лов день.
     - Правильно, - отвечал я.  Нужно  сказать,  я  неукоснительно  требовал
деньги вперед.
     - Она просила сказать, Роберт, что в  Михайлов  день  мы...  мы  уедем,
Роберт.
     - Ага, значит, она решила переехать в  свой  дом,  Лиззи?  Ну,  что  ж,
отлично. Ей, наверное, нужна будет мебель, - пускай возьмет, потому что этот
дом я собираюсь продать.
     И вот так этот вопрос был разрешен.

                                   * * *

     Утром в Михайлов день, - за эти два месяца я видел  матушку,  по-моему,
всего один раз: однажды я проснулся часа в два ночи и увидел, что она рыдает
у моей постели, - так вот, приходит ко мне утром Элиза и говорит:
     - Роберт, в шесть часов за нами приедут.
     Раз так, я напоследок велел зажарить самого лучшего  гуся  (ни  до,  ни
после этого случая я не  едал  такого  славного  жаркого,  да  еще  с  таким
аппетитом), подать пудинг и сварить пунш.
     - За ваше здоровье,  дорогие  сестрицы,  -  сказал  я,  -  и  за  ваше,
маменька, желаю всем вам счастья. И хотя вы за весь обед не взяли в  рот  ни
крошки, от стаканчика пунша вы, надеюсь, не  откажетесь.  Ведь  он  из  того
самого вина, что Уотерс прислал папеньке пятнадцать лет назад!
     Пробило шесть часов, и к крыльцу подкатило щегольское ладно,  и  правил
им - не сойти мне с этого места! - капитан Уотерс! Из ландо  выпрыгнул  этот
старый мошенник Бейтс, взбежал на крыльцо, и не успел я  прийти  в  себя  от
изумления, как он уже подводил матушку к коляске. За  ней  выбежали  сестры,
наскоро пожали мне руку, матушка влезла в коляску, и  на  шею  ей  бросилась
Мэри Уотерс, которая там, оказывается, сидела! Потом Мэри принялась обнимать
сестер, доктор, бывший у них за выездного лакея, вскочил на козлы, и коляска
покатила, а на меня никто даже и не взглянул, как будто я пустое место.
     Представьте себе  картину:  матушка  прижимает  к  груди  мисс  Уотерс,
сестрицы мои расселись на заднем сиденье, капитан Уотерс правит (в жизни  не
видал такого скверного кучера), я стою у ворот и насвистываю,  а  у  калитки
плачет эта старая дура Мэри Мэлони. На следующий день она  уехала  вместе  с
мебелью, а я - я попал в ужасную историю, о которой расскажу вам в следующей
главе.

                        Сентябрь. Ободрали как липку

     Денег мне батюшка не оставил, но так как я оказался после  его  кончины
владельцем клочка земли, я поручил землю и усадьбу  заботам  аукционистов  и
решил немного развеять свое одиночество где-нибудь на водах.  Дом  мой  стал
для меня пустыней, - нужно ли говорить, как я тосковал после отъезда дорогой
моей родительницы и милых сестер.
     Итак, у меня было немного денег наличными,  и  за  усадьбу  я  надеялся
выручить  не  меньше  двух  тысяч  фунтов.  Внешность  у  меня  была   очень
представительная - эдакий  бравый  молодец-военный,  потому  что  хоть  я  и
совершенно порвал с  офицерами  Северных  Бангэйцев  (после  той  истории  с
Уотерсом полковник Кукарекс самым дружеским образом намекнул, что в моих  же
интересах подать в  отставку),  я  тем  не  менее  продолжал  называть  себя
капитаном, памятуя о преимуществах, которые дает этот чин в  городках,  куда
публика съезжается пить воды.
     Капитан  Стабз  стал  одним  из  самых   модных   кавалеров   Челтнема,
Харроугета, Бата и Лемингтона. Я хорошо играл в вист и  на  бильярде  -  так
хорошо, что в конце концов все стали  отказываться  играть  со  мной,  видя,
насколько я превосхожу их в умении и ловкости. И вот  представьте  себе  мое
изумление, когда, прогуливаясь как-то по Хай-стрит в  Лемингтоне  (случилось
это лет через пять после той портсмутской истории), я вдруг увидел человека,
который живо напомнил мне двор некоего мясника  и  многое  другое,  -  одним
словом, навстречу мне шел Добл. Он тоже был одет en militaire  {Как  военный
(франц.).} - в мундире со снурками и сапогах  со  шпорами;  а  рядом  с  ним
выступала  нарядная,  вся   унизанная   кольцами   и   опутанная   цепочками
черноволосая дама семитского вида, в зеленой шляпке  с  павлиньими  перьями,
лиловой шали, желтом платье, розовых шелковых чулках и голубых башмачках. За
ней тянулись трое детишек и красавец лакей. Не заметив меня, они все вошли в
гостиницу "Ройал".
     В гостинице меня знали, и один из тамошних официантов сообщил мне,  кто
они такие: спутника дамы зовут капитан  Добл,  он  сын  богатого  поставщика
сукна армии его величества ("Добл, Хобл и Кь", Пэл-Мэл); а сама дама - некая
миссис Манассе, вдова американского еврея и владелица несметного  состояния,
скромно живущая сейчас со своими детьми в Лемингтоне. Я,  разумеется,  всюду
вел себя как человек со средствами, получивший в наследство от отца огромные
деньги и тысячи акров земли, - никогда не следует признаваться, что  у  тебя
за душой ни гроша. Увы, в те дни я был джентльмен с головы  до  пят,  и  все
почитали за честь пригласить меня к обеду.
     На следующий день я забросил Доблу свою визитную карточку,  черкнув  на
ней несколько строк. Он не только не нанес мне ответного визита, но даже  не
ответил на мою записку. Однако через день я снова встретил их  с  вдовой  на
улице. Я быстро подошел к ним, схватил его за руку  и  горячо  заверил,  что
счастлив видеть его, - так оно, кстати, и  было.  К  моему  изумлению,  Добл
замялся, и только трусость помешала ему заявить, что он не знает меня. Но  я
бросил на него грозный взгляд и воскликнул:
     - Как, Добл, дружище, ты забыл своего старого Стабза и наши приключения
с дочками мясника? Добл кисло улыбнулся и промямлил:
     - А, да, в самом деле - вы, кажется, капитан Стабз.
     - Да, сударыня, перед вами бывший однополчанин капитана Добла,  который
так много наслышан о вашей светлости и так вами восхищен, что берет на  себя
смелость просить своего друга представить его вам.
     Доблу пришлось подчиниться,  и  капитан  Стабз  был  по  всем  правилам
представлен миссис Манассе. Вдова была сама любезность, и,  когда  мы  стали
прощаться, сказала, что надеется  видеть  меня  сегодня  вечером  у  себя  в
гостиной, пусть капитан Добл приведет меня, -  у  нее  собирается  несколько
друзей.
     Видите ли, в Лемингтоне все знают друг друга, я же был известен там как
офицер в отставке с семью тысячами фунтов годового дохода, которые достались
мне после смерти отца. Добл приехал в Лемингтон после меня, но  так  как  он
поселился  в  гостинице  "Ройал"  и  стал  обедать  за  табльдотом,   то   и
познакомился с вдовой раньше.  Я  понимал,  однако,  что  если  позволю  ему
сплетничать обо мне, - а ему было  что  порассказать,  -  прощай  тогда  все
удовольствия Лемингтона и все мои  надежды.  Поэтому  я  решил  пресечь  его
намерения в корне. Вдова вошла в гостиницу, и мой приятель Добл вознамерился
отделаться от меня, но я остановил его и сказал:
     - Мистер Добл, я прекрасно вас понял. Вы хотели  сделать  вид,  что  не
знакомы со мной, потому что я, видите ли, не  пожелал  драться  на  дуэли  в
Портсмуте. Слушайте, Добл, я не герой, но и не такой трус, как вы, и вам это
известно. Вы не Уотерс, и с вами я буду драться, имейте это в виду.
     Драться я, пожалуй, и не стал бы, но после нашей истории с  мясником  я
понял, что другого такого труса, как Добл, нужно поискать, а если пригрозить
человеку хорошенько, от этого никогда еще не было никому вреда,  ведь  вовсе
не обязательно приводить угрозу в исполнение, правда? Слова мои произвели на
Добла должное действие, он что-то пробормотал, покраснел и тут же  поклялся,
что у него и в мыслях не было отказываться от знакомства со мной. Так что  я
не только с ним подружился, но и заставил его молчать,
     Вдова очень к нему благоволила, однако сердце у нее было вместительное:
вокруг нее увивалось еще несколько джентльменов, на  которых  она  произвела
столь же сильное впечатление, как и на Добла.
     - Поглядите на эту  миссис  Манассе,  -  обратился  ко  мне  за  столом
незнакомый джентльмен (забавно, что он тоже был еврей).  -  Стара,  страшна,
как смертный грех, а мужчины так и вьются вокруг нее, и все из-за денег.
     - У нее есть деньги?
     - Восемьдесят тысяч фунтов, сэр, да у  каждого  из  детей  по  двадцать
тысяч, это мне доподлинно известно. Я стряпчий, а люди моей профессии всегда
точно знают, сколько стоят наши именитые сограждане.
     - А кто был мистер Манассе? - спросил я.
     - Мистер Манассе был торговец табаком из Вест-Индии, сказочно  богатый,
но - увы! - не знатного происхождения, да еще и женился бог  знает  на  ком,
это между  нами.  Дорогой  сэр,  -  зашептал  джентльмен,  -  она  постоянно
влюблена. Сейчас ее предмет капитан  Добл,  на  прошлой  неделе  был  кто-то
другой, а через неделю им, может быть, станете вы, если только - ха-ха-ха! -
пожелаете присоединиться к толпе ее поклонников. Что до  меня,  то  -  слуга
покорный, будь у нее хоть вдвое больше денег!
     Что мне было за дело до душевных качеств женщины, если  она  богата?  Я
знал, как нужно действовать. Я рассказал Доблу все, о  чем  сообщил  мне  за
обедом джентльмен, и, поскольку хитрости мне было не занимать, я  представил
ему вдову в таком черном свете, что бедняжка совсем струхнул, и  поле  битвы
осталось за мной. Ха-ха-ха, не сойти мне с этого места,  Добл  поверил,  что
миссис Манассе собственными руками задушила своего мужа!
     Благодаря сведениям, которые я получил от моего приятеля  стряпчего,  я
повел игру так ловко, что не прошло и месяца, как вдова стала оказывать  мне
явное предпочтение. Я сидел рядом с ней за обедом, пил вместе с ней  воду  у
источника, ездил с ней верхом, танцевал  с  ней;  и  однажды  на  пикнике  в
Кенилворте, когда было выпито достаточно шампанского, я попросил ее  руки  и
сердца и получил согласие. Еще через месяц Роберт Стабз,  эсквайр,  повел  к
алтарю Лию, вдову покойного 3. Манассе, эсквайра, с острова Сент-Китс!

                                   * * *

     Мы отправились в Лондон в ее роскошном  экипаже;  дети  и  слуги  ехали
следом в почтовой карете. Все расходы  оплачивал,  разумеется,  я,  и,  пока
отделывали наш особняк на Баркли-сквер, мы поселились в гостинице "Стивене".

                                   * * *

     Поместье мое было продано, и деньги помещены в одном из банков Сити.
     Дня через три после нашего  приезда,  когда  мы  завтракали  у  себя  в
номере,  собираясь  нанести  визит  банкиру  миссис  Стабз  для   выполнения
некоторых формальностей, необходимых при  передаче  состояния,  нас  пожелал
видеть  какой-то  джентльмен,  в  котором  я  с  первого  взгляда  определил
единоверца своей супруги.
     Он взглянул на миссис Стабз и поклонился.
     - Не шоблаговолите ли, шударыня, заплатить по  этому  маленькому  счету
што пятьдесят два фунта?
     - Любовь моя, - сказала она, - ты ведь заплатишь? Я  совсем  забыла  об
этом пустяке.
     - Душа моя, - отвечал я, - у меня, право же, нет сейчас при себе денег.
     - Ну что ж, капитан Шташп, - произнес он, - тогда  я  должен  выполнить
мой долг и арештовать ваш, вот ордер.  Том,  вштань  у  двери  и  никого  не
выпушкай!
     Супруга моя упала в обморок, дети ударились в рев, а я в  сопровождении
чиновника шерифа отправился к нему на квартиру!

                     Октябрь. Размолвка Марса и Венеры

     Не буду описывать чувства, обуревавшие меня, когда я  оказался  в  доме
бейлифа на Кэрситор-стрит, вместо того чтобы переехать в  роскошный  особняк
на Баркли-сквер, который должен был стать моим,  ибо  я  стал  мужем  миссис
Манассе! Какая жалкая дыра, какой грязный,  мрачный  переулок  в  нескольких
шагах от Чансери-лейн! Когда я, шатаясь от слабости, вошел с мистером Цаппом
в дом, какой-то безобразный  еврейский  мальчишка  отворил  вторую  из  трех
дверей  и  запер  ее;  потом  он  открыл  третью  дверь,  и  я  оказался   в
отвратительной комнате, которую почему-то называли столовой, после чего меня
провели в убогую каморку окнами во двор  и,  к  немалому  моему  облегчению,
оставили на некоторое время одного размышлять о превратностях  судьбы.  Боже
правый, Баркли-сквер - и эта трущоба! Неужели я все-таки оказался в дураках,
несмотря на все мои старания, всю  хитрость  и  все  упорство?  Неужели  эта
миссис Манассе опутала меня ложью, а тот жалкий негодяй, с которым я  обедал
за табльдотом в Лемингтоне, помог  ей  заманить  меня  в  ловушку?  Я  решил
послать за женой и узнать всю правду, ибо сразу; понял, что бказался жертвой
дьявольского  заговора  и  что  экипаж,  особняк  в  Лондоне,  плантации   в
Вест-Индии - были  всего  лишь  приманкой,  на  которую  я  так  безрассудно
попался. Правда, долг был всего двести пятьдесят фунтов, а у  меня  в  банке
лежало две тысячи. Но разве потеря ее восьмидесяти тысяч  фунтов  ничего  не
значила? Разве ничего не значили мои разбитые надежды?  А  то,  что  к  моей
семье прибавилась жена-иудейка и трое ее иудейских же  отпрысков,  будь  они
все прокляты? И их-то я должен содержать на свои две тысячи фунтов! Зачем  я
не остался дома с матушкой и  сестрами,  которых  я  так  искренне  любил  и
которые давали мне восемьдесят фунтов в год!
     Я имел бурное объяснение с миссис Стабз, но, когда я обвинил эту жалкую
лгунью, эту коварную змею в бесстыдном обмане, она закричала, что  если  кто
кого и надул, так это я ее. Зачем я женился на ней, когда  она  могла  выйти
замуж за двадцать других  своих  поклонников?  Она-де  выбрала  меня  только
потому, что у меня было двадцать тысяч фунтов! Я и в самом деле говорил, что
у меня есть двадцать тысяч фунтов, но ведь знаете - на войне и в  любви  все
средства хороши.
     Расстались мы так же злобно, как и встретились, и я поклялся, что,  как
только уплачу долг, который она так  бессовестно  мне  навязала,  я  тут  же
заберу свои две тысячи и уеду на какой-нибудь необитаемый остров или хотя бы
в Америку, чтобы в жизни своей не видеть больше  ни  ее,  ни  ее  еврейского
выводка. Оставаться заложником у бейлифа не имело  никакого  смысла  (ибо  я
знал, что такое приказ о  дальнейшем  задержании  и  что  раз  миссис  Стабз
задолжала сто фунтов, она могла задолжать и тысячу);  поэтому  я  послал  за
мистером Цаппом, вручил ему чек на сто пятьдесят фунтов  плюс  причитающуюся
ему плату и попросил освободить меня немедленно.
     - Вот, любезный, - сказал я, - получите  эту  свою  ничтожную  сумму  у
Чайлда.
     - У Чайлда или не у Чайлда, - сказал мне мистер Цапп, - только не такой
уж я младенец, чтобы выпуштить ваш под такую бумагу.
     - Ха, - возразил я, - банк Чайлда всего в минуте ходьбы от вас, идите и
получите деньги да дайте мне расписку.
     Цапп написал расписку с величайшей аккуратностью и ушел  в  банк,  а  я
приготовился навсегда оставить эту омерзительную тюрьму.
     Вернулся он, сияя улыбкой.
     - Ну, - сказал я, - деньги вы свои получили, и теперь я должен  заявить
вам, что другого такого мошенника  и  вымогателя,  как  вы,  я  в  жизни  не
встречал.
     - Ну что вы, миштер Штапш, - захихикал он, - ешть на свете куда больший
мошенник, мне ш ним не тягаться.
     -  Как  вы  смеете  стоять  тут  и  нагло  ухмыляться   в   присутствии
джентльмена! Дайте мне мою шляпу и плащ и выпустите  меня  из  этой  грязной
дыры!
     - Ну вот что, Штапш, - Он даже мистером меня не назвал. - Прочитайте-ка
лучше это письмо.
     Я разорвал конверт, и что-то выпало из него на пол - это  оказался  мой
чек. В письме значилось:

     "Господа Чайлд и Кь имеют честь сообщить капитану Стабзу, что вынуждены
отказать в оплате подателю сего чека, ибо утром сего дня ими  было  получено
требование от Соломонсона и Кь о  наложении  ареста  на  имущество  капитана
Стабза, вследствие чего находящийся у нас  вклад  в  сумме  2000  фунтов  11
шиллингов и 6 пенсов должен быть задержан до разрешения дела,  возбужденного
господами Соломонсон и Кь против капитана Стабза. Примите и пр.

                                                                Флит-стрит".

     - Понимаете, Штапш, - сказал мистер Цапп, когда я  прочел  это  ужасное
письмо, - было два долга - маленький и большой. Ваш арештовали жа маленький,
а ваш вклад в банке жа большой.
     Не смейтесь надо мной. Если бы вы видели, какие слезы льются на строки,
что я пишу, если бы вы знали, как близок я был к помешательству те несколько
недель,  что  меня  держали  в  Флитской  тюрьме,  куда  я  попал   вме"-сто
необитаемого острова! Чем я заслужил такую кару? Уж я ли  не  помнил  прежде
всего о выгоде, не то что иные молодые люди, я ли не экономил, я ли не берег
каждый шиллинг, каждый пенс! Могу не кривя душой  поклясться,  что  никогда,
благодарение всевышнему, этим не пренебрегал. Так за что же, за  что  я  так
наказан?
     Но позвольте мне досказать вам эту злосчастную историю. Семь месяцев  я
провел в этом роковом месте. Супруга моя навестила меня раза два, а потом  и
думать забыла  обо  мне.  Я  писал  дорогой  моей  матушке,  умоляя  продать
обстановку, но ответа не получил. Все мои старые друзья от меня отвернулись.
Я проиграл процесс, ибо мне не на что было даже нанять адвоката.  Соломонсон
потребовал уплаты долга моей жены и удержал две  тысячи  фунтов,  которые  у
меня были. Чтобы отделаться от остальной части долга,  мне  пришлось  пройти
через суд  по  делам  о  несостоятельности.  Меня  признали  несостоятельным
должником, и из суда я вышел нищим. Но вы только вообразите:  этот  злобный,
коварный негодяй Штиффелькинд явился в суд  в  качестве  моего  кредитора  и
потребовал уплаты трех фунтов плюс накопившийся за пятнадцать лет интерес из
пяти процентов за пару сапог!  Старый  мошенник  предъявил  суду  эти  самые
сапоги и рассказал всю историю, не позабыв ни лорда  Корнуоллиса,  ни  сцены
разоблачения, ни моего купания под водокачкой.
     Судья Дьюбобвиг стал изощряться в остроумии по этому поводу.
     - Так вы говорите, доктор Порки не пожелал заплатить вам за сапоги,  а,
мистер Штиффелькинд?
     - Та, сэр, когда я обратился  к  нему,  он  сказаль,  что  сапоги  были
заказаны маленьким малыником и что мне нушно было говорить с его директором.
     - Как, значит, сапожник остался без сапог?
     Смех.
     - Как без сапог, что ви, сэр, я принес их сюда. Разве я  иначе  мог  бы
показать их вам?
     Снова смех.
     - И вы так их и не продали, мистер Пиффелькинд?
     - Как я мог продать сапоги! Я поклялся, что  никогда  не  продам  их  и
отомщу этому Штапсу!
     - Значит, время так и не залечило ваши раны, нанесенные сапогами, да?
     - Что-то мне не понятен ваш разговор о сапожнике без сапог,  продаже  и
ранах. Я исполняль все, в чем поклялся, слышите, я разоблачиль его в  школе,
я расстроил его свадьбу и лишиль его  двадцать  тысяч  фунтов,  а  сейчас  я
показаль против него. Все это сделаль я, и  скажите  кто-нибудь,  что  я  не
отомстиль ему.
     И  старый  негодяй  пошел  на  свое  место   под   смешки   безжалостно
разглядывающей меня публики, - как будто на меня и  без  того  не  свалилось
довольно несчастий.
     - Бьюсь об заклад, это самая дорогая пара сапог в вашей жизни, -  хитро
заметил  судья  Дьюбобвиг  и  стал  расспрашивать  меня  о  моих  дальнейших
злоключениях.
     Доведенный до отчаяния, я поведал ему обо всем: и как  стряпчий  мистер
Соломонсон представил меня богатой вдове  миссис  Манассе,  у  которой  было
пятьдесят тысяч фунтов и плантация в Вест-Индии, и как я женился, и как меня
арестовали через два дня по приезде в Лондон, и как этот же самый Соломонсон
подал на меня в суд за долги моей жены, требуя уплаты двух тысяч фунтов.
     - Стойте! - прервал меня один из судейских.  -  Эта  миссис  Манассе  -
крикливо одетая брюнетка без одного глаза? У нее трое детей, и она частенько
бывает под; хмельком, да? А Соломонсон такой маленький, рыжий?
     - Да, да, - отвечал я со слезами на глазах.
     - За последние два года эта женщина вышла замуж три раза,  один  раз  в
Ирландии, один в Бате. Ее законный муж - некий  Соломонсон,  и  дес