сть рейсов, - молвил один из
четырнадцати носильщиков, - но коли джентльмен  и  впрямь  джентльмен,  само
собой - отвалит не меньше соверена.
     Я собрался было возражать, а Джемми завизжала, как турок, но  тут  один
из них гаркнул: "Э-эй!", другой подхватил:  "Что  за  шум,  а  драки  нет?",
третий зыкнул: "А ну всыпь им!" -  и  я,  по  совести  признаться,  до  того
струхнул, что вынул целый соверен и отдал кучеру. Тем временем мой  лакей  и
горничная куда-то скрылись:  они  всегда  исчезают,  как  только  начинается
грабеж или скандал.
     Я пошел было их искать.
     - Постойте-ка, мистер Фергюсон!  -  подал  голос  юный  джентльмен  лет
тринадцати от роду, в красном ливрейном  жилете  до  самых  пят  и  с  целым
набором булавок, пуговиц и  тесемок,  скреплявших  его  борта.  -  Постойте,
мистер Фе, - говорит он, вынув изо рта трубку. - Не забывайте хозяина кеба.
     - А тебе сколько следует, милейший? - спрашиваю я.
     - Мне?.. Гм... Сейчас прикинем... Ага! Аккурат тридцать семь  шиллингов
да еще восемь пенсов.
     Четырнадцать джентльменов с багажом в руках прыснули и  давай  гоготать
очень наглым манером. Одна только физиономия кучера выражала досаду.
     - Ах ты поганец! -  вскричала  Джемми,  ухватив  мальчишку.  -  Заломил
дороже, чем за карету!
     - Вы меня не поганьте, мэм! - взвился  малый.  -  Что  мне  до  кареты?
Езжали бы омнибусом за шесть пенсов! Что ж не поехали! Чего наняли мой  кеб?
На что я отмахал  сорок  миль  от  Скарлот-стрит  на  Портленд-стрит  да  на
Портленд-Плейс - и все задарма? Ну-ка, выкладывайте полтора соверена, нечего
моего коня томить целый день!
     Всю эту речь, на запись которой ушло  немало  времени,  он  выпалил  за
пятую долю секунды, а под самый конец ее отшвырнул трубку  и,  сжав  кулаки,
стал наступать на Джемми, будто вызывал ее на драку.
     Моя душенька из пунцовой стала белой, как виндзорское мыло, и рухнула в
мои объятия. Что мне было делать?  Я  закричал:  "Полиция!"  -  но  ни  один
полисмен не заглянет на Темз-стрит, там грабеж среди бела дня узаконен.  Что
же мне было делать? О, с какой отцовской благодарностью бьется  мое  сердце,
когда я вспоминаю, как поступил наш Таг!
     Только юнец принял стойку, младший Таггеридж Коукс, который  все  время
заливался смехом, на мой взгляд  очень  даже  непочтительным,  вдруг  метнул
куртку прямо в лицо своей матушки (от соприкосновения с  медными  пуговицами
она вздрогнула и более или менее пришла в себя; и не успели мы рта раскрыть,
как он уже очутился в центре крута, который  образовали  носильщики,  девять
продавцов и продавщиц апельсинов, несчетное множество  мальчишек-газетчиков,
зевак и старьевщиков, присунул два маленьких белых кулака к лицу джентльмена
в красном жилете, выставившего на врага два черных больших, и тут  же  начал
бой.
     Будьте покойны! Наш Таг  не  зря  обучался  в  Ричмондской  школе!  Мой
маленький герой молотил кулаками вовсю -  раз!  раз!  правой!  левой!  -  не
уступая  в  лихости  своей  дорогой  матушке.  Сперва  что-то  треснуло,   и
высоченная грязно-белая  шляпа  с  черной  креповой  тряпкой  вокруг  тульи,
походившая на сырой глубокий колодец, - сперва, стало быть, что-то треснуло,
эта белая шляпа перемахнула через  кеб,  и  на  толпу  посыпалось  множество
различных вещей, которые в ней хранились, а именно: клубок бечевки,  свечка,
гребешок, ремень от кнута, свистулька, кусок грудинки и прочее и прочее...
     Юнец был явно сконфужен выставкой его  сокровищ,  но  Таг  не  дал  ему
опомниться. Следующий удар пришелся парню по скуле, а третий угодил по носу,
и наглец упал.
     - Браво, милорд! - заорали зрители.
     - Будет с меня, и на том спасибочко! - буркнул юнец, кое-как  подымаясь
на ноги. - Платите за проезд, и я поехал.
     - Сколько теперь запросишь, трусливый воришка? - спросил Таг.
     - Два и восемь пенсов, будто сами не знаете.
     И он получил свои два и восемь пенсов. Зрители рукоплескали Тагу,  юнца
освистали, а Тага просили дать им на выпивку. Но тут мы услышали  колокол  и
заторопились сойти по лестнице вниз к пароходу.
     Теперь уж я надеялся, что нашим бедам придет конец. Что до моих бед, то
они и в самом деле чуть было не кончились, по крайней мере, в одном  смысле.
После того как миссис  Коукс  вместе  с  Джемаймой  Энн  и  Тагом,  а  также
горничной, лакеем и ценностями были доставлены на борт, подошел  мой  черед.
Мне часто приходилось слышать, что пассажиров поднимают на борт по  сходням,
но очень редко, чтобы их сбрасывали при помощи таковых. Как только я на  них
ступил, судно чуть-чуть отошло, доска скользнула,  и  я  плюхнулся  в  воду.
Вопль миссис Коукс, наверно, можно было услышать в Грейвзенде. Он  звенел  у
меня в ушах, когда я шел ко дну, скорбя о том,  что  покидаю  ее  безутешной
вдовой. Я тут же вынырнул и ухватился за поля своего цилиндра, хотя,  как  я
слышал, утопающим надлежит хвататься за соломинку. Я  бултыхался,  не  теряя
надежды на спасение, и, к счастью, вскоре почувствовал, как  меня  подцепило
за пояс панталон и вознесло в воздух на крюке багра  под  возгласы:  "Ии-эх!
Ии-эх! Ии-эх!" - и таким образом я  был  поднят  на  борт.  Меня  уложили  в
постель, и оттого, что я наглотался воды, мне пришлось выпить добрую  порцию
бренди, дабы в нутре моем  получилась  правильная  смесь.  Что  и  говорить,
несколько часов я пребывал в довольно плачевном состоянии.

                           Октябрь. Нас выселяют

     И вот мы прибыли в Булонь, и Джемми, везде  и  повсюду  расспрашивая  о
бароне,  вскоре  убедилась,  что  никто  там  о  нем  не   слыхал;   однако,
вознамерившись, как я понял, непременно выдать нашу  дочь  за  высокородного
дворянина, она решила отправиться  в  Париж,  где  барону,  по  его  словам,
принадлежал  роскошный  отель,   из-за   чего,   помнится,   Джемми   ужасно
возмущалась,  хотя  вскорости  мы  узнали,   что   отель   -   по-французски
всего-навсего дом, и она успокоилась. Надо ли описывать дорогу из  Булони  в
Париж или самое столицу? Достаточно сказать, что мы появились  там  в  отеле
"Мюрисс", как подобало семейству Коукс-Таггеридж, и за неделю повидали  все,
что стоило повидать в Париже. Правда, я чуть было не протянул там  ноги;  но
раз уж вы отправились в увеселительное  путешествие  в  чужие  края,  нечего
сетовать на некоторые неудобства.
     Близ города Парижа есть замечательная дорога и ряды деревьев, и все это
почему-то называется  Шансы-Лиззи,  что  по-французски  означает  Елисейские
поля; некоторые,  слышал  я,  говорят:  Шансы-Лери,  но  уж  мой-то  выговор
наверняка правильный. Так вот посреди  этих  Шансы-Лиззи  находится  большой
пустырь, и на нем  балаган,  где  в  летнее  время  мистер  Франкони  -  это
французский Астли - показывает дрессированных лошадей и прочие  номера.  Раз
уж все туда ездят и нам сказали, что ничего в  этом  нет  зазорного,  Джемми
изъявила согласие, чтобы и мы туда отправились. Так мы и сделали.
     Оказалось, что там все  точь-в-точь  как  у  нашего  Астли:  мужчина  в
костюме гусара, в точности как мистер Пиддикомб,  так  же  ходил  по  арене,
щелкая  бичом.  И  дюжина  всяких  мисс  Вулфорд,  что  выезжают   польскими
принцессами, Диванами, Султанами, Качучами и бог его знает кем еще. Есть там
и толстяк в двадцати трех одежках, который потом оказывается живым скелетом;
есть клоуны, и опилки, и белая лошадь, танцующая матросский танец, и свечи в
обручах, словом, все, как на нашей милой родине.
     Моя  дорогая  супруга,  в  самом  шикарном  туалете,  приковывая  взоры
публики, от души наслаждалась представлением (ведь знания языка при этом  не
надобно, благо бессловесная тварь им  не  пользуется),  а  тут  еще  начался
долгожданный знаменитый польский аттракцион: "Сарматский наездник на  восьми
диких скакунах!" Он вылетел под музыку, наяривавшую  двадцать  миль  в  час,
верхом на четверке лошадей,  а  другую  четверку  погонял  впереди  и  таким
манером промчался вокруг арены. Туча взметнувшихся опилок скрывала его лицо,
но зрители, как обезумевшие, восторженно  хлопали  в  ладоши.  Вдруг  первая
четверка лошадей превратилась в тройку, потому  что  наездник  запустил  под
себя еще одну лошадь, а за ней и другую, и все поняли что,  запусти  он  еще
одну - дело добром не кончится. Публика била в ладоши пуще  прежнего,  а  уж
когда он стал загонять седьмую и восьмую - понятно, не целиком, а  заставляя
их ловко подныривать и выныривать туда-сюда, вперемешку, так что  уже  вовсе
нельзя было разобрать какая где, - цирк едва не обрушился от  аплодисментов,
а Сарматский наездник все кланялся, склоняя до  земли  свои  длинные  перья.
Наконец музыка поугомонилась,  и  он  стал  не  спеша  объезжать  арену,  то
сгибаясь, то ухмыляясь, то раскачиваясь взад-вперед или размахивая  бичом  и
прикладывая руку к сердцу, в точности, как циркачи у Астли. Но  представьте,
каково было наше удивление, когда этот самый Сарматский  наездник,  проезжая
со своей восьмеркой мимо нашей ложи, вдруг дернулся  и...  все  его  скакуны
мигом застыли как вкопанные.
     - Альберт! - завопила моя дорогая Джемми. - Альберт! Ба-б-ба-б-барон!
     Сарматский   наездник   с   минуту   разглядывал   ее,   потом   трижды
перекувыркнулся, соскочил с лошадей и пустился наутек.
     Это был его сиятельство барон де Понтер!
     У Джемми, как водится,  сделался  припадок,  барона  же  мы  больше  не
видели. Впоследствии нам стало известно, что Понтер служил у Франкони, потом
сбежал в Англию,  надеясь  на  легкую  жизнь,  и  вступил  в  армию  мистера
Ричардсона, но ни мистер Ричардсон, ни Лондон не пришлись ему по вкусу; и мы
распрощались  с  ним,  когда  он  перемахнул  через  барьер  на  турнире   в
Таггериджвиле.
     - Ну что ж, Джемайма Энн, - объявила разъяренная Джемми, -  ты  выйдешь
за Хламсброда. Раз уж моя дочь не может стать баронессой, пусть  будет  хотя
бы супругой баронета.
     Бедняжка Джемайма Энн  только  вздохнула,  зная,  что  перечить  матери
бесполезно.
     Париж как-то сразу нам наскучил, и мы более чем когда-либо заторопились
обратно в Лондон. До нас дошли слухи, будто  это  чудовище  Таггеридж,  этот
черномазый отпрыск старого Тага - будь он неладен, -  вздумал  опротестовать
права Джемми на наследство и подал на нас целую  кипу  исков  в  Канцлерский
суд. Прослышав об этом, мы немедля отправились в путь, приехали в  Булонь  и
сели на того же "Турецкого султана", который доставил нас во Францию.
     Если вы взглянете на расписание, то увидите, что суда  отправляются  из
Лондона в субботу утром, а из Булони в субботу вечером;  таким  образом,  от
прибытия до отправки в обратный путь проходит зачастую менее часа. Боже, как
мне жаль беднягу капитана, который по двадцать четыре часа  мается  в  своей
рубке и дерет глотку: "Одерживай! Стоп!" И жаль слуг,  что  подают  завтрак,
второй завтрак, обед, ужин, и  снова  завтраки,  обеды,  ужины,  для  целого
полчища пассажиров. А более всех мне  жаль  беднягу  буфетчика,  из-за  этих
злополучных жестяных мисочек, за которыми он должен все время приглядывать.
     О, как мало знали мы о буре, разразившейся в  наше  отсутствие!  И  как
мало  мы  были  подготовлены   к   жестокой   беде,   нависшей   над   нашим
Таггериджвильским имением!
     Нашим поверенным был  Бигс  из  прославленной  конторы  "Бигс,  Хигс  и
Болтунигс". По прибытии в Лондон мне сообщили, что он только что  отправился
за  мной  в  Париж,  и  мы,  не  заезжая  на  Портленд-Плейс,   покатили   в
Таггериджвиль. Подкатив к  воротам,  мы  увидели  во  дворе  целую  толпу  и
мерзкого Таггериджа верхом на лошади, а подле  него  какого-то  обшарпанного
человека по имени Скэпгоут, а также его поверенного и многих других.
     -  Мистер  Скэпгоут,  -  с  ухмылкой  сказал  Таггеридж,   вручая   ему
запечатанный конверт. - Вот вам бумага на аренду. Оставляю  вас  хозяином  и
желаю всего хорошего.
     -  Хозяином  чего?  -  спросила   законная   владелица   Таггериджвиля,
высунувшись из окна кареты.
     Джемми не переваривала "черномазого Таггериджа", как она его  называла,
он был для нее хуже всякой отравы. В первую же неделю после нашего  переезда
на Портленд-Плейс он явился  за  каким-то  серебряным  сервизом,  якобы  его
личной собственностью, но Джемми обозвала его "арапом безродным"  и  выгнала
вон. С тех пор у нас с ним велись бесконечные тяжбы,  переписка,  встречи  и
объяснения через посредников.
     - Хозяином моего имения Таггериджвиль, сударыня, отписанного мне  отцом
в завещании, о чем вас уведомили три недели тому назад и  что  вам  известно
так же хорошо, как и мне.
     - Старый Таг не оставлял никакого завещания! - завопила  Джемми.  -  Он
умер не  для  того,  чтобы  оставлять  свое  добро  всяким  арапам,  неграм,
низкородным вралям-полукровкам! И если он это сделал, так разрази меня...
     - Маменька, успокойтесь же! - взмолилась Джемайма Энн.
     - Шпарь дальше! - подначивал Таг, который в подобных случаях  только  и
знает что скалить зубы.
     -  Что  это  значит,  мистер   Таггеридж?   -   воскликнул   Хламсброд,
единственный из всех нас, кто сохранил присутствие духа. - О каком завещании
идет речь?
     - О, право, все это чистая формальность,  -  сказал,  подъехав  к  нам,
адвокат. - Ради бога, не  беспокойтесь,  сударыня.  Разрешите  моим  друзьям
Хигсу, Бигсу и Болтунигсу снестись со мной. Удивлен, что никто из них  здесь
сегодня не присутствует. Вам всего-навсего остается нас  выгнать,  сударыня.
Остальное пойдет заведенным порядком.
     - Кто завладел этим имением? - взревела Джемми.
     -  Мой  друг,  мистер  Скэпгоут,  -  сказал  адвокат.  Мистер  Скэпгоут
осклабился.
     - Мистер Скэпгоут! - повторила моя супруга, потрясая кулаком (ибо она у
меня женщина с сильным характером)
     - Если вы не уберетесь отсюда, я велю вас прогнать вилами! Вас  и  того
нищего черномазого ублюдка!
     И, подтверждая слово делом, она сунула в руки одному садовнику  вилы  и
подозвала на подмогу второго с граблями. Тем временем юный Таг науськивал на
пришельцев собаку, а я кричал "ура" при виде столь справедливой расправы  со
злодеями.
     - Этого будет довольно, не так ли? - с самым невозмутимым  спокойствием
осведомился мистер Скэпгоут.
     - Вполне! - ответил адвокат. - Мистер Таггеридж, между  нами  и  обедом
десять миль. Сударыня, ваш покорный слуга! - И вся шайка поскакала прочь.

                       Ноябрь. Страхование по закону

     Мы не имели понятия, что все это означает, пока не получили от Хигса из
Лондона очень странную бумагу, которая гласила:
     "Мидлсекс.  Сэмюел  Кокс,  ранее  проживавший   на   Портленд-Плене   в
Вестминстере, в том же графстве, привлекается  ответчиком  по  иску  Сэмюела
Скэпгоута за то, что оный Кокс ворвался в имение Джона Таггериджа, эсквайра,
кое тот сдал в аренду вышеупомянутому Сэмюелу Скэпгоуту, при том,  что  срок
аренды еще не истек, и выгнал его оттуда".
     Далее говорилось, что мы якобы "выгнали  его  силой  оружия,  а  именно
шпагами, ножами и дрекольем". Это  ли  не  чудовищная  ложь?  Мы  же  только
защищали наше кровное! И разве не преступление  выгонять  нас  из  наших  же
законных владений по столь разбойничьему иску?
     Не иначе как Хигс, Бигс и Болтунигс были подкуплены, ибо - поверите  ли
- они посоветовали  нам  тотчас  уступить  нашу  собственность,  потому  что
найдено завещание и дело мы все равно проиграем.  Моя  Джемми  с  презрением
отвергла их совет, а сообщение о завещании подняла на смех: она  утверждала,
что это подделка, гнусная арапская подделка, и  по  сей  день  уверена,  что
история с завещанием, якобы написанным тридцать лет тому назад в  Калькутте,
оставшимся среди бумаг старого  Тага,  а  впоследствии  после  розысков,  по
приказу  молодого  Таггериджа,  найденным   и   присланным   в   Англию,   -
скандальнейшая ложь.
     Так или иначе - суд состоялся. Стоит ли о нем рассказывать? Что сказать
о лорде Главном судье, кроме того, что ему  следовало  бы  стыдиться  носить
свой парик? Или о мистере..... и мистере...... кои не жалели красноречия для
     попрания справедливости и бедняков? С нашей  стороны  выступал  не  кто
иной, как старший адвокат Бинкс, - мне совестно за честь британских юристов,
но я вынужден сказать,  что  и  он,  похоже,  был  подкуплен,  ибо  попросту
отказался меня защищать. Веди он себя  так  же,  как  мистер  Маллиган,  его
помощник, которому я столь скромным образом желаю выразить  признательность,
- все могло бы обернуться в нашу пользу.
     Знали бы вы, какое впечатление произвела речь мистера Маллигана,  когда
он, впервые выступая в суде, сказал:
     - Стоя здесь,  у  пустомента  священной  Фумиде,  видя  вокруг  эмблемы
пруфессии,  столь  пучитаемой  мною,  перед   лицом   пучтенного   судьи   и
прусвищенных присяжных - славы отечества, бескурысных заступников, надежного
утюшения бедняков, - о, как я трупещу, какой стыд обугрил мне щуки. (Возглас
в зале: "Какой стыд!") Зала взревела от хохота, а когда был  снова  водворен
порядок, мистер Маллиган продолжал:
     - Мулорд, я их не слышу. Я родом из струны, привыкшей к  угнетению,  но
поелику моя струна, да, мулорд, моя Ирландия (нечего смеяться, я ей горжусь)
вупреки тиранам всегда зелена,  хороша  и  прекрасна,  так  и  правда  моего
клюента вусторжествует над злобным безрассудством,  -  я  повторяю,  злобным
безрассудством тех, кто хочет ее уничтожить и в лицо которым от имени  моего
клюента, от имени моей струны, да, и от своего имени я, скрестив руки, кидаю
полный презрения вызов!
     - Бога ради, мистер Миллиган... ("Маллиган,  мулорд!"  -  вскричал  мой
адвокат.) Хорошо, Маллиган, - прошу, успокойтесь и не отклоняйтесь  от  сути
дела.
     И мистер Маллиган больше не отклонялся целых три часа  кряду.  В  речи,
битком набитой латинскими цитатами  и  блиставшей  непревзойденной  красотой
слога, он рассказал обо мне и моем семействе;  о  том,  каким  романтическим
образом  разбогател  старый  Таггеридж  и  как  впоследствии  его  богатства
достались моей супруге; о положении в Ирландии; о честной бедности Коксов  в
прошлом (после чего он несколько  минут,  покуда  его  не  остановил  судья,
обозревал гневным взором нищету своей родины); о том, какой  я  превосходный
супруг, отец, хозяин, а моя жена - супруга, хозяйка, мать. Но все  напрасно!
Дело было проиграно. Вскоре меня привлекли за неуплату расходов,  -  пятьсот
фунтов на судебные издержки свои собственные и столько же за Таггериджа.  Он
сказал, что не даст и фартинга, чтобы вызволить меня не то что  из  Флитской
тюрьмы, а из пекла. Само собою разумеется, вместе с поместьем мы потеряли  и
городской особняк, и капитал в ценных бумагах. Таггеридж, у которого  и  так
были тысячи, забрал все. А когда я попал в  тюрьму,  кто,  думаете,  навещал
меня? Ни бароны, ни графы, ни иностранные послы, ни сиятельства,  что  вечно
толклись у нас в доме и пили-ели за наш счет, не пришли ко мне. Не пришел  и
неблагодарный Хламсброд.
     Теперь уж я не мог не указать моей дорогой женушке:
     - Видишь, душенька, мы прожили господами ровно год, но что это была  за
жизнь! Перво-наперво, дорогая, мы  давали  званые  обеды,  а  все  над  нами
насмехались.
     - О да, и вспомни, как тебе после них бывало худо!  -  воскликнула  моя
дочь.
     - Мы приглашали знатных господ, а они нас оскорбляли.
     - И портили маме характер! - добавила Джемайма Энн.
     - Потише, мисс! - цыкнула Джемми. - Тебя не спрашивают!
     - А потом тебе понадобилось сделать из меня помещика.
     - И загнать отца в навозную кучу! - заорал Таг.
     - И ездить в оперу и подбирать иностранных графов да баронов.
     - Слава богу, милый папа, что мы от них избавились! -  воскликнула  моя
крошка Джемайма Энн, почти счастливая, и поцеловала своего старого отца.
     - А Тага тебе понадобилось делать модным джентльменом и послать  его  в
модную школу.
     - Даю слово, я остался самым на