкинса мгновенно ухватила принца за шиворот, и если б он  тотчас  не
прошептал: "Je me rends" {Сдаюсь (франц.).},  -  то  задохнулся  бы  в  этой
ужасной схватке.
     Триста сорок два знамени, семьдесят девять полков, личные вещи солдат и
офицеров, снаряжение и денежные ящики попали в руки победившего герцога.  Он
отомстил за поруганную честь старушки Англии; и когда он лично вручал  шпагу
побежденного Немура принцу Генриху,  который  подъехал  на  место  сражения,
принц прослезился, бросился к нему  на  шею  и  сказал:  "Герцог,  я  обязан
короной своему святому покровителю и вам". Это была поистине славная победа:
но чего не сделает английская доблесть?
     Принц  Немурский  отправил  в  Париж  короткое   послание,   гласившее:
"Государь, все потеряно, кроме чести",  -  после  чего  был  препровожден  в
тюрьму; и, несмотря на ходатайства пленившего его Дженкинса, вряд ли  с  ним
обращались почтительно. Духовенство и дворянские полки,  которые  вернулись,
когда сражение было закончено, требовали, чтобы принца расстреляли на месте,
и  громко  роптали  против  cet  Anglais  brutal  {Этого  английского  скота
(франц.).}, который заступился за пленника. Генрих V даровал  принцу  жизнь;
но, несомненно, введенный в  заблуждение  своими  благородными  и  духовными
советниками, обращался со славным английским герцогом подчеркнуто холодно  и
в тот вечер даже не пригласил его к ужину.
     "Ну что ж! - сказал Дженкинс. - Я отлично поужинаю со  своими  веселыми
друзьями". И в самом деле, в  тот  день  были  ограблены  примерно  двадцать
восемь тысяч человек, и англичане, получив львиную долю добычи, имели полную
возможность веселиться. Всех пленных  (25403)  без  труда  заставили  надеть
белые кокарды. У большинства этот знак верности уже был наготове, зашитый  в
фланелевые жилетки, где, по их клятвенным заверениям, они носили их с самого
1830 года. Этому вполне можно поверить, что мы  и  не  преминем  сделать;  а
принц Генрих был слишком расчетлив или слишком благодушен в  минуту  победы,
чтобы усомниться в искренности клятв  своих  новых  подданных,  и  милостиво
пригласил полковников и генералов к своей трапезе.
     Наутро было оглашено воззвание к обеим объединившимся армиям.
     "Верные солдаты Франции и  Наварры,  -  провозгласил  принц,  -  святые
даровали нам великую победу - враги нашей веры повержены, лилии вернулись на
родную почву.  Вчера  в  одиннадцать  утра  армия  под  моим  командованием,
несмотря на троекратное численное превосходство противника, вступила в бой с
армией, предводительствуемой его светлостью принцем  Немурским.  Однако  моя
верная кавалерия и дворяне сравняли силы.
     Полки  "Флердоранж",  "Полевые  цветы"  и   "Одеколон"   покрыли   себя
неувядаемой славой: они изрубили многие тысячи  врагов.  Их  доблести  умело
споспешествовала храбрость духовных отцов: в минуту опасности они сплотились
вокруг моего знамени и,  сменив  посох  на  шпагу,  показали,  что  поистине
принадлежат к воинствующей церкви.
     Мои верные ирландские друзья вели себя с подобающим героизмом, -  но  к
чему вдаваться в подробности, если каждый выполнил свой долг?  Как  упомнить
действия отдельных людей, если все вели себя как герои?"
     Маршал Франции Рафинад де Цитрон, главнокомандующий вооруженными силами
его величества - христианнейшего из королей, представил к повышению  в  чине
около трех тысяч человек; нетрудно представить себе возмущение  Дженкинса  и
его храбрецов, если, как утверждают, они не были даже упомянуты в донесении!
     Что же до принцев Вэллибеньонского, Доннегальского и Коннемарского,  то
они отправили своим  правительствам  депеши,  гласившие:  "Герцог  Немурский
разбит и взят в плен! Все это дело  рук  ирландцев!"  По  этому  поводу  его
величество король Ирландии, созвав свой парламент в  здании  Хлебной  биржи,
произнес речь, в которой назвал Луи-Филиппа "старым негодяем" и рассыпался в
похвалах своему сыну и его войску. По этому случаю король посвятил в  рыцари
сэра Генри  Шихена,  а  также  сэра  Гэвена  Даффи  (чьи  газеты  напечатали
сообщения о победе), и был так горд доблестью своего сына,  что  послал  ему
орден Свиньи и Свистка (первой степени) и щедрый подарок - вексель  на  пять
тысяч фунтов стерлингов сроком на три месяца. Весь Дублин был иллюминирован;
и  на  балу  в  королевском  замке  лорд-канцлер   Смит   (граф   Смитский),
нализавшись, вызвал на дуэль лорд-епископа  Галуэйского  ("Голубя"),  и  они
дрались в парке Феникс. Прострелив навылет его преосвященство, граф Смитский
принес извинения. Это был тот самый  адвокат,  который  так  прославился  на
памятном процессе короля - перед принятием Закона о Независимости.
     Тем временем армия принца Генриха семимильными  шагами  продвигалась  к
Парижу, куда должно последовать вслед за ней и историку; ибо в этой  столице
назревали события поистине необычайные.

     Глава VII
     Осада Парижа

     В силу удивительного совпадения, в тот  же  самый  день,  когда  войска
Генриха V по Западной дороге подступили к Парижу,  войска  императора  Джона
Томаса Наполеона подошли туда с севера. Между авангардами произошли  стычки,
было много убитых.
     "Bon! {Прекрасно (франц.).} - подумал король Луи-Филипп, разглядывая их
со своей башни. - Теперь-то они перебьют  друг  друга.  Это,  без  сомнения,
самый дешевый способ от них избавиться".  Подсчеты  проницательного  монарха
были восхитительно выражены принцем Бэллибеньонским.
     - Тьфу, Гарри, - сказал он (с фамильярностью, от  которой  педантичного
сына святого Людовика покоробило), - ты и вон  тот  тип,  ну,  словом,  этот
император, совсем как коты из Килкении, мой милый.
     - Et que  sont-ils  ces  chats  de  Kilkigny,  monsieur  le  Prince  de
Ballybunion? {А что это за коты из Килкении, господин принц Бэллибеньонский?
(франц.).} - игриво спросил христианнейший из королей.
     В ответ принц Дэниел пересказал широко известную нравоучительную  басню
про животных, которые "сожрали друг друга до самых потрохов; именно это ты и
тот старикашка император и сделаете, если будете и дальше так  стараться"  -
добавил от себя юный августейший шутник.
     "Je prie votre Altesse Royale de vaquer a ses propres  affaires  {Прошу
ваше королевское высочество не соваться в чужие дела  (франц.).},  -  сурово
парировал принц Генри, ибо он терпеть не мог шуток; но в подлинном остроумии
всегда есть зерно истины, и если бы  христианнейший  из  королей  последовал
шутливым советам своего ирландского союзника, это пошло бы ему на пользу.
     Дело в том, что король Генрих вступил в сговор с гарнизонами нескольких
фортов и ожидал, что остальные тоже  перейдут  на  его  сторону.  Однако  из
двадцати четырех упомянутых нами фортов только восемь - да  и  то  лишь  при
посредстве маршала Сульта, который на старости лет ударился в благочестие, -
присоединились к Генриху и подняли белое  знамя:  другие  же  восемь,  увидя
перед собой принца Джона  Томаса  Наполеона,  одетого  в  точности  как  его
знаменитый предшественник, сразу бросились отворять  ему  ворота  и  подняли
трехцветное знамя с орлом. Остальные  восемь  фортов,  где  укрылись  принцы
орлеанской  крови,  остались  верны  Луи-Филиппу.  Однако  ничто  не   могло
заставить этого государя покинуть Тюильри. Там его деньги,  и  он  поклялся,
что никогда не бросит их на произвол  судьбы.  Напрасно  сыновья  предлагали
отвезти его в один из фортов - он отказывался двинуться с  места  без  своих
сокровищ.  Они  обещали  перевезти  туда   и   сокровища;   но   нет,   нет:
король-патриарх, приставив палец к сморщенному от  старости  носу  и  лукаво
подмигивая, сказал: "Мы сами с  усами",  -  и  решил  остаться  подле  своих
сундуков.
     Театры и кафе были открыты, как обычно; акции на бирже поднялись на три
сантима. "Деба" вышел в трех выпусках  с  различной  политической  окраской:
один, "Журнал империи", для сторонников Наполеона;  второй,  "Легитимистский
журнал", заигрывал с законной монархией, и, наконец, орлеанистское  издание,
всеми фибрами души преданное июльской монархии. Бедняга редактор, написавший
статьи  для  всех  трех  выпусков,  горько  сетовал,  что  ему  не  повысили
жалованье: но надо прямо сказать, что стоило лишь изменить имена, и  одна  и
та же статья годилась одинаково для каждой из газет. Герцог  Бретонский  под
титулом Людовика  XVII  непрестанно  выпускал  из  Шарантона  воззвания,  но
парижане оставались к ним глухи: лишь газета "Абракадабра" объявила себя его
органом и позволяла себе  весьма  язвительные  шутки  по  адресу  всех  трех
претендентов.
     Поскольку местность была опустошена на сто миль в окружности, каждый из
принцев страстно желал очутиться в фортах, где было много провианта, а попав
туда, они сразу же начинали изгонять тех из гарнизона, кто пришелся им не по
нраву, проявлял неумеренный аппетит, или же  давал  основания  усомниться  в
своей преданности. Эти бедняги, выставленные за  ворота,  были  обречены  на
голодную смерть; проникнуть в Париж не было  возможности;  форты  охранялись
так бдительно, что туда не пробралась бы и мышь, - ей немедленно  снесло  бы
ядром голову. Так и стояли рядом три враждующих армии, пылая ненавистью друг
к другу, "жаждая крови, но остерегаясь нанести удар", а  припасы  в  фортах,
из-за бурного роста гарнизона, таяли с каждым днем. Луи-Филипп сидел в своем
дворце, окруженный двадцатью четырьмя фортами, зная, что от одной искры  они
все мгновенно воспламенятся и он  со  своими  сундуками  через  какие-нибудь
десять минут взлетит к  небу,  в  небытие  -  легко  представить  себе,  что
положение его было не из приятных.
     Но спасение он видел в своих сокровищах. Ни сторонники  императора,  ни
приверженцы Бурбонов не  желали  упустить  на  двести  пятьдесят  миллиардов
чистого золота в слитках; принцы орлеанские также  не  решались  расстрелять
эту внушительную сумму денег, равно как и ее  владельца,  своего  почтенного
отца. Каков же был выход из создавшегося положения?  Император  обратился  к
христианнейшему из королей (они всегда величали так друг друга,  обмениваясь
посланиями), предлагая скрестить шпаги и решить дело  силой  оружия;  Генрих
согласился бы на это предложение,  если  бы  священники,  эти  его  духовные
пастыри, не пригрозили отлучить его  от  церкви.  Тем  самым  столь  простой
способ решить спор сделался невозможным.
     Присутствие святых отцов в фортах причиняло  всем  немалое  неудобство.
Бедняги  англичане,  будучи  протестантами,   в   особенности   подвергались
непрестанным мелким гонениям, что приводило в немалую ярость их командующего
Дженкинса.  И  что  греха  таить,  эти  бестрепетные  воины  не   слишком-то
повиновались дисциплине. Памятуя обычаи старой доброй Англии, они  сходились
вместе и с проклятиями требовали мяса четыре раза в день, восковые  свечи  в
казармах и непременный портер. За  эти  требования  их  поднимали  на  смех;
священники даже призывали их поститься по пятницам, вследствие чего в  полку
начался настоящий мятеж, и солдаты не прочь были поднять  на  стенах  Парижа
четвертое знамя, а именно английское,  но  гарнизон  был  слишком  силен,  и
пришлось им сдать свои дубинки; учитывая прошлые заслуги, им было  разрешено
покинуть форты. И притом, на их  же  счастье,  в  чем  читатель  вскоре  сам
убедится.
     Принц Бэллибеньонский и  ирландские  войска  были  размещены  в  форте,
который в угоду им назвали Картофельным,  и  они  устроились  там  со  всеми
удобствами, какие позволяли обстоятельства. Принцы получали коньяку  сколько
душе угодно и коротали время на крепостном валу, играя в кости или в монетку
(полупенсовиком, который неведомо каким образом нашелся у одного из них)  на
крупные суммы, под векселя. Их воины стояли вокруг и с  восхищением  следили
за игрой; то и дело  слышалось:  "Ого-го,  мистер  Дэн,  вот  это  бросок!",
"Удачи, мистер Пат, выдайте-ка тринадцать!" - и так далее, в том же духе. Но
подобное  бездействие  не  могло  длиться  долго.  Ирландцы   прослышали   о
сокровищах, накопленных в Тюильрийском дворце; они вздыхали при мысли о том,
как мало звонкой монеты в их прекрасной зеленой стране. Они рвались в бой! И
в их головах созрел план...

     Глава VIII
     Битва между фортами

     Утром  26  октября  1884  года  его   величество   Луи-Филипп   изволил
завтракать, читая газету "Деба" и искренне желая, чтобы то, что говорилось в
газете об "азиатской холере в лагере претендента Генриха" и "ветряной  оспе,
свирепствующей в фортах предателя Бонапарта", оказалось  правдой;  и  каково
было его удивление, когда раздался орудийный выстрел; и в тот же миг - трах!
- восьмидесятичетырехфунтовое ядро влетело в окно и  снесло  голову  верному
мсье де Монталиве, который как раз  в  этот  миг  вносил  блюдо  с  горячими
пышками.
     "Разбитое окно - три франка, - сказал монарх, - и пышки, конечно,  тоже
пропали!" И он, брюзжа, уселся за стол. Ах, король Луи-Филипп, этот  выстрел
стоил тебе дороже оконного стекла - дороже блюда с пышками, - он стоил  тебе
прекрасного королевства и пятидесяти миллионов налогоплательщиков.
     Пушка выпалила с Картофельного форта.
     - Боже праведный! - в бешенстве сказал командующий  фортом  ирландскому
принцу. - Что вы наделали, ваше высочество?
     - Тьфу! - отвечал тот. - Просто мы  с  Доннегалом  увидели  воробья  на
крыше Тюильри и решили пальнуть по нему, только и всего.
     "Ур-р-ра-а! Ложись!" - закричали тут бесстрашные ирландцы; ибо  в  этот
миг один из снарядов Пехена ударил в контрэскарп люнета, где они  стояли,  и
равелин с несколькими амбразурами взлетел на воздух.
     Двадцать третий  форт,  сохранявший  верность  Луи-Филиппу,  видя,  что
Двадцать четвертый, или Картофельный, обстреливает Тюильри,  незамедлительно
открыл ответный огонь из своих орудий,  обрушив  его  на  форт  приверженцев
Бурбонов. Видя это, Двадцать второй форт, где засели сторонники  императора,
принялся поливать огнем Двадцать третий. Двадцать первый обстрелял  Двадцать
второй; и через четверть часа вся обширная линия  укрепления  была  в  огне,
сверкала, ревела, гремела,  трещала,  палила  самым  основательным  образом.
Можно не сомневаться, что никогда ни до, ни после этого мир не слышал такого
дикого шума. Представьте себе яростный грохот двадцати четырех тысяч  пушек.
Представьте небо, покрытое багровым заревом сотен тысяч сверкающих бронзовых
метеоров; воздух, в котором повисла непроницаемая завеса дыма, - чуть ли  не
всю вселенную в огне! Ибо грохот канонады был слышен даже на вершине Анд,  -
от него вылетели стекла в трех окнах на английской фабрике в  Кантоне.  Бах,
бах, бах! Три дня не стихало это гигантское - я бы  сказал  циклопическое  -
побоище. Бах, бах, бах, трах! Ядра носились повсюду: они метались, сшибались
в поднебесье и вновь падали, свистя, вертясь,  круша,  на  те  же  форты,  с
которых были пущены! Трах, трах, трах - тар-р-рарах!
     На второй день можно было бы увидеть (если  бы  позволил  дым),  людей,
собирающихся у ворот Картофельного форта,  и  услышать  (если  бы  не  мешал
оглушительный  грохот  канонады),   как   они   обмениваются   таинственными
сигналами. "Том", - послышался шепот. "Стил", -  глухо  донеслось  в  ответ.
(Просто поразительно, как человеческий шепот способен перекрыть рев стихий!)
Это собиралась Ирландская бригада.  "Ну,  ребята,  теперь  или  никогда!"  -
сказали им их вожди;  и,  сунув  свои  глиняные  трубки  в  рот,  они  тайно
прокрались в траншеи, не  обращая  внимания  на  осколки  стекла  и  обломки
стальных клинков; потом вылезли из траншей; бесшумно  построились  в  боевой
порядок и двинулись на Париж/Они знали, что войдут туда  незаметно,  -  и  в
самом деле, никто не обратил внимания на их отсутствие.
     Легкомысленные  парижане  тем  временем,  как  обычно,  развлекались  в
театрах и кафе; в фойе только  и  было  разговоров,  что  о  новой  пьесе  с
участием Арналя; и новая статья  мсье  Эжена  Сю  так  приковывала  внимание
читателя к газете, что он не обращал никакого внимания на содом, царивший за
стенами.

     Глава IX
     Людовик XVII

     Однако гром канонады произвел самое неожиданное действие на  обитателей
знаменитого Шарантонского сумасшедшего дома, куда,  не  забудьте,  словно  в
насмешку,  был   водворен   Людовик   XVII.   Его   величественная   осанка,
невозмутимость, справедливость  его  притязаний  наполняли  благоговением  и
трепетом четыре тысячи его  товарищей  по  заточению.  Китайский  император,
принцесса  Лунного  королевства,  Юлий  Цезарь,  святая  Женевьева,   святой
покровитель города Парижа, папа Римский, мексиканский касик и еще  несколько
знаменитых и славных личностей, которым довелось туда попасть, держали совет
с Людовиком XVII, и все согласились, что час пробил, -  теперь  или  никогда
следует поддержать  его  законные  права  на  французский  престол.  На  рев
канонады они отвечали  воем  яростного  ликования.  Они  приняли  решение  и
выполнили его:  набросились  на  доктора  Пинеля  и  презренных  тюремщиков,
которые, под видом санитаров, держали их в ужасном плену, и во мгновение ока
одолели